Гончаров Иван Александрович

   - Как по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я, ей-богу...
   - Опять!
   
   Когда на свет появляется малыш, его первоочередными документами являются: свидетельство о рождении и страховой медицинский полис. Всем известно, что без полиса врачи не желают принимать человека, а значит, придётся обращаться в платную клинику. Поэтому, приобретение полиса ОСАГО необходимо обязательно. Полис дает право на бесплатные услуги нашей медицины. И даже, если вы не любите посещать поликлинику и лечитесь самостоятельно, все же мед. полис нужен на случай экстренной помощи.
   
   - Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел...
   - Вот видите, бабушка? - перебила Марфенька, - он пришел братца посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?
   - Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора - не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить - и то пустил только вчера, ей-богу...
   - Здорова ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?
   - Проходят, покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит вас не забыть день ее именин...
   - Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать. А девочки мои...
   - Мы без вас, бабушка, не поедем, - сказала Марфенька, - я тоже боюсь переезжать Волгу.
   - Не стыдно ли трусить? - говорил Викентьев. - Чего вы боитесь? Я за вами сам приеду на нашем катере... Гребцы у меня все песенники...
   - С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке... Что это шевелится у вас в бумаге? - вдруг спросила она. - Посмотрите, бабушка... ах,не змея ли?
   - Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел - вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков...
   - Не надо, вы обещали без меня не рвать - а вот теперь слишком две недели не были, васильки все посохли: вон какая дрянь!
   - Пойдемте сейчас нарвем свежих!..
   -Дайте срок! - остановила Бережкова. - Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не хочет ли тот... Маркушка... чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать...
   - Нет, нет, ничего не хочу, - заторопился Викентьев, - я съел целый пирог перед тем, как ехать сюда...
   - Видите, какой он, бабушка! - сказала Марфенька, - пирог съел!
   И сама пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась, сказав, что ничего не надо и что гость скоро собирается уйти.
   -А здесь не накормили бы вас! - упрекнула Татьяна Марковна, - что вы назавтракались да пришли?
   Викентьев сунулся было к Марфеньке.
   - Заступитесь за меня! -сказал он.
   - Не подходите, не подходите, не трогайте! - сердито говорила Марфенька.
   Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых от торопливости его говора, или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
   - Я ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф, а я шел мимо - вижу пирог, один только и был...
   - Вам стало жаль сироту, вы и съели? - договорила бабушка. Все трое засмеялись.
   - Нет ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел...
   - Вели принести - как не быть? А битого мяса не станете? Вчерашнее жаркое есть, цыплята...
   - Вот бы цыпленка хорошо...
   - Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит...- Но сама пошла было из комнаты.
   - Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не уходите: я лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
   - Нет, нельзя, - сказала Марфенька.
   - А ты не шути этим, - остановила ее бабушка, - он, пожалуй, и убежит. И видно, что вы давно не были, - обратилась она к Викентьеву, - стали спрашивать позволения отобедать!
   - Покорно, благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постоите, постойте, и я с вами!..
   - Не надо, не надо, не хочу! - говорила она. - Я велю вам зажарить вашего сазана и больше ничего не дам к обеду.
   Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она с криком: "Ай, ай!" - выронила ее на пол и побежала по коридору.
   Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
   Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, н не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
   А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
   - Хороши оба; на что похожи! - упрекала бабушка.
   - Это все он, - жаловалась Марфенька, - погнался за мной! Прикажите ему сидеть на месте.
   - Нет, не я. Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали: я хотел догнать, а они...
   - Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! - журила бабушка.
   - Вот видите, что я из-за вас терплю! - сказала Марфенька..
   - Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат - это их священная обязанность... Бабушка услыхала.
   - Что, что, сударь? - полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, - подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за этакие слова!
   - Извольте, извольте, Татьяна Марковна, ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете...
   Он подскочил к старушке и наклонил голову.
   - Надерите, бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! - учила Марфенька.
   - Ну, вы надерите! - сказал он ей, подставляя голову.
   - Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
   - Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь... А еще любимец его! -говорила Татьяна Марковна.
   Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: "Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!.."
   Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потому что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.
   - В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? - ласково говорила она. -
   Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
   - Ах, Марфа Васильевна, - заговорил Викентьев, - я достал вам новый романс и еще журнал, повесть отличная... забыл совсем...
   - Где же они?
   - В лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за этого сазана! Он у меня трепетался в руках - я книгу и ноты забыл... Я побегу сейчас - может быть, он еще на речке сидит - и принесу...
   Он побежал было и опять воротился.
   - Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор берется в месяц вас выучить - хотите, я сейчас привезу...
   - Ах, какой вы милый, какой вы добрый! - не вспомнись от удовольствия, сказала Марфенька. - Как весело будет... ах, бабушка!
   - Кто тебе позволит так проказничать? - строго заметила бабушка. - А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
   - А Марья Васильевна, а Анна Николаевна - как же ездят они?..
   - Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха не долго: курить станет.
   Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: "Я за нотами и за книгой - сейчас прибегу..." - и исчез.
   Марфенька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
   - Послушай, душечка, поди сюда, что я тебе скажу, - заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.
   Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
   - Что вы, бабушка? - вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
   - Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки... не то что Верочка...
   - Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее...
   - Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, - лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась... Не все в книгах написано!
   Бережкова задумчиво вздохнула.
   - Что же вы хотели сказать мне? - с любопытством спросила Марфенька.
   - А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее...
   - Как это пооглядчивее, бабушка?
   - Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься...
   - Разве я все бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь...
   - Опять перебила! Знаю, что ты умница, - ты клад, дай бог тебе здоровья, - и бабушки слушаешься! - повторила свой любимый припев старушка.
   - Так за что же вы браните меня?
   - Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее...
   - Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит...
   - Что он говорит?
   - Что я слишком уж... послушная, без бабушки ни на шаг...
   - А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним...
   - Нет, бабушка, не говорите, - он рассердится, что я пересказала вам...
   - И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что; смущать вздумал девочку!
   - Разве я девочка? - обидчиво заметила Марфенька. - Мне четырнадцать аршин на платье идет... Сами говорите, что я невеста!
   - Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
   - А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила... что я хороша и умна как есть, что я...
   Она остановилась.
   -. Ну, что еще?
   - Что я "естественная"!..
   Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
   - Братец твой пустяки говорит, - сказала она.
   - Ведь он умный-преумный, бабушка.
   - Ну, да - умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
   - Господи! ужели я дура такая?
   - Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц... - бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, - да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать...
   - Зачем же. бабушка?
   - А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого...
   - Не все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит...
   - И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать, - острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то...
   - За что же вы, бабушка, браните меня? - с нетерпением спросила Марфенька. У ней даже навернулись слезы.
   - Вы говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь - ну, не стану...
   - Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом - здорово. Ты весела, как птичка, и дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй...
   - Так за что же браните?
   - Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем... - Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
   - Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый - и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь...
   - Не прикажите ему приходить}-сердито заметила Марфенька. - Я с ним теперь слова не скажу...
   - Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, - не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: "Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним..."
   Марфенька вспыхнула.
   - Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя no-целую!
   Бережкова поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.
   - Николай Андреич сейчас придет, - сказала Марфенька, - а я не знаю, как теперь мне быть с ним.
   Станет звать в сад, я не пойду, в поле - тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу, А если станет смешить меня - я уж не утерплю, бабушка, - засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
   Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
   - Вот теперь уж... - торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, - пожалуйте ручку! Как бежал - собаки по переулку за мной, чуть не съели...
   Он хотел взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:
   - Je vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable '.
   1 Благодарю вас, г-н Викентьев: вы очень любезны (франц.).
   Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.
   - Марфа Васильевна, - заговорил он, - пойдемте в залу, к террасе - смотреть: сейчас молодые проедут...
   - Нет, - важно сказала она, - merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть...
   - Ну, пойдемте же разбирать новый романс...
   - Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке...
   - Пойдемте к роще - сядем там: я почитаю вам новую повесть. Он взял книгу.
   - Как это можно! - строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, - дитя, что ли, я?..
   - Что это такое, Татьяна Марковна? - говорил растерянный Викентьев, - житья нет от Марфы Васильевны!
   Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
   - Mille pardons, mademoiselle, de vous avoir derangee' - говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. - Sacrebleu! ca n'entre pas - oh, mille pardons, mademoiselle...2
   ' Тысяча извинений, сударыня, за беспокойство (франц.).
   2 Проклятье! Не надеваются - о, простите, сударыня... (франц.).
   - Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька!
   - Oh! Madame, je, suisbien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grace!3 - бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. - Vraiment, je ne puis pas: j'ai des visites a faire... Ah, diable ca n'entre pas...4.
   3 О! сударыня, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь) (франц.).
   4 Но я, право, не могу; я должен сделать несколько визитов... А, черт, не надеваются! (франц.).
   Марфенька крепилась, кусала губы, но смех прорвался.
   - Вот он какой, бабушка, - жаловалась она, - теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть!
   - А что, похоже? - спросил Викентьев.
   - Полно вам, божьи младенцы! - сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. - Подите, бог с вами, делайте, что хотите!
   XIX
   На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила ноты, книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям, как вдруг снаружи, со стороны проезжей дороги, раздался и разнесся по всему дому чей-то дребезжащий голос.
   - Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Приими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневного! Дома ли богом хранимая хозяйка сей обители?.. Да тут никого нет!
   Голова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьеа, замерли, как были, каждый в своем положении.
   - Боже мой, Опенкин! - воскликнула бабушка почти в ужасе. - Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! - шепотом диктовала она Викентьеву.
   - Дома нет, на целый лень за Волгу уехала! - громко повторил Викентьев, подходя к окну столовой.
   - А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! - говорил голос. - Да прилипнет язык твой к гортани, заде ложь изрыгает! И возница, и колесница дома, а стало быть, и хозяйка в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда в храмину паки вступит.
   - Что делать, Татьяна Марковна? - торопливо и шепотом спрашивал Викентьев. - Опенкин пошел на крыльцо, сюда идет.
   - Нечего делать, - с тоской сказала бабушка, - надо пустить. Чай, голоднехонек, бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера не выживешь!
   - Ничего, Татьяна Марковна, он напьется живо и потом уйдет на сеновал спать. А после прикажите Кузьме отвезти его в телеге домой...
   - Матушка, матушка! - нежным, но сиплым голосом говорил, уже входя в кабинет, Опенкин. - Зачем сей быстроногий поверг меня в печаль и страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку...
   - Полно, Аким Акимыч, не тронь ее( Садись, садись - ну, будет тебе! Что, устал - не хочешь ли кофе?
   - Давно не видал тебя, наше красное солнышко: в тоску впал! - говорил Опенкин, вытирая клетчатым бумажным платком лоб. - Шел, шел - и зной палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: "За Волгу уехала!" Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, - набросился он на Викентьева, - иевесту тебе за это рябую! Красавица вы, птичка садовая, бабочка цветная! - обратился он опять к Марфеньке, - изгоните вы его с ясных глаз долов, злодея безжалостного - ox, ox, господи, господи! Что, матушка, за кофе: не к роже мне! А вот если б ангел сей небесный из сахарной ручки удостоил поднести...
   - Водки? - живо перебил Викентьев.
   - Водки! - передразнил Опенкин, - с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! - обратился он к бабушке, - вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!
   - Чего же хочешь, Аким Акимыч?
   - Вот если б из ангельских ручек мадерцы рюмочку-другую...
   - Вели, Марфенька, подать: там вчера только что почали бутылку от итальянца...
   - Нет, нет, постой, ангел, не улетай! - остановил он Марфеньку, когда та направилась было к двери, - не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, ее почувствую: что мадера от итальянца, что вода - все одно! Она десять рублей стоит: не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина - в два с полтиной медью!
   - Какая же это мадера: он сам ее делает, - заметил Викентьев.
   - То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, да бургонь - заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
   Он схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный бабушкой, чтоб послать к Ватрухину за мадерой.
   - Да ну, бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! - с досадой сказала бабушка, - Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет...
   - Мудрость, мудрость глаголет твоими устами: ручку...- говорил Опенкин.
   - Где побывал это время, Аким Акимыч, что поделывал, горемычный?
   - Где! - со вздохом повторил Опенкин, - везде и нигде, витаю, как птица небесная! Три дня у Горошкиных, перед тем у Пестовых, а перед тем и не помню!
   Он вздохнул опять и махнул рукой.
   - Что дома не сидишь?
   - Эх, матушка, рад бы душой, да ведь ты знаешь сама: ангельского терпения не станет.
   - Знаю, знаю, да не сам ли ты виноват тоже: не все же жена?
   - Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь--в угол, молчишь: "Зачем сидишь, как чурбан, без дела?" Возьмешь дело в руки: "Не трогай, не суйся, где не спрашивают!" Ляжешь: "Что все валяешься?" Возьмешь кусок в рот: "Только жрешь!" Заговоришь: "Молчи лучше!" Книжку возьмешь:
   вырвут из рук да швырнут на пол. Вот мое житье- как перед господом богом! Только и света, что в Палате да по добрым людям.
   Принесли вино. Марфенька налила рюмку и подала Опенкину.
   Он, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.
   Опенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей жизни. Никто никогда не давал себе труда, да и не нужно никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.
   Он ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она ли характером довела его до пьянства? Но дело в том, что он дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней.
   Он предоставил жене получать за него жалованье в Палате и содержать себя и двоих детей как она знает, а сам из Палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в Палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
   К нему все привыкли в городе, и почти везде, кроме чопорных домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка не принимала его, только когда ждала "хороших гостей", то есть людей поважнее в городе.
   Она никогда бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
   Запереть ему совсем двери было не в нравах провинции вообще и не в характере Татьяны Марковны в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного в комнате, его жалобы и вздохи.
   Райский помнил, когда Опенкин хаживал, бывало, в дом его отца с бумагами из Палаты.
   Тогда у него не было ни лысины, ни лилового носа. Это был скромный и тихий человек из семинаристов, отвлеченный от духовного звания женитьбой по любви на дочери какого-то асессора, не желавшей быть ни дьяконицей, ни даже попадьей.
   Но Райский не счел нужным припоминать старого знакомства, потому что не любил, как и бабушка, пьяных, однако он со стороны наблюдал за ним и тут же карандашом начертил его карикатуру.
   Опенкин за обедом, пока еще не опьянел, продолжал чествовать бабушку похвалами, называл Верочку с Марфенькой небесными горлицами, потом, опьяневши, вздыхал, сопел, а после обеда ушел на сеновал спать.
   Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Mapфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
   Снисходительная старушка не решалась напомнить ему о позднем часе, ожидая, что он догадается. Но он не догадывался.
   Она несколько раз уходила и, наконец, совсем ушла и подсылала то Марину, то Якова потушить свечи, кроме одной, закрыть ставни: все не действовало.
   Он заговаривал и с Яковом, и с Мариной.
   - А, ну что, Маринушка: скоро ли позовешь в кумовья? Я все жду, вот бы выпил на радостях...
   - Будет с вас: и так глаза-то налили! Барыня почивать хочет, говорит, пора вам домой...- ворчала Марина, убирая посуду.
   - Хулу глаголешь, нечестивая. Татьяна Марковна не изгоняет гостей: гость - священная особа... Татьяна Марковна! - заорал он во все горло, - ручку пожалуйте недостойному...
   - Что это за срам, как орете: разбудите барышень! - сказала ему Василиса, посланная барыней унять его.
   - Голубочки небесные! - сладеньким голосом начал Опенкин, - почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди, дай, обниму тебя...
   - Ну вас, подите, говорят вам: вот даст вам знать жена, как придете домой...
   - Избиет, избиет, яко младенца, Маринушка! Он начал хныкать и всхлипывать.
   - Дай мадерцы: выпил бы из твоих золотых ручек! - плача говорил он.
   - Нету: видите, бутылка пустая! выкатили всю на лоб себе!
   - Ну, ромцу, сударушка: ты мне ни разу не поднесла...
   -- Вот еще! Пойду в буфет рому доставать! Ключи у барышни...
   - Давай, шельма! - закричал опять во все горло Опенкин.
   Вскоре из спальни вышла Татьяна Марковна, в ночном чепце и салопе.
   - Что это, в уме ли ты, Аким Акимыч? - строго сказала она.
   - Матушка, матушка! - завопил Опенкив, опускаясь на колени и хватая ее за ноги, - дай ножку, благодетельница, прости...
   - Пора домой: здесь не кабак - что это за срам! Вперед не велю принимать...
   - Матушка! кабак! кабак! Кто говорит, кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный человек, матушка: да или нет? Ты только изреки - честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! - гордо произнес он, стараясь выпрямиться. - Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся...
   - Ну, вставай, вставай и ступай домой! Я устала, спать хочу...
   - Да почиет благословение божие над тобою, праведница!
   - Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! - приказывала бабушка. - И проводи его сам, чтоб он не ушибся? Ну, прощай, бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь?
   - Матушка, ручку, ручку? горлицы, горлицы небесные...
   Бережкова ушла, нисколько не смущаясь этим явлением, которое повторялось ежемесячно и сопровождалось все одними и теми же сценами. Яков стал звать Опенкина, стараясь, с помощью Марины, приподнять его с пола.
   - А! богобоязненный Иаков? - продолжал Опенкин, - приими на лоно свое недостойного Иоакима и поднеси из благочестивых рук своих рюмочку ямайского...
   - Пойдемте, не шумите: барыню опять разбудите, пора домой!
   - Ну, ну... ну...- твердил Опенкин, кое-как барахтаясь и поднимаясь с пола, - пойдем, пойдем. Зачем домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия? Нет, пойдем к тебе, человече: я поведаю ти, како Иаков боролся с богом...
   Яков любил поговорить о "божественном", и выпить тоже любил, и потому поколебался.
   - Ну, ладно, пойдемте ко мне, а здесь не пригоже оставаться, - сказал он.
   Опенкин часа два сидел у Якова в прихожей. Яков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил его три дня во чреве.
   - Как... позвольте, - задумчиво остановил его Яков, - кто кого проглотил?
   - Человек, тебе говорят: Самсон, то бишь - Иона!
   - Да ведь кит большущая рыба: сказывают, в Волге не уляжется...
   - А чудо-то на что?
   - Не другую ли какую рыбу проглотил человек? - изъявил Яков сомнение. Но Опенкин успел захрапеть.
   - Проглотил, ей-богу, право, проглотил! - бормотал он несвязно в просонье.
   - Да кто кого: фу, ты, боже мой, - скажете ли вы? - допытывался Яков.
   - Поднеси из благочестивых рук...- чуть внятно говорил Опенкин, засыпая.
   - Ну, теперь ничего не добьешься! Пойдемте. Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Там, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.
   Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
   XX
   Терпение Райского разбилось о равнодушие Веры, и он впал в уныние, стал опять терзаться тупой и бесплодной скукой. От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: "Зачем он записал его? Ведь в роман он не годится: нет ему роли там. Опенкин - старый, выродившийся провинциальный тип, гость, которого не знают, как выжить: что ж тут интересного? И какой это роман! И как пишут эти романисты? Как у них выходит все слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить нельзя? А я как будто в зеркале вижу только себя! Как это глупо! Не умею! Неудачник я!"
...

---