Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Искандер Фазиль Абдулович

Название: 

"Сандро из Чегема"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50]  [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64] [65] [66] [67] [68] [69] [70] [71] [72] [73] [74] [75] [76] [77] [78] [79] [80] [81] [82] [83] [84] [85] [86] [87]

   У Абесаломона Нартовича было три формулы, определявшие степень критического отношения к работе художника.
   По первой получалось, что картина любопытная" но льет воду не совсем на ту мельницу.
   
   Почти на каждом праздничном столе, присутствует вино. Это древний, и пожалуй самый изысканный алкогольный напиток. Вино придает сладкое опьяняющее чувство, после которого не болит голова. Итальянские, французские вина, вина Чили, это самые дорогие и ценные из всех.
   
   По второй получалось, что картина не лишена интереса , но льет воду совсем не на ту мельницу.
   По третьей получалось... даже страшно сказать, что получалось. Во всяком случае, тут ни о какой, даже враждебной, мельнице не могло быть и речи.
   Чаще всего ресторанное развитие темы давала первая формула. Вторая в принципе тоже не исключала, ну а третья не только не давала ресторанного развития, но могла стать началом развития в совершенно противоположном направлении. Единственным достоинством третьей формулы было тод что она в последние годы довольно редко употреблялась.
   И вот, бывало, Абесаломон Нартович смотрит на картину внимательно, с Прищуром, потом так же внимательно, но без всякого прищура, на самого художника. И так несколько раз туда и обратно, обратно и туда, и все делается ясно.
   Художники договорились никак не подначивать Абесаломона Нартовича, не предварять его мнения, чтобы глас судьбы проявлялся в чистом виде. Но уже после того как Абесаломон Нартович высказался, можно было его поддерживать или даже возражать, но, разумеется, до определенного предела. Но так как предела точно никто не знал, обычно возражали не доходя.
   И если Абесаломон Нартович говорил про картину, что задумана она так-то, но объективно получается, что она льет воду не совсем на ту мельницу, то возражающий обычно говорил:
   - Да ведь это, Абесаломон Нартович, с какой стороны взглянуть...
   - А ты смотри с нашей стороны, смотри с точки зрения сегодняшних интересов...
   Молодые художники особенно пользовались слабостью Абесаломона Нартовича, да и старые, случалось, грешили. Что скрывать, иногда художники, чтобы пообедать в роскошном обществе покровителя муз, нарочно имитировали душевные сомнения, опускали глаза, когда он на них глядел, тяжело вздыхали, когда он, прищурив взор (как бы подготовив инструмент), направлял его на картину.
   - Да, брат, ты что-то не туда... - начинал Абесаломон Нартович, и если затруднялся ухватить начало критической мысли, то, бывало, художник и сам подсказывал что-нибудь вроде того, что:
   - Да вот, Абесаломон Нартович, с Сальвадором, понимаете, Дали пытался полемизировать, да, видно, увлекся...
   - Вижу, вижу, - доброжелательно соглашался Абесаломон Нартович, - и это хорошо, мы за полемику... Но трибуну зачем ты ему предоставил?
   - Да, понимаете, - мнется художник, - пытался спародировать его метод...
   - Опять двадцать пять! - удивляется Абесаломон Нартович. - Пародируй себе на здоровье, но трибуну зачем предоставлять? Смотри, что он там делает?
   Тут художник поднимает глаза, словно заново узнавая свою картину, словно даже заметив, что из-за картины, как из-за трибуны, бесенком высовываясь, неистовствует Сальвадор Дали.
   - Ты думаешь, - продолжает Абесаломон Нартович, - ты его высмеял? А ему только и надо было, что трибуну получить... Вот он и кричит сейчас на всю выставку с твоей картины. А попробуй ты с его картины покричи? Черта с два он тебя туда пустит!
   В таких случаях можно было незаметно пристроиться к заблудшему художнику, подхватив ту или иную реплику, чтобы дать растечься критической мысли Абесаломона Нартовича, обхватив двумя рукавами ваш островок бесплодных заблуждений.
   - Ладно, пошли обедать, там поговорим, - наконец бросает Абесаломон Нартович заветную фразу, а иногда добавляет, мельком взглянув на второго оппонента; - И ты тоже...
   Разумеется, не всегда получалось так гладко. Иногда Абесаломон Нартович долго переводил взгляд свой с картины на художника, и весь его облик выражал мучительное недоумение. Дело в том, что в таких случаях картина ему нравилась, что не соответствовало виноватому, подавленному взгляду художника. Не в силах соединить эти два взаимоисключающих впечатления, он искал выхода, переводя взгляд с художника на картину. И замечательно в этом случае, что если уж у него возникало хорошее впечатление от картины, то он упорно его отстаивал, несмотря на подозрительный вид художника.
   - А по-моему, неплохо, - говорил он вполголоса и смотрел на художника, стараясь взбодрить его или понять, чем он подавлен. Художник виновато молчал или робко пожимал плечами.
   Абесаломон Нартович снова бросал на картину энергичный взгляд, стараясь продраться в ее внутреннюю сущность и найти ее тайные изъяны.
   - Нет, в самом деле неплохо, - уверенно повторял Абесаломон Нартович и еще более уверенно добавлял, как бы окончательно подавив своего внутреннего критика, как бы на собственном примере показывая художнику путь от сомнений к уверенности, - просто хорошая, крепкая вещь... - Да что ты думаешь, мы против смелости?! - вдруг вскрикивал он, догадываясь о причине подавленности художника.
   - Не в этом дело, - мялся художник, не зная, как дальше воздействовать на критическое чутье Абесаломона Нартовича.
   - Не бойся своей смелости, - радостно поучал Абесаломон Нартович, - знай, что мы всегда за хорошую смелость...
   Крепко сжав предплечье художника в знак поддержки хорошей смелости, он уже проходил дальше, уверенный, что восстановил внутренний мир художника.
   Вот такой у нас покровитель муз Абесаломон Нартович или просто Нартович, как его любовно за глаза называют художники. Теперь, когда вы его более или менее представляете, я продолжу свой рассказ об Андрее и его картине "Трое в синих макинтошах".
   Когда черная машина, низко прошуршав, остановилась, не доезжая несколько метров до перекрестка, и Абесаломон Нартович, слегка обернувшись поманил пальцем Андрея, я, стараясь не шевелить губами, тихо сказал:
   - Чур, я с тобой.
   Андрей ничего не ответил, и мы быстро пошли к машине. Абесаломон Нартович сидел, откинувшись на спинку, а его великолепная большая рука высовывалась из окна машины, державно отдыхая.
   Я вдруг до щемящей кислоты во рту почувствовал, как я макаю крылышко цыпленка-табака в огненное сациви, а потом отправляю в рот остренькую цицматку да еще подбрасываю туда мокрую, непременно мокрую, редисинку и отвечаю ему, урча:
   "Да ведь это ж с какой стороны взглянуть, Абесаломон Нартович..."
   "А ты посмотри с точки зрения сегодняшних интересов, - говорит Абесаломон Нартович и, оглядывая ближайшие столики, добавляет: - Ладно, выпьем за правильную линию..." - "С удовольствием, Абесаломон Нартович. с удовольствием..."
   Не успела промелькнуть эта картина у меня в голове, как мы уже стояли возле машины. Абесаломон Нартович медленно повернул голову, несколько мгновений смотрел на Андрея, не поворачивая головы, мельком взглянул на меня, как бы принимая к сведению границы зараженной местности на случай, если придется объявить карантин, снова посмотрел на Андрея и медленно развел руками, выражая этим жестом свое катастрофическое недоумение.
   - Клевета, - сказал он, и машина отъехала. Слегка высовывавшаяся из окна рука его, продолжая высовываться, опустилась как бы в державном бессилии помочь отступнику.
   - И это все? - только и успел сказать я, глядя вслед уходящей матине.
   - Продолжение будет в другом месте, - мрачно пояснил Андрей, а потом, взглянув на меня, нервно хохотнул: - Чур, и ты!
   В ближайшее время одна за другой с промежутком в два дня в "Красных субтропиках" появились две статьи, где картина называлась не иначе, как "Трое в пресловутых макинтошах". Было похоже, что для ослабления ее общего вреда кто-то наложил табу на само упоминание цвета макинтошей.
   Как только картину стали ругать в печати, нашлись четыре человека, признавших свое сходство с персонажами картины и на этом основании подавших в суд жалобу за оскорбление личности. Кстати, Цурцумия в их число не входил.
   Впрочем, сам он на сходстве с персонажем картины никогда и не настаивал, это другие навязывали ему это сходство, а сам он вообще молчал и даже на выставку не приходил. Правда, прислал жену.
   Так вот, эти четверо подали жалобу и даже наняли адвоката, нашего местного парня, который потом обо всем нам рассказал. Интересно, что сначала один из них попросил Цурцумия принять участие в жалобе. Он пришел к нему вечером, когда Цурцумия отдыхал на веранде своего особняка, как обычно, сунув ноги в холодильник для усиления умственной работы во время обдумывания коммерческих операций. Цурцумия принять участие отказался, ссылаясь на то, что он вообще суд не переносит как зрелище. Трое из четырех жалобщиков были жителями нашего города, а четвертый подъехал из района. Он оказался директором чайной фабрики из Эндурска. Директор чайфабрики даже не видел картины, но родственники ему о ней написали, что так, мол, и так, пока ты там сидишь на своей чайфабрике, тебя здесь исказил художник. Директор сначала отмалчивался, только спросил у родственников по телефону, кто такие двое остальных на картине. Родственники ответили, что остальных не знают, и спросили, а что он думает по этому поводу.
   - Что-то думаю, но это не телефонный разговор, - печально ответил он родственникам и положил трубку.
   А думал директор чайфабрики, что все это дело рук райкома (так он потом рассказывал адвокату), что его теперь будут постепенно снимать с работы. Так как в Эндурске художественных выставок никогда не устраивали, по-видимому, он решил, что это вроде сатирических окон, которые устраивают во многих городах. Наверное, поэтому он интересовался и двумя другими персонажами картины, может, думал, что там изображены директора других чайных фабрик, и хотел узнать, каких именно.
   Оказывается, к моменту открытия нашей выставки он уже имел шесть или семь выговоров от райкома за махинации с чаем. Эти невинные махинации заключались вот в чем. Скажем, привозит колхоз на фабрику сдавать чай первого сорта. Допустим, привезли десять тонн. Фабрика определяет, что восемь из них соответствуют первому сорту, а две проходят по второму. Колхозу спорить некогда и невыгодно (еще к чему-нибудь придерутся), а непринятый чай может быстро испортиться, тогда еще хуже. И он соглашается.
   Другой колхоз, у которого недостача по первому сорту, с удовольствием, и, разумеется, за соответствующую мзду перепишет эти две тонны на себя, а взамен сдаст нужное количество второго сорта. Дело это стало настолько обычным, что представители некоторых колхозов, привозящих чай, уже сами, так сказать, за собственный счет идут на сделку. Выбракуйте, мол, столько-то тонн, говорят они, но так, чтобы и нам кое-что перепало, мы тоже люди.
   Одним словом, все это, конечно, делается, но партийными органами никак не одобряется.
   "Государство от этого ничего не теряет", - оправдывался директор чейфабрики на одном из бюро райкома.
   "Потому предупреждаем, а не сажаем, - вразумительно отвечали в райкоме, - колхозники тоже люди..."
   И вот приехал этот директор чайфабрики жаловаться на художника, а заодно и посмотреть на картину. Но картины на выставке уже не оказалось.
   С одной стороны, это его обрадовало, но с другой - разожгло любопытство. Он явился на дом к Андрею, с тем чтобы посмотреть на свое изображение и, может быть, заодно узнать, кто остальные. Андрей сказал, что он его знать не знает и никакой картины показывать не будет.
   - Или жаловаться буду, или покажешь, - пригрозил он Андрею. Андрей рассвирепел и просто вытолкнул за дверь директора чейфабрики.
   - Ничего, на суде покажешь! - успел тот крикнуть.
   В адвокатуре, куда он пришел нанимать защитника, он познакомился с тремя остальными жалобщиками, то ли они там толкались, то ли их адвокат познакомил. Ему ничего не оставалось, как присоединиться к этим троим, тем более они ему показали фотографии картины, правда, черно-белые, но зато довольно больших размеров. Тут же, не сходя с места, он себя узнал.
   Когда адвокат вплотную взялся за дело (наш парень, кто его не знает), он обнаружил, что обвинить художника в оскорблении своих земляков будет трудно. Оказалось, все трое городских жителей, претендовавших на оскорбительное сходство, в сущности, претендовали на сходство с одним из трех персонажей в синих макинтошах.
   Само по себе это совпадение было не столь важным, если бы при этом пострадавшие от сходства были бы похожи между собой, что в жизни случается, конечно. Но как назло, все трое были совершенно непохожи друг на друга и в тоже время каждый из них в отдельности был похож на одного и того же персонажа картины.
   - Надо же дойти до такого ехидства, - говорили они по этому поводу. Адвокат предупредил своих клиентов, что защита художника обязательно воспользуется этим коварным обстоятельством.
   - Как же быть? - спросили они у адвоката, раздраженные неожиданным препятствием со стороны собственной внешности. При этом, по словам адвоката, каждый из них оглядывал двух остальных как более виноватых в случившемся.
   Тут адвокат сказал, что будет лучше всего, если двое из троих откажутся от обвинения, а третий, присоединив к себе директора чайфабрики (к счастью, он был похож на второго носителя синего макинтоша) и уговорив Цурцумия, если он похож на третьего, подаст совместную жалобу в оскорблении трех самостоятельных личностей.
   Никто не мог вспомнить, на кого похож Цурцумия. Этого не мог вспомнить даже тот, который ходил к нему с предложением принять участие в общей жалобе.
   - Цурцумия не согласился, - сказал он, - он вообще суд не любит...
   - Как не согласится? - удивился директор чайфабрики. - Заставим... В тот же вечер они пришли домой к Цурцумия. Тот встретил их, сидя на веранде своего особняка с ногами, погруженными в холодильник. Он всегда там сидел. Снова выслушав предложение о совместной жалобе, он спросил:
   - Сульфидин знаете?
   - Смотря какой, - удивились гости, - сульфидин - лекарство или сын заведующего бензоколонкой, которого тоже зовут Сульфидин?
   - Лекарство, - пояснил немногословный Цурцумия, - то, что некоторые организмы его не переносят, знаете?
   - Знаем, - удивились гости,
   - Вот так же, как некоторые организмы сульфидин, так я не переношу суд, - признался Цурцумия в болезненном свойстве своего организма.
   После этого, сколько его ни уговаривали, он твердо стоял на своем. Правда, чтобы смягчить отказ, он устроил хлеб-соль и угостил товарищей по несчастью вместе с их адвокатом. Те приняли приглашение, надеясь во время застолья уговорить Цурцумия.
   Но во время застолья не только не удалось уговорить Цурцумия, но и все дело кончилось полной катастрофой. Уговаривая Цурцумия, трое представителей города перешли на самих себя и стали выяснять, кому из них выступать на суде. Решили, что выступать будет тот, кто больше всех похож на модель персонажа картины. Тут выяснилось, что каждый из них себя считает наименее похожим на модель, что привело к взаимным колкостям и даже оскорблениям.
   Сначала адвокату удалось спасти дело путем решительного отмежевания от всей городской группы. Он сказал, что пусть все они снимают обвинение, он будет действовать через директора чайфабрики как самого мужественного человека. (Он-то понимал, что, сколько ни потроши кошелек директора чайфабрики, до дна никогда не допотрошишься.)
   - Я пойду на него один на один, - сказал директор чайфабрики и, вырвав фотографии картины, которые те все еще мусолили в руках, положил их к себе в портфель.
   Сказать-то он сказал, но потом ему, видимо, все это не понравилось, и он начал дуться. Дулся, дулся, а потом, в конце вечера, взял да и сказал, что раз так, и он не будет выступать на суде, что напрасно они его заманили к Цурцумия, хотя к Цурцумия его никто не заманивал.
   В конце концов, по словам адвоката, они все перессорились, и, все свалив на Цурцумия, разошлись по домам. Совершенно успокоившись, директор чайфабрики в ту же ночь уехал к себе в Эндурск, кстати, забыв возвратить, а может и умышленно не возвратив, фотографии их законным владельцам.
   Как справедливо говорят радио- и телекомментаторы, так распадается всякий союз, созданный на гнилой идейной основе. И так об этом рассказывал адвокат, уже успокоившись по поводу упущенного директора чайфабрики. Не знаю, говорил ли я о том, что он наш местный парень, когда-то голопузым пацаном вместе с нами бегал на море, а теперь такими делами иной раз ворочает, что страшно подумать.
   Последний след общественного негодования по поводу "Синих макинтошей" обнаружился на областном совещании строителей, где начальник одного СМУ сказал, что очень трудно выполнять план, когда художники, вместо того чтобы помогать строителям, высмеивают в глазах рабочих руководство, изображая его как бездельников, целыми днями шатающихся у моря в синих макинтошах.
   Но тут, к счастью для Андрея, взорвался один ответственный работник и отхлестал этого строителя, указав, что картина на выставке появилась этим летом, а его строительное управление уже третий год не выполняет план.
   Выступление ответственного товарища было понято как строгий намек на прекращение возни вокруг имени Андрея Таркилова. Возня была немедленно прекращена, и Андрей получил несколько хороших заказов. Впоследствии оказалось, что ответственный товарищ никакого намека не давал, а просто раскрыл истинное положение вещей и без того, впрочем, ясное.
   Тут, как говорится, у Андрея пошла карта. Через месяц со времени прекращения возни вокруг "Синих макинтошей" картину Андрея "Отдых сборщицы чая, или Потный полдень Колхиды" (ее-то он и писал в деревне) московская комиссия отобрала для всесоюзной выставки.
   Правда, по дороге в Москву комиссия почему-то потеряла вторую часть названия картины, но это теперь не имело никакого значения. О ней появилось несколько одобрительных отзывов в центральной печати, но это случилось гораздо позже, зимой.
   Зато наша газета, только узнав, что картину Андрея берут на всесоюзную выставку, и при этом имея на руках гарантированный намек на прекращение возни вокруг "Трех макинтошей", дала о ней большой очерк.
   Автандил Автандилович этим очерком хотел показать (и показал!), что умеет вовремя подхватить намек, особенно если он строгий, к тому же на всякий случай защищал себя от возможных упреков в преследовании талантливого художника. Такое тоже бывало, хотя и редко.
   Очерк писал один наш дуропляс, который ко всем этим сложным задачам Автандила Автандиловича сумел присобачить собственную линию, делая вид, что он расхваливает недозволенного художника, как будто можно хвалить что-то недозволенное.
   Между прочим, нашей общественностью, как никто, чуткой к шорохам подсознания и подтекста, сразу же было замечено, что размер очерка на четверть колонки (до подвала) превосходит оба критических выступления. Кроме того, в нем упоминалось и о картине "Трое в синих макинтошах". Правда, о ней говорилось как о неудачном эксперименте, но отсвет более поздней славы как бы слегка облагородил ее вредность. Так или иначе, она снова была названа собственным именем, а не "пресловутыми макинтошами", как было раньше.
   Кроме всего, возможно, тут сказалось и то обстоятельство, что теперь, в разгар лета, макинтоши, особенно синие, никто не носил, а сама тема как бы потеряла некоторую актуальность. Так или иначе, название картины было полностью и окончательно реабилитировано.
   Как известно, в сложных условиях современной жизни не всякие, даже простые, истины можно выразить прямо, чтобы ими тут же не воспользовались наши зарубежные недоброжелатели. Поэтому все мы легко понимаем, или нам кажется, что понимаем, язык намеков, кивков и подмигиваний типографских знаков.
   Стоит ли говорить, что очерк о картине Андрея был понят не только как посветление в его личной судьбе, но и как явление с далеко идущими оптимистическими последствиями.
   Я, конечно, не очень поверил, что есть какая-то связь между размерами двух критических выступлений и последним очерком. Все же просто так, скорее для смеха, я достал подшивку и сравнил. В самом деле, так оно и получилось. Как ни крути, а очерк на четверть колонки был больше обоих критических выступлений. Случайность ли это? А кто его знает...
   Сам автор мог выполнять тайную волю Автандила Автандиловича, даже не подозревая о ней. Получись очерк чуть поменьше или даже равным размеру двух критических выступлений, тот мог вызвать его и сказать:
   "А знаешь, вот эту часть надо развить..."
   Ну а если что сократить, и вообще никто ничего не спрашивает. Так или иначе, стало ясно, что грехопадение прощено с бодрящей надбавкой на будущее. Именно после всех этих дел мы и выехали в горы.
   * * *
   Теперь мне хотелось бы слегка передохнуть и продолжить рассказ в более спокойных тонах. Дело в том, что я обо всем этом не собирался рассказывать, я только собирался поделиться нашими дорожными приключениями.
   Но что получилось? Как только я захотел представить своих спутников в самых сжатых чертах, я вдруг заподозрил себя в попытке скрыть историю "Синих макинтошей". Нет, сказал я себе, я не собираюсь скрывать эту историю, но здесь она просто неуместна. И, чтобы самому себе доказать, что я ничего не собираюсь скрывать, я решил выложить выдержки из книги отзывов. Ну, а тут и все остальное как-то само собой вывалилось.
   Я это все говорю к тому, что не надо давать никаких обещаний, как рассказывается, так и рассказывай. Ведь что получается? Как только ты даешь обещание, скажем, быть во всем откровенным, сразу же на тебя находят сомнения: "А надо ли? А что я, дурнее всех, что ли?" И так далее.
   А если ты даешь обещание говорить сжато, то и тут возникают подобные соображения. Сжато-то оно сжато, думаешь ты, но как бы через эту сжатость не пропустить чего-то главного. А кто его знает, что главное? И тогда ты решаешь рассказывать сжато, но при этом ничего не пропускать из того, что потом может оказаться главным. Итак, возвращаюсь к началу моего рассказа, с тем чтобы решительно и без всяких оглядок на прошлое двигаться вперед.
   * * *
   И вот, значит, после недельного отдыха в горах, после ледяного кислого молока, после вечерних дымных костров, после длительных и безуспешных охотничьих прогулок по каменистым вершинам перевалов мы в ожидании машины сидим на стволе старого бука, греемся на солнышке, изредка перекидываясь никчемными пустяками - за неделю обо всем наговорились.
   Время от времени мимо нас проходят сваны-лесорубы, возвращаются из лесу домой к своему летнему лагерю, разбитому возле речки. У одних за плечами топор, у других механическая пила. Приблизившись, они здороваются и, окинув нас внимательным взглядом, проходят мимо.
   Мне показалось, что они почему то со мной здороваются дружелюбней, чем с остальными. Но потом, когда один из них обошел меня и оглядел сзади, я понял, в чем дело. Здоровались они не столько со мной, сколько с моим карабином, торчавшим у меня за плечами. А так как у других никакого оружия не было, только у Андрея была мелкокалиберная винтовка, почтительное внимание к моей особе было вполне оправдано.
   Наконец возле машин появились люди. Двое полезли в кузов и стали стягивать тросами бревна, лежавшие там. Остальные, всего их было человек восемь, снизу давали этим двоим советы. Судя по несоразмерной громкости голосов, все они порядочно выпили. Через несколько минут двое из них отделились от остальных и направились в нашу сторону.
   Один из них, более молодой, был одет в ватные брюки и старую ковбойку с закатанными рукавами. Он был небрит, коренаст и откровенно пьян, что было заметно издали. Второй был маленький, сухонький. Он был в сапогах, в широком галифе и узком черном кителе, наглухо застегнутом. Держался твердо и вид имел военизированный. В руке он сжимал блестящий топорик, напоминающий те самые топорики, при помощи которых домашние хозяйки разрубают мясо и кости.
   - Здравствуйте, товарищи, - сказал он несколько скорбным голосом, остановившись со своим спутником возле нас. Мы встали навстречу обоим и поздоровались с каждым за руку. Несколько мгновений он оглядывал нас, отгоняя волны хмеля, помигивая пленчатыми веками и пульсируя желваками на сухом стянутом личике.
   Обычно после такого тусклого приветствия спрашивают документы, но он ничего не спросил, а только сел рядом со мной. Возможно, из-за того же карабина он счел меня старшим в нашей группе, что не соответствовало истине, потому что старшим был Котик - и по возрасту, и по званию.
   Второй сван, который бил откровенно пьян, добродушно посапывая, присел перед нами на корточки, чтобы, видимо, общаться со всеми сразу. У него была тяжелая бычья голова выпивохи и голубые, навыкате, глаза. Время от времени голова у него падала на грудь, и каждый раз, подняв ее, он оглядывал нас с неизменным детским любопытством. Казалось, каждый раз поднимая голову, он заново удивлялся, не понимая, как мы очутились перед ним.
   - Откуда будете? - все так же скорбно спросил сван в черном кителе, искоса оглядывая всех.
   - Мы из города, а этот товарищ из Москвы, - дружелюбно и внятно сказал Котик, голосом показывая, что запасы его дружелюбия необъятны.
   - Здесь что делали? - скорбя и удивляясь, спросил он, повернувшись вполоборота. Одна рука его опиралась о колено, другая, та, что была поближе ко мне, опиралась о ручку топорика. Теперь было ясно, что он вдребадан пьян, но изо всех сил сдерживается. Из всех пьяных самые опасные - это те, что стараются выглядеть трезвыми.
   - Мы гостили у колхозных пастухов, наших хороших друзей, - все так же внятно и миролюбиво сказал Котик.
   - Имени? - неожиданно спросил черный китель, помигивая пленчатыми птичьими веками. Стало тихо.
   - Что значит имени? - в тишине спросил Котик.
   - Имени, значит, имени, - твердо повторил черный китель, искоса оглядывая нас. Второй сван, глядя на меня, делал мне какие-то знаки. Я никак не мог понять, что он своими пьяными знаками и кивками хочет мне сказать, и на всякий случай в ответ пожал плечами.
   - Я не понимаю вас, - сказал Котик, отстаивая свое скромное право отвечать только на ясные вопросы.
   - Здесь в горах несколько ваших колхозов, - наконец объяснил лупоглазый, покачиваясь на корточках, - потому имени спрашивает .
   - А, колхоз, - обрадовался Котик и оглянулся на Андрея
   - Имени Микояна, - едва скрывая раздражение, подсказал Андрей. Вся эта история его начинала раздражать.
   - Правильно, - согласился черный китель и, сделав на лице гримаску человека, который знает больше, чем говорит, добавил: - Не обижайтесь, но это надо...
   - Что вы! - воскликнул Котик.
   - А вы кем работаете? - спросил я у соседа.
   - Заместитель лесничего буду, - сказал он важно и стал расстегивать верхний карман кителя.
   - Что вы, не надо! - сказал Котик и протянул руку, стараясь помешать ему.
   - Шапку там у товарища забыл, - сказал он, ладонью неожиданно нащупав на лбу довольно заметный рубец от шапки. И было непонятно, рубец этот ему напомнил, что нет фуражки, или разговор о должности заставил его вспомнить о существенной части своей формы.
   Обстановка явно разряжалась. Теперь заместитель лесничего не опирался на свой топорик как на эфес шпаги, а просто положил его на колени. Кажется, теперь он перестал сдерживаться и осоловел. Он перестал разглаживать на лбу рубец от шапки и, поставив локоть на колено, свесил голову на ладонь и задремал.
   Второй сван, словно дожидаясь этого мгновения, усилил свои дурацкие кивки и подмигивания. Наконец я его понял.
   - Карабин? - спросил я.
   - Продай, - радостно закивал он мне.
   - Не продается, - сказал я.
   - Тогда махнемся, - вдруг произнес он городское словечко,
   - Нет, - сказал я, стараясь не раздражать его, - не могу.
   - Я тебе немецкий автомат дам, - торопливо прошептал он, - потому что вот эти русские карабинчики спокойно не могу видеть.
   - Нет, - сказал я, стараясь не раздражать его.
   - Дай посмотреть, - сказал он и протянул руку. Я вздохнул и снял карабин.
   - Зачем тебе карабин, если у тебя автомат есть? - сказал я, стараясь возвысить его автомат за счет своего карабина. Он щелкнул затвором и заглянул в ствол.
   - Автомат для охоты не такой удобный, далеко не берет, - сказал он и поднял голову. - А патроны есть?
   - Патроны далеко, в рюкзаке, - сказал я твердо. Видно, он это почувствовал и, прицелившись куда-то, щелкнул курком.
   - Вот эти русские карабинчики люблю, - сказал он, неохотно возвращая мне карабин.
   Я взял карабин и повесил его за плечо. Я почувствовал облегчение, оттого что все так хорошо кончилось.
   - За сколько водолаза можно нанять? - вдруг сказал он.
   - Зачем тебе водолаз? - спросил я.
   - Одно озеро знаю, - сказал он просто, - на дне немецкое оружие. Водолаза хочу.
   Мы рассмеялись, а парень снова задумался. В это мгновение черный китель поднял голову и начал что-то выговаривать своему земляку. Сван, что сидел на корточках, добродушно оправдывался, поглядывая в нашу сторону как на союзников. Черный китель постепенно успокоился и на интонации мелкого административного раздражения замолк.
   - Язык не распускай, - сказал он ему в конце по-русски и приподнял топорик с колен.
   - Даже спрашивать не буду, - ответил ему на этот раз сван, обратившись к Котику, спросил: - Водолаз сюда имеет право приехать?
   - Обманывать не можем, - ответил Котик добродетельно, - но мы в таких делах не разбираемся.
   - Что ты говоришь, кацо! -взвился черный китель. - Водолаз как может сюда приехать? Водолаз - государственный человек. Водолаз от моря отойти не имеет права. Ты что - райком, военком, сельсовет?!
   - На один день водолаза хочу, - сказал молодой сван, ни малейшего внимания не обращая на эту грозную тираду, - сам привезу и отвезу, как министра.
   - А ну скажи, в каком озере лежит? - неожиданно с другой стороны атаковал его заместитель лесничего.
   - Э-э, - лукаво протянул молодой сван и помахал толстым пальцем у переносицы, - это мой секрет. Кроме водолаза, никому не скажу.
   - Привлеку, - сказал черный китель и, грустно покачав головой, посмотрел на лезвие топорика, словно читая на нем соответствующую статью закона.
   - Скажите, - спросил я у него, слегка развеселившись, - для чего вам этот топорик?
   В сущности говоря, если б я не заметил на обушке этого топорика нечто вроде металлической печати, я, наверное, не спросил бы его об этом. Мне хотелось узнать, что он, собственно, им делает: скажем, ударом обушка отмечает сухостой или делает какие зарубки, или это просто символ его лесной власти.
   Как только я это сказал, рот его сжался в решительную полоску, птичьи веки остановились. Я почувствовал, что допустил самую страшную дипломатическую ошибку в своей жизни. Это было все равно что во время аудиенции у короля неожиданно щелкнуть пальцем по короне и спросить:
   "А для чего эта штука, старина?"
   Он медленно встал, отошел на несколько шагов, повернулся и, прижав топорик к бедру, неожиданно взвизгнул:
   - Граждане, документы!
   - Товарищ, вы его не так поняли, - сказал Котик и, встав, с виноватой улыбкой стал подходить к нему.
   - Граждане, документы! -снова взвизгнул черный китель и даже сделал шаг назад, чтобы не допускать с Котиком личных соприкосновений. При этом он чуть не наступил на второго свана. Во всяком случае, он столкнул его с корточек, и тот сел на землю, в дурашливом недоумении растопырив руки: мол, вот что делает со мной власть, но при чем я?
   Даже сваны, стоявшие у машины, услышали его голос и на несколько мгновений примолкли.
   - Гено, - крикнул один из них и, видимо, спросил, в чем дело. Гено снизу вверх оглядел маленькую гневную фигуру помощника лесничего и что-то сказал в том духе, что шутки с ним плохи.
   В самом деле, все это приобретало дурацкий оборот. Черный китель шутить не собирался. Я заметил, что косточки на его кулаке, сжимавшем топорик, побелели.
   Из нас четверых документы были только у Котика и у Володи. Володя уже рылся в рюкзаке. Котик протягивал свой документ. Это была красная книжечка - удостоверение лектора обкома партии. Обычно она в затруднительных случаях хорошо воздействовала, особенно если крупным планом подавать обком партии и не слишком обращать внимание, что он там лектор, да еще внештатный.
   Человек в черном кителе подержал в руке книжечку, бросил несколько взглядов с фотографии на оригинал и вернул ее хозяину. Видно, она на него произвела хорошее впечатление.
   - А эти сопровождают? - спросил он и кивком головы объединил нас.
   - Да, сопровождают, - сказал Котик с улыбкой и положил книжку в карман.
   Человек в черном кителе медленно оглядел каждого из сопровождающих. И в этой медленности проявлялось уважение к своей должности. Володя, стоя, протягивал ему свой паспорт, но он не взял его. Андрей продолжал сидеть, несколько картинно развалясь, глядя на помощника лесничего с полупрезрительной усмешкой.
   - Паспорт на карабин, - сказал он кротко, когда взгляд его дошел до меня. В груди у меня екнуло. Никакого паспорта на карабин у меня не было. Я одолжил его у своего родственника, бывшего начальника городской милиции.
   - Паспорта нет, - сказал я.
   - Как нет? - заморгал он пленчатыми веками, отказываясь меня понимать.
   - Карабин не мой, - сказал я, - я его одолжил.
   - Ничего не знаю, - воскликнул он, взбадриваясь, - может, одолжил, может, убил, может, отнял...
   - Я знаю, - вмешался Котик, - он одолжил его у своего родственника, бывшего начальника городской милиции.
...
Страницы:

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru