- Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты?
Праздник, смех детей, подарки. Каждый из нас любит праздники, ведь они возвращают нас в детство. В счастливые и беззаботные детские дни. А, как же праздник и без шаров. Сказочное
оформление шарами помещение, порадует всех гостей. Причудливые фигурки животных, стройные башни, пирамиды и многое другое, из разноцветных воздушных шариков.
Марфенька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
- Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, - спросил он, - может быть, в другой город?
- Ах, сохрани боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!..
- Вон кто, бабушка! - сказал Райский, смеясь. Марфенька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.
- Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы... А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно - ни за что...
- Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.
- Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? - бросилась она ласкаться к бабушке.
- Отстань! - сердито оттолкнула ее бабушка.
- Ты не хотела бы, Марфенька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?
- Нет, ни за что! - качая головой, решительно сказала она. - Бросить цветник, мои комнатки... как это можно!
- И Верочка тоже?
- Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом...
- Она любит его?
- Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут, - мы обе умрем.
- Ну, так вы никогда не уедете отсюда,- прибавил Райский, - вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
- Слава богу: зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?
- Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине - и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! - передразнил он ее.
- Ах, вы злой! - сказала она. - Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы все подслушали!
- Ну, так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок все это, да?
- Да... братец...- весело сказала она и потянулась было к нему.
- Не сметь! - горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфенька села на свое место.
- Бесстыдница! - укоряла она Марфеньку. - Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась... А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та - гордая!
Марфенька надулась.
- Сами же давеча... сказали, - говорила она сердито, - что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может все подарить.
- Это логично! Против этого спорить нельзя, - одобрял Райский. - Итак, решено: это все ваше, я у вас гость...
-Не бери! - повелительно сказала бабушка.- Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение.
- Не хочу, братец, не надо... - начала она с иронией повторять и засмеялась. - Не надо, так не надо! - прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
- Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, - продолжал Райский. - Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
- Я садик возьму! - шепнула она, - только бабушке не го-во-ри-те...- досказала она движениями губ, без слов.
- А кружева, белье, серебро? - говорил он вполголоса.
- Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть... У нас всё по-деревенски.
- А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?
- Чашки возьму, - шептала она, - и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку... - со вздохом прибавила она.
- Ну, весь дом - пожалуйста, Марфенька, милая сестра...
Марфенька поглядела на бабушку, потом, украдкой, утвердительно кивнула ему.
- Ты любишь меня? да?
- Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким...
- Каким же?
- Таким румяным, не задумчивым, а веселым; вы будто все шалите да бегаете...
- Я ведь такой иногда бываю. Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой.
- Так возьмешь домик? - спросил он.
- Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.
- Ну, вот и кончено! - громко и весело сказал он, - милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку! Он поцеловал ее в лоб.
- Что кончено? - вдруг спросила бабушка. - Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
Она выложила перед ним бумаги и книги.
- Вот четыреста шестьдесят три рубля денег - это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью - все есть.
- Бабушка!
- Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! - сказала она, отворив дверь в девичью.
Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.
Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина.
- Вот помещик приехал! - сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
- Ты теперь приходи к нему с докладом, - говорила бабушка, - он сам будет управлять имением.
Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него.
- Слушаю! - расстановисто произнес он, и брови поднялись медленно.
- Бабушка! - удерживал полушутя, полусерьезно Райский.
- Внучек! - холодно отозвалась она. Райский вздохнул.
- Что изволите приказать? - тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему.
- Чудесно! Вот что, - живо сказал он. - Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?
- Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, - произнес он не вдруг, а подумавши.
- Ну, так попроси его сюда!
- Слушаю! - потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.
- Какой задумчивый этот Савелий! - сказал Райский, провожая его глазами.
- Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, - честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? - спросила бабушка, помолчав.
- Ведь это мое? - сказал он, обводя рукой кругом себя, - вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам...
- Ну, пусть и будет твое! - возразила она. - Зачем же отпускать на волю, дарить?
- Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить...
- Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского - и вдруг он принял это серьезно.
"Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!" - думала она в страхе.
- Так и быть, - сказала она, - я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
- Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром - и довольно. Да я работать стану, - добавил он, - рисовать, писать... Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам...
- Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх, ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того, чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы...
Райский засмеялся.
- Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому...
- Ну, а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим... Так или нет?
- Ты опять свое! - заговорила бабушка.
- Да, свое, - продолжал Райский, - и если вы не согласитесь, я отдам все в чужие руки: это кончено, даю вам слово...
- Вот - и слово дал! - беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. - Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! - повторяла она, - совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты - кто! Вон еще и бороду отпустил - сбрей, сбрей, не люблю!
- Кто я, бабушка? - повторил он вслух, - несчастнейший из смертных!
Он задумался и прилег головой к подушке дивана.
- Не говори этого никогда! - боязливо перебила бабушка, - судьба подслушает, да и накажет: будешь, в самом деле, несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами.
- Несчастный! а чем, позволь спросить? - заговорила она, - здоров, умен, имение есть, слава богу, вон какое! - она показала головой в окна. - Чего еще: рожна, что ли, надо?
Марфенька засмеялась, и Райский с нею.
- Что это значит, рожон?
- А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, - сказала она, глядя на него через очки. - Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
"Вот что, практическая мудрость!" - подумал он.
- Бабушка! это жизненная заметка - это правда! вы философ!
- Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого!
- Помиримтесь? - сказал он, вставши с дивана, - вы согласились опять взять в руки этот клочок...
- Имение, а не клочок! - перебила она.
- Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам... Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы...
- Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор!
- Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?..
- Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя - ветошь! - твердила бабушка.
- Бабушка, - просила Марфенька, - мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой...
- Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту!
- Кто скажет? - спросил Райский.
- Все! Первый Нил Андреич заголосит.
- Какой Нил Андреич?
- А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, - и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке...
- Черт с ним! Что мне за дело до него! - сказал Райский.
- Ах, Борис, Борис, - опомнись! - сказала почти набожно бабушка. - Человек почтенный...
- Чем же он почтенный...
- Старый, серьезный человек, со звездой! Райский засмеялся.
- Чему смеешься?
- Что значит "серьезный"? - спросил он.
- Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный.
- Все эти "серьезные" люди - или ослы великие, или лицемеры! - заметил Райский. - "Учит жить": а сам он умеет ли жить?
- Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди...
- Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи... Марфенька засмеялась.
- Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! - гневно возразила бабушка. - Ты во что сам вышел, сударь: ни богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься, - осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота...
- Вы мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, - и он же осудит...
- Помолчи, помолчи об этом, - торопливо отозвалась бабушка, - помни правило: "Язык мой - враг мой, прежде ума моего родился!"
- Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, - продолжал он, - стало быть, отдать им - и разумно, и справедливо.
- А если ты женишься?
- Я не женюсь.
- Почем знать? Какая-нибудь встреча... вон здесь есть богатая невеста... Я писала тебе...
- Мне не надо богатства!
- Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо?
- И жену не надо.
- Как не надо? Как же ты проживешь? - спросила она недоверчиво.
Он засмеялся и ничего не сказал.
- Пора, Борис Павлович, - сказала она, - вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
- Нет, бабушка, не хочу!
- Я не шучу, - заметила она, - у меня давно было в голове.
- И я не шучу, у меня никогда в голове не было.
- Ты хоть познакомься!
- И знакомиться не стану.
- Женитесь, братец, - вмешалась Марфенька, - я бы стала нянчить детей у вас... я так люблю играть с ними.
- А ты, Марфенька, думаешь выйти замуж? Она покраснела.
- Скажи мне правду, на ухо, - говорил он.
- Да... иногда думаю.
- Когда же иногда?
- Когда детей вижу: я их больше всего люблю... Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
- Ты послушай только: она тебе наговорит! - приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. - Точно дитя: что на уме, то и на языке!
- Я очень люблю детей, - оправдывалась она, смущенная, - мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить... Что может быть веселее! Дети - такие милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие!
- Есть и безобразные, - сказал Райский, - разве ты и их любила бы?..
- Есть больные, - строго заметила Марфенька, - а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
Все это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
- Какой идеал жены и матери! Милая Марфенька - ceстра! Как счастлив будет муж твои! Она стыдливо села в угол.
- Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, - заметила бабушка, - поднимут шум, гам, хоть вон беги!
- А есть у тебя кто-нибудь на примете, - продолжал Райский, - жених какой-нибудь?..
- Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?
- Как, и мечтать не может без спроса?
- Конечно, не может.
- Ведь это ее дело.
- Нет, не ее, а пока бабушкино, - заметила Татьяна Марковна. - Пока я жива, она из повиновения не выйдет.
- Зачем это вам, бабушка?
- Что зачем?
- Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?
- Выйдет замуж, тогда и полюбит.
- Как "выйдет замуж и полюбит": полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
- Хорошо, хорошо, это у вас там так, - говорила бабушка, замахав рукой, - а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
- Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их - бабушка! Есть ли смысл в этом...
- Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя была такая же... да и сошла прежде времени в могилу!
Она вздохнула и задумалась.
"Нет, это все надо переделать! - сказал он про себя...- Не дают свободы - любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!"
- Марфенька! Я тебя просвещу! - обратился он к ней. - Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, - сказал Райский, - только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
- Ну, добро, посмотрим, посмотрим, - сказала она, - если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич... надо втихомолку...
- Свободный, разумный и справедливый поступок - втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
- Шш! ш, ш! - зашипела бабушка, - услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой - поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, - прибавила Татьяна Марковна.
"Странный, необыкновенный человек! - думала она. - Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него - дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!"
III
Райский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки.
- Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! - говорила она. - Верочка приедет, она проводит вас туда.
Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучен, тепла и красок весны.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.
А с Марфенькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфенька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка.
- Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, -говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
- Как ты сама! - сказал он.
- Ну, уж хороша роза!
- Ты лучше ее!
- Понюхайте, как она пахнет! Он нюхал цветок и шел за ней.
- А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! - говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
- А в Петербурге еще и сирени не зацвели, - сказал он.
- Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. Для меня праздник, когда липы зацветут, - какой запах!
- Сколько здесь птиц! - сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
- У нас и соловьи есть - вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, - говорила она. - А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше - там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки...
- Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
- Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала,
Он улыбкой поблагодарил ее.
- А что к обеду? - спросила она. - Бабушка намерена угостить вас на славу.
- Ведь я обедал. Разве к ужину?
- До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками... или...
- Да, я люблю творог...- рассеянно отвечал Райский,
- Или простоквашу?
- Да, хорошо простоквашу...
- Что же лучше? - спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
- Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! - сказал он.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
- Это мы с бабушкой на ярмарке купили, - сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. - А у Верочки лиловые, - прибавила она. - Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
Но он не слушал ее. "Милое дитя! - думал он, - тебе не надо притворяться стыдливой!"
- Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость... чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или... молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его...
- Ты поешь, Марфенька? - спросил он.
- Да... немножко, - застенчиво отвечала она.
- Что же?
- Русские романсы; начала италианскую музыку, да учитель уехал. Я пою: "Una voce poco fa"', только трудно очень для меня. А вы поете?
1 "В полуночной тишине* (итал.), 183
- Диким голосом, но зато беспрестанно.
- Что же?
- Все. - И он запел из "Ломбардов", потом марш из "Семирамиды" и вдруг замолк.
Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
"Ничего больше не надо для счастья, - думал он, - умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья - но... это не мое счастье!" Он вздохнул. "Глаза привыкнут... воображение устанет, - и впечатление износится... иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!.."
Он выпустил ее руку и задумался.
- Что ж вы молчите? - спросила она. "Ничего не говорит!" - про себя прибавила потом.
- Ты любишь читать... читаешь, Марфенька? - спросил он, очнувшись.
- Да, когда соскучусь, читаю.
- Что же?
- Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. "Елену" недавно читала мисс Еджеворт, еще "Джен Эйр"... Это очень хорошо... Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
- Что тебе больше нравится? Какой род чтения? Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
- Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком... - сказала она, не решаясь говорить.
- Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
- Ну, что за хорошенькая! - небрежно сказала она, - толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!
- Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь:
стихи?
- Да, Жуковского. Пушкина недавно "Мазепу" прочла.
- Что же, нравится?
Она отрицательно покачала головой.
- Отчего?
- Жалко Марию. Вот "Гулливеровы путешествия" нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще "Кота Мура", "Братья Серапионы", "Песочный человек": это больше всего люблю.
- Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?
- Серьезное? - повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. - Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть...
- Какие же?
- Шатобриана - "Les Martyrs...'"!. Это уж очень высоко для меня!
' "Мученики..." (франц.).
- Ну, а историю?
-Леонтий Иванович давал - Мишле, "Precis de 1'histoire moderne"2, потом Римскую историю, кажется, Жибона...
- То есть Гиббона: что же?
2 "Очерки истории нового времени" (франц.).
- Я не дочитала... слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить...
- Ну, романы читаешь?
- Да... только такие, где кончается свадьбой. Он засмеялся, и она за ним.
- Это глупо? да? - спросила она.
- Нет, мило. В тебе глупого не может быть.
- Я всегда прежде посмотрю, - продолжала она смелее, - и если печальный конец в книге - я не стану читать. Вон "Басурмана" начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
- Стало быть, ты и "Горя от ума" не любишь? Там не свадьбой кончается. Она потрясла головой.
- Софья Павловна гадкая, - заметила она, - а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!
Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
- Мы будем вместе читать, - сказал он, - у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
- Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба...
- И детки чтоб были? - лукаво спросил он, - чтоб одного "кашкой кормили", другому "оспочку прививали"? Да?
- Злой, злой! ничего не стану говорить вам... Вы все замечаете, ничего не пропустите...
-. Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?
- Не выйду!-сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.
- Почему же так?
- А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч... почем я знаю? А бабушка все узнает...
- А Марк Иваныч безбожник?
- Никогда в церковь не ходит.
- Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?..
- Все равно, я не выйду за него!
- А если полюбишь ты?..
- Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю?
- Так что бабушка скажет, так тому и быть?
- Да, она лучше меня знает.
- А когда же ты сама будешь знать и жить?
- Когда... буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои...
- Дети? - подсказал Райский.
- Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме... Да, и дети...- краснея, добавила она.
- А до тех пор все бабушка?
- Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! - с одушевлением сказала она.
Он замолчал, припоминал Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства.
У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные - каждая своей красотой - обе разливали яркий свет на какую-то картину.
Что из этого будет - он не знал и пока решил написать Марфенькин портрет масляными красками.
Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
Райский бросил взгляд на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у круглых берегов шумливо и кругами омывала подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
Марфенька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно.
- Вот эти суда посуду везут, - говорила она, - а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье.
Там теперь Верочка. Как там хорошо на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Райский молчал.
-; Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу! Он продолжал молчать.
- В конце лета суда с арбузами придут, - продолжала она, - сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала.
Райский все смотрел.
"Все молчит!" - шепнула Марфенька про себя.
- Пойдем туда! - вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв ее за руку.
- Ах, нет, нет, боюсь! - говорила она, дрожа и пятясь.
- Со мной боишься?
- Боюсь!
- Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя?
- Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
- Ну, если б я сказал тебе: "Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя", - ты бы дала руку? закрыла бы глаза?
...
| Страницы: |
|
