Гончаров Иван Александрович

   - Что ж стоите? Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах, какой! - сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуи его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
   Леонтий взглянул на нее еще раз и потом уже никогда не забыл. В нем зажглась вдруг сильная, ровная и глубокая страсть.
   - Приходите завтра обедать, - сказала она.
   - Дорого! - отвечал он наивно. Но занял у Райского немного денег и пришел. Потом опять пришел.
   Это заметили товарищи, и Райский стал приглашать его чаще. Леонтий понял, что над ним подтрунивают, и хотел было сразу положить этому конец, перестав ходить. Он упрямился.
   - Пойдем! - звал его Райский.
   - Нет, Борис, не пойду, - отговаривался он, - что мне там делать: вы все любезны, красивы, разговаривать мастера, а я! Что я ей? Она вон все смеется надо мной!
   - Да, может быть, она не станет смеяться...- нерешительно говорил Райский, - когда покороче познакомится с тобой...
   - Станет, как не станет! - говорил Леонтий с жалкой улыбкой, оглядывая себя с ног до головы.
   Но, однако ж, пошел и ходил часто. Она не гуляла с ним по темной аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив он был, не дарил он ее, но и не ревновал, не делал сцен, ничего, что делали другие, по самой простой причине: он не видал, не замечал и не подозревал ничего, что делала она, что делали другие, что делалось вокруг.
   Он видел только ее римский чистый профиль, когда она стояла или сидела перед ним, чувствовал веющий от нее на него жар и запах каких-то цветов да часто потрогивал себя за пришитую ею пуговицу.
   Он слушал, что она говорила ему, не слыхал, что говорила другим, и верил только тому, что видел и слышал от нее.
   И ей не нужно было притворяться перед ним, лгать, прикидываться. Она держала себя с ним прямо, просто, как держала себя, когда никого с ней не было.
   Он так и принимал за чистую монету всякий ее взгляд, всякое слово, молчал, много ел, слушал, и только иногда воззрится в нее странными, будто испуганными, глазами и молча следит за ее проворными движениями, за резвой речью, звонким смехом, точно вчитывается в новую, незнакомую еще ему книгу, в ее немое, вечно насмешливое лицо.
   - Что ты видишь в ней? - приставали товарищи. Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь:
   у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
   Только Леонтий продолжал смотреть на нее серьезно, задумчиво и вдруг объявил, что женится на ней, если она согласится, лишь только он получит место и устроится. Над этим много смеялись товарищи, и она также.
   Она прозвала его женихом и, смеясь, обещала написать к нему, когда придет время выходить замуж. Он принял это не шутя. С тем они и расстались.
   Что было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
   Он отвечал утвердительно и лет через пять после выпуска ездил в Москву и приехал оттуда женатым на ней.
   Он любил жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни древних, в их мысль и искусство, умудрился видеть и любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.
   Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, па рыжих висках или на белом лбу.
   Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы римских женщин на классических барельефах, на камеях с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
   VII
   Леонтий не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.
   - Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить...- начал было он.
   Но только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия.
   - Жена! Уленька! Поди-ка посмотри, кто приехал! - кричал он в садик жене.
   Та бросилась и поцеловала Райского.
   - Как вы возмужали и... похорошели! - сказала она, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
   Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского и потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза.
   - Вы всех здесь с ума сведете, меня первую... Помните?.. - начала она и глазами договорила воспоминание.
   Райский немного смутился и поглядывал на Леонтия, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
   Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!
   - Как вы... сохранились, - сказал он, - все такая же...
    - Моя рыжая Клеопатра! - заметил Леонтии. - Что ей делается: детей нет, горя мало...
   - Вы не забыли меня: помните? - спросила она.
   - Еще бы не помнить! - отвечал за него Леонтий. - Если ее забыл, так кашу не забывают... А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
   - Что же мне сказать?
   - Скажи - salve, amico '...
   приветствую, друг... (итал.). 207
   - Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!
   - Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали...
   - Да, если б не ты, - перебил Райский, - римские поэты и историки были бы для меня все равно что
   китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали...
   - А в школе, - продолжал Козлов, не слушая его, - защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы... всего два раза...
   - Так было и это? - спросила жена. - Ужели вы его били?
   - Вероятно, шутя...
   - Ах, нет, Борис: больно! - сказал Леонтий, - иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то - для тебя же: ты взбесился! А в другой раз... ошибкой съел что-то у тебя...
   - Не рисовую ли кашу? - спросила жена.
   - Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, - заметил Леонтий, - уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нес. Что я, в самом деле, урод, что ли!
   - Нет, ты у меня "умный, добрый и высокой нравственности", - сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
   Он, по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.
   Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новых характера, ее и Леонтья.
   "Все та же; все верна себе, не изменилась, - думал он. - А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не. видит своей. Как они живут между собой... Увижу, посмотрю..."
   - Кстати, о каше: ты с нами обедаешь, да? - спросил Леонтии.
   - Как это можно! - вступилась жена, - приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы уж не студенты:
   Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю...
   - Ты что ешь? - спросил Леонтий.
   - Все, - отвечал Райский.
   - А если все, так будешь сыт. Ну вот, как я рад, Ах, Борис... право, и высказать не умею! Он стал собирать со стола бумаги и книги.
   - Бабушка как бы не стала ждать... - колебался Райский.
   - Ну, уж ваша бабушка! - с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.
   - А что?
   - Не люблю я ее!
   - За что же?
   - Командовать очень любит... и осуждать тоже...
   - Да, правда, она деспотка... Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!
   - Если послушать ее, - продолжала Ульяна Андреевна, - так все сиди на месте, не повороти головы. не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет, и ночует там...
   Райский засмеялся.
   - Что вы, она просто святая! - сказал он.
   - Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее - посмотрим!
   - Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит...
   - А кто ее знает, что она там делает за Волгой?
   - Нет, я бабушку люблю, как мать, - сказал Райский, - от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина, Мне кое-что мелькнуло в ней...
   - Поэтому вы поверите ей, если она... Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.
   - Поэтому вы поверите, если она скажет вам...
   - Всему, - сказал Райский.
   - Не верьте, неправда, - говорила она, - я знаю, она начнет вам шептать вздор... про m-r Шарля...
   - Кто это m-r Шарль?
   - Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе до глубокой ночи... Чем я тут виновата? А по городу бог знает что говорят... будто я... будто мы...
   Райский молчал.
   - Не верьте - это глупости, ничего нет...- Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.
   - Что мне за дело? - сказал Райский, порываясь от нее прочь, - я и слушать не стану...
   - Когда же к нам опять придете? - спросила она.
   - Не знаю, как случится...
   - Приходите почаще... вы, бывало, любили...
   - Вы все еще помните прошлые глупости! - сказал Райский, отодвигаясь от нее, - ведь мы были почти дети...
   - Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали...
   - Что вы! - сказал Райский, еще отступая от нее.
   - Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..
   - Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!
   - Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, "высокой нравственности"... Шалун! - прибавила она певучим, нежным голосом.
   - Полноте, полноте! - унимал он ее. Ему становилось неловко.
   - Да, мое время проходит... - сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица, - Немного мне осталось... Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить...
   - Любить! - иронически, почти про себя сказал Райский.
   - Вы теперь уже не влюбитесь в меня - нет? - говорила она.
   - Полноте: ни в вас, ни в кого! - сказал он, - мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь - у вас муж, у меня свое дело... Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому...
   Он задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме. Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.
   - Ну, уж выдумают: труд! - с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. - Состояние есть, собой молодец:
   только бы жить, а они - труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад... Помните наш сад?..
   - Да, да, пойдемте! - пристал к ним Леонтий, - там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть - скорее. Пойдем, Борис, поговорим... Да...- вдруг спохватился он, - что же ты со мной сделаешь... за библиотеку?
   - За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал...
   - Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри!
   Он достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.
   - Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы "Dictionnaire philosophique" ' стали... А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли...
   ' "Философского словаря" (франц.).
   - Что мне за дело? - с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги...-Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я затем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
   - Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это - книги, книги... Ты посмотри!
   Он с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.
   - Вот только на этой полке почти все попорчено:
   проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..
   Он хвастливо показывал ему толстую писанную книгу, в переплете.
   - Все своей рукой написал! - прибавил он, поднося книгу к носу Райского.
   - Отстань, я тебе говорю! - с нетерпением отозвался Райский.
   - Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам... - говорил Леонтий.
   - Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.
   - Ну, так после обеда - и в самом деле теперь не успеем.
   - Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? - спросил Райский.
   - Мне? Такую библиотеку?
   Ему вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял, и усмехнулся во всю ширину рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.
   - Такую библиотеку, - произнес он, - ведь тут тысячи три: почти все! Сколько мемуаров одних! Мне? - Он качал головой. - С ума сойду!
   - Скажи: ты любишь меня, - спросил Райский, - по-прежнему?
   - Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза...
   - Ну, так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии...
   - Мне, взять эти книги! - Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой и вздохнул.
   - Не шути, Борис: у меня в глазах рябит... Нет, vade retro...' Не обольщай...
   ' отыди... (лат.).
   - Я не шучу.
   - Бери, когда дают! - живо прибавила жена, которая услышала последние слова.
   - Вот, она у меня всегда так! - жаловался Леонтий. - От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами - я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
   Райский улыбнулся, она рассердилась.
   - Поди ты с своей Лукрецией! - небрежно сказала она, - с кем он там меня не сравнивает? Я - и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще Матрона... Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне...
   - Не смей просить! - повелительно крикнул Леонтий. - А мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? - добавил он, нежно обняв ее рукой.
   -Отдай: я пойду - возьмите меня! - сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза взглядом, как будто огнем.
   - Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору...- сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
   - Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги... Ты не знаешь директора? - с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. - Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады... Растаскают, разорвут - хуже Марка!
   - Ну, так бери!
   - Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки - так... Ах, боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал... Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын - или нет, нет, ты слепой младенец, невежа...
   - Покорно благодарю...
   - Нет, нет - не то, - говорил, растерявшись, Леонтий. - Ты - артист: тебе картины, статуи, музыка. Тебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу...
   - А! Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию!
   - Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену...
   - Пожалуйста, только не меня...- вступилась она, - я и сама сумею заложить или продать себя, если захочу!
   Райский поглядел на Леонтья, Леонтий на Райского.
   - За словом в карман не пойдет! - сказал Козлов. - На каком же условии? Говори! - обратился он к Райскому.
   - Чтоб ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал...
   - Так ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам?
   - Он не спросится тебя, подойдет и сам, - сказала жена, - чего он испугается, этот урод?
   - Да, это правда: надо крепкие замки приделать, - заметил Леонтий. - Да и ты хороша: вот, - говорил он, обращаясь к Райскому, - любит меня, как дан бог, чтоб всякого так любила жена...
   Он обнял ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.
   - Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, - продолжал Леонтий, - я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
   Она мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого что последнее было правда.
   - Только вот беда, - продолжал Леонтий, - к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii ' - переводит "Горациевы оперы"!..
   ' Сочинения Горация (лат.).
   - Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам в гимназию, - заключил Райский. - А теперь давай обедать, или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.
   VIII
   - Скажи, пожалуйста, ты так век думаешь прожить? - спросил Райский после обеда, когда они остались в беседке.
   - Да, а как же? Чего же мне еще? - спросил с удивлением Леонтий.
   - Ничего тебе не хочется, никуда не тянет тебя? Не просит голова свободы, простора? Не тесно тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи - все вон этот забор, вдали - вот этот купол, церкви, дома... под носом...
   - А под носом - вон что! - Леонтий указал на книги, - мало, что ли? Книги, ученики... жена в придачу, - он засмеялся, - да душевный мир... Чего больше?
   - Книги! Разве это жизнь? Старые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах; наконец, привести в порядок и общественное хозяйство... А он глядит в книгу, а не в жизнь!
   - Чего нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно! - торжественно решил Леонтий. - Вся программа, и общественной, и единичной жизни, у нас позади: все образцы даны нам. Умей напасть на свою форму, а она готова. Не отступай только - и будешь знать, что делать. Позади найдешь образцы форм и политических и общественных порядков. И лично для себя то же самое: кто ты: полководец, писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец? Смотри: вот они все живые здесь - в этих книгах. Учи их жизнь и живи, учи их ошибки и избегай, учи их добродетели и, если можно, подражай. Да трудно! Их лица строги, черты крупны, характеры цельны и не разбавлены мелочью! Трудно вливаться в эти величавые формы, как трудно надевать их латы, поднимать мечи, секиры! Не поднять и подвигов их! Мы и давай выдумывать какую-то свою, новую жизнь! Вот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось: не верю я в этих нынешних великих людей...
   Он говорил с жаром, и черты лица у самого у него сделались как у тех героев, о которых он говорил.
   - Стало быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? Ты не веришь в развитие, в прогресс?
   - Как не верить, верю! Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек, исчезнет:
   все это приготовительная работа, сбор и смесь еще не осмысленного материала. Эти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в одну массу, и из этой массы выльются со временем опять колоссальные фигуры, опять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую древность. Как не веровать в прогресс! Мы потеряли дорогу, отстали от великих образцов, утратили многие секреты их бытия. Наше дело теперь - понемногу опять взбираться на потерянный путь и... достигать той же крепости, того же совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем "общественном хозяйстве"... цельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! Низость, мелочи, дрянь - все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги... Вот и прогресс!
   - Ты все тот же старый студент, Леонтий! Все нянчишься с отжившей жизнью, а о себе не подумаешь, кто ты сам?
   - Кто? - повторил Козлов, - учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника...
   - Да, художник! - со вздохом сказал Райский, - художество мое здесь, - он указал на голову и грудь, - здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и вот еще я почти не начал...
   - Что же мешает? Ведь ты рисовал какую-то большую картину: ты писал, что готовишь ее на выставку...
   - Черт с ними, с большими картинами! - с досадой сказал Райский, - я бросил почти живопись. В одну большую картину надо всю жизнь положить, а не выразишь и сотой доли из того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает. Я пишу иногда портреты...
   - Что же ты делаешь теперь?
   - Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка - и еще там есть то, чего не дает ни то, ни другое...
   - Что ж ты, пишешь стихи?
   - Нет...- с досадой сказал Райский, - стихи - это младенческий лепет: Ими споешь любовь, пир, цветы, соловья... лирическое горе, такую же радость - и больше ничего...
   - А сатира? - возразил Леонтий, - вот, постои, вспомним римских старцев... , Он пошел было к шкафу, Райский остановил его.
   - Сиди смирно, - сказал он. - Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира - плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала... Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
   - Так ты пишешь роман... о чем же? Райский махнул рукой.
   - И сам еще не знаю! - сказал он.
   - Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу-всё в роман суют... Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал?.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства... Это газетная литература!
   - Ах ты, старовер! как ты отстал здесь! О газетах потише - это Архимедов рычаг: они ворочают миром...
   - Ну, уж мир! Эти ваши Наполеоны да Пальмерстоны...
   - Это современные титаны: Цесари и Антонии...- сказал Райский...
   - Полно, полно! - с усмешкой остановил Леонтий, - разве титаниды, выродки старых больших людей. Вон почитай, у m-r Шарля есть книжечка, "Napoleon le petit" ', Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во фраке дал клятву почти на форуме спасать отечество, а потом...
   "Наполеон Малый" (франц.).
   - А твой титан - настоящий Цесарь, что: не то же ли самое хотел сделать?
   - Хотел, да подле случился другой титан - и не дал!
   - Ну, мы затеяли с тобой опять старый, бесконечный спор, - сказал Райский, - когда ты оседлаешь своего конька, за тобой не угоняешься: оставим это пока. Обращусь опять к своему вопросу: ужели тебе не хочется никуда отсюда, дальше этой жизни и занятий?
   Козлов отрицательно покачал головой.
   - Помилуй, Леонтии; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятиться, как рак. Оставим римлян и греков - они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
   - Как же это сделать?
   - Я буду рисовать эту жизнь, отражать, как в зеркале, а ты...
   - Я... тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил...- робко заметил Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга ли это? - Ты думаешь, - продолжал он, - я схожу в класс, а оттуда домой, да и забыл? За водочку, потом вечером за карты или трусь у губернатора по вечерам: ни, ни! Вот моя академия, - говорил он, указывая на беседку, - вот и портик - это крыльцо, а дождь идет - в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня. Я с ними рассматриваю рисунки древних зданий, домов, утвари, - сам черчу, объясняю, как, бывало, тебе: что сам знаю, всем делюсь. Кто постарше, с теми вперед заглядываю, разбираю им Софокла, Аристофана. Не все, конечно; нельзя всего: где наготы много, я там прималчиваю... Толкую им эту образцовую жизнь, как толкуют образцовых поэтов: разве это теперь уж не надо никому? - говорил он, глядя вопросительно на Райского.
   - Хорошо, да все это не настоящая жизнь, - сказал Райский, - так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Эта задача каждого из нас...
   - Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу... Что же делать?.. - Он задумался.
   - Жизнь "для себя и про себя" - не жизнь, а пассивное состояние: нужно слово и дело, борьба. А ты хочешь жить барашком!
   - Я уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего знать не хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает!
   - Ты напоминаешь мне Софью, кузину: та тоже не хочет знать жизни, зато она - великолепная кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь делать, не приготовленный к ней?
   - Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она н не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и не мои... (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит...
   Райский посмотрел в сторону.
   - А я люблю ее...- добавил Леонтий тихо. - Посмотри, посмотри, -.говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и стояла к ним боком, - профиль, профиль:
   видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса! Что, не римская голова?
   Он загляделся на жену, и тайное умиление медленным лучом прошло у него по лицу и застыло в задумчивых глазах. Даже румянец пробился на щеках.
   Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую "римскую голову", по всей жизни его прошел бы паралич.
   "Счастливое дитя! - думал Райский, - спит и в ученом сне своем не чует, что подле него эта любимая им римская голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать "образцы древних добродетелей"!
   IX
   Уж на закате вернулся Райский домой. Его встретила на крыльце Марфенька.
   - Где это вы пропадали, братец? Как на вас сердится бабушка! - сказала она, - просто не глядит.
   -Я у Леонтья был, - отвечал он равнодушно.
   - Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку - и слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом...
   - Им что за дело?
   - Они каждый день присылали узнавать о приезде.
   - Очень нужно?
   - Подите, подите к бабушке: она вам даст! - пугала Марфенька. - Вы очень боитесь? Сердце бьется? Райский усмехнулся.
   - Она очень сердита. Мы наготовили столько блюд!
   - Мы ужинать будем, - сказал Райский.
   - В самом деле: вы хотите, будете? Бабушка, бабушка! - говорила она радостно, вбегая в комнату. - Братец пришел: ужинать будет!
   Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
   - Каким молодцом! Как возмужали! Вас не узнаешь! - говорил Тит Никоныч, сияя добротой и удовольствием.
   - Очень, очень похорошели! - протяжно говорила почти про себя Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну бабушки, в прошлый приезд наградила его поцелуем.
   - Вы не переменились, Тит Никоныч! - заметил Райский, оглядывая его, - почти не постарели, так бодры, свежи и так же добры, любезны!
...

---