- Каким же?
- Таким румяным, не задумчивым, а веселым; вы будто все шалите да бегаете...
Ученые постоянно занимаются изучением нервной системы человека. И с каждым годом их знания увеличиваются в этой области. Они открывают новые возможности человеческого организма. Биологические нейронные клетки нашего организма, несут на себе важную задачу, передачи импульса по всей нейронной системе. Уже придуманы
нейронные сети для искусственного интеллекта. И, эта область только набирает обороты в познании и своих возможностях.
- Я ведь такой иногда бываю. Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой.
- Так возьмешь домик? - спросил он.
- Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.
- Ну, вот и кончено! - громко и весело сказал он, - милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку! Он поцеловал ее в лоб.
- Что кончено? - вдруг спросила бабушка. - Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
Она выложила перед ним бумаги и книги.
- Вот четыреста шестьдесят три рубля денег - это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью - все есть.
- Бабушка!
- Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! - сказала она, отворив дверь в девичью.
Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.
Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина.
- Вот помещик приехал! - сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
- Ты теперь приходи к нему с докладом, - говорила бабушка, - он сам будет управлять имением.
Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него.
- Слушаю! - расстановисто произнес он, и брови поднялись медленно.
- Бабушка! - удерживал полушутя, полусерьезно Райский.
- Внучек! - холодно отозвалась она. Райский вздохнул.
- Что изволите приказать? - тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему.
- Чудесно! Вот что, - живо сказал он. - Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?
- Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, - произнес он не вдруг, а подумавши.
- Ну, так попроси его сюда!
- Слушаю! - потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.
- Какой задумчивый этот Савелий! - сказал Райский, провожая его глазами.
- Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, - честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? - спросила бабушка, помолчав.
- Ведь это мое? - сказал он, обводя рукой кругом себя, - вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам...
- Ну, пусть и будет твое! - возразила она. - Зачем же отпускать на волю, дарить?
- Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить...
- Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского - и вдруг он принял это серьезно.
"Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!" - думала она в страхе.
- Так и быть, - сказала она, - я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
- Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром - и довольно. Да я работать стану, - добавил он, - рисовать, писать... Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам...
- Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх, ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того, чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы...
Райский засмеялся.
- Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому...
- Ну, а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим... Так или нет?
- Ты опять свое! - заговорила бабушка.
- Да, свое, - продолжал Райский, - и если вы не согласитесь, я отдам все в чужие руки: это кончено, даю вам слово...
- Вот - и слово дал! - беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. - Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! - повторяла она, - совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты - кто! Вон еще и бороду отпустил - сбрей, сбрей, не люблю!
- Кто я, бабушка? - повторил он вслух, - несчастнейший из смертных!
Он задумался и прилег головой к подушке дивана.
- Не говори этого никогда! - боязливо перебила бабушка, - судьба подслушает, да и накажет: будешь, в самом деле, несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами.
- Несчастный! а чем, позволь спросить? - заговорила она, - здоров, умен, имение есть, слава богу, вон какое! - она показала головой в окна. - Чего еще: рожна, что ли, надо?
Марфенька засмеялась, и Райский с нею.
- Что это значит, рожон?
- А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, - сказала она, глядя на него через очки. - Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
"Вот что, практическая мудрость!" - подумал он.
- Бабушка! это жизненная заметка - это правда! вы философ!
- Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого!
- Помиримтесь? - сказал он, вставши с дивана, - вы согласились опять взять в руки этот клочок...
- Имение, а не клочок! - перебила она.
- Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам... Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы...
- Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор!
- Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?..
- Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя - ветошь! - твердила бабушка.
- Бабушка, - просила Марфенька, - мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой...
- Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту!
- Кто скажет? - спросил Райский.
- Все! Первый Нил Андреич заголосит.
- Какой Нил Андреич?
- А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, - и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке...
- Черт с ним! Что мне за дело до него! - сказал Райский.
- Ах, Борис, Борис, - опомнись! - сказала почти набожно бабушка. - Человек почтенный...
- Чем же он почтенный...
- Старый, серьезный человек, со звездой! Райский засмеялся.
- Чему смеешься?
- Что значит "серьезный"? - спросил он.
- Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный.
- Все эти "серьезные" люди - или ослы великие, или лицемеры! - заметил Райский. - "Учит жить": а сам он умеет ли жить?
- Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди...
- Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи... Марфенька засмеялась.
- Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! - гневно возразила бабушка. - Ты во что сам вышел, сударь: ни богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься, - осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота...
- Вы мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, - и он же осудит...
- Помолчи, помолчи об этом, - торопливо отозвалась бабушка, - помни правило: "Язык мой - враг мой, прежде ума моего родился!"
- Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, - продолжал он, - стало быть, отдать им - и разумно, и справедливо.
- А если ты женишься?
- Я не женюсь.
- Почем знать? Какая-нибудь встреча... вон здесь есть богатая невеста... Я писала тебе...
- Мне не надо богатства!
- Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо?
- И жену не надо.
- Как не надо? Как же ты проживешь? - спросила она недоверчиво.
Он засмеялся и ничего не сказал.
- Пора, Борис Павлович, - сказала она, - вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
- Нет, бабушка, не хочу!
- Я не шучу, - заметила она, - у меня давно было в голове.
- И я не шучу, у меня никогда в голове не было.
- Ты хоть познакомься!
- И знакомиться не стану.
- Женитесь, братец, - вмешалась Марфенька, - я бы стала нянчить детей у вас... я так люблю играть с ними.
- А ты, Марфенька, думаешь выйти замуж? Она покраснела.
- Скажи мне правду, на ухо, - говорил он.
- Да... иногда думаю.
- Когда же иногда?
- Когда детей вижу: я их больше всего люблю... Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
- Ты послушай только: она тебе наговорит! - приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. - Точно дитя: что на уме, то и на языке!
- Я очень люблю детей, - оправдывалась она, смущенная, - мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить... Что может быть веселее! Дети - такие милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие!
- Есть и безобразные, - сказал Райский, - разве ты и их любила бы?..
- Есть больные, - строго заметила Марфенька, - а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
Все это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
- Какой идеал жены и матери! Милая Марфенька - ceстра! Как счастлив будет муж твои! Она стыдливо села в угол.
- Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, - заметила бабушка, - поднимут шум, гам, хоть вон беги!
- А есть у тебя кто-нибудь на примете, - продолжал Райский, - жених какой-нибудь?..
- Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?
- Как, и мечтать не может без спроса?
- Конечно, не может.
- Ведь это ее дело.
- Нет, не ее, а пока бабушкино, - заметила Татьяна Марковна. - Пока я жива, она из повиновения не выйдет.
- Зачем это вам, бабушка?
- Что зачем?
- Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?
- Выйдет замуж, тогда и полюбит.
- Как "выйдет замуж и полюбит": полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
- Хорошо, хорошо, это у вас там так, - говорила бабушка, замахав рукой, - а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
- Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их - бабушка! Есть ли смысл в этом...
- Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя была такая же... да и сошла прежде времени в могилу!
Она вздохнула и задумалась.
"Нет, это все надо переделать! - сказал он про себя...- Не дают свободы - любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!"
- Марфенька! Я тебя просвещу! - обратился он к ней. - Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, - сказал Райский, - только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
- Ну, добро, посмотрим, посмотрим, - сказала она, - если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич... надо втихомолку...
- Свободный, разумный и справедливый поступок - втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
- Шш! ш, ш! - зашипела бабушка, - услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой - поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, - прибавила Татьяна Марковна.
"Странный, необыкновенный человек! - думала она. - Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него - дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!"
III
Райский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки.
- Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! - говорила она. - Верочка приедет, она проводит вас туда.
Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучен, тепла и красок весны.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.
А с Марфенькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфенька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка.
- Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, -говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
- Как ты сама! - сказал он.
- Ну, уж хороша роза!
- Ты лучше ее!
- Понюхайте, как она пахнет! Он нюхал цветок и шел за ней.
- А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! - говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
- А в Петербурге еще и сирени не зацвели, - сказал он.
- Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. Для меня праздник, когда липы зацветут, - какой запах!
- Сколько здесь птиц! - сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
- У нас и соловьи есть - вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, - говорила она. - А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше - там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки...
- Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
- Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала,
Он улыбкой поблагодарил ее.
- А что к обеду? - спросила она. - Бабушка намерена угостить вас на славу.
- Ведь я обедал. Разве к ужину?
- До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками... или...
- Да, я люблю творог...- рассеянно отвечал Райский,
- Или простоквашу?
- Да, хорошо простоквашу...
- Что же лучше? - спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
- Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! - сказал он.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
- Это мы с бабушкой на ярмарке купили, - сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. - А у Верочки лиловые, - прибавила она. - Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
Но он не слушал ее. "Милое дитя! - думал он, - тебе не надо притворяться стыдливой!"
- Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость... чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или... молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его...
- Ты поешь, Марфенька? - спросил он.
- Да... немножко, - застенчиво отвечала она.
- Что же?
- Русские романсы; начала италианскую музыку, да учитель уехал. Я пою: "Una voce poco fa"', только трудно очень для меня. А вы поете?
1 "В полуночной тишине* (итал.), 183
- Диким голосом, но зато беспрестанно.
- Что же?
- Все. - И он запел из "Ломбардов", потом марш из "Семирамиды" и вдруг замолк.
Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
"Ничего больше не надо для счастья, - думал он, - умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья - но... это не мое счастье!" Он вздохнул. "Глаза привыкнут... воображение устанет, - и впечатление износится... иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!.."
Он выпустил ее руку и задумался.
- Что ж вы молчите? - спросила она. "Ничего не говорит!" - про себя прибавила потом.
- Ты любишь читать... читаешь, Марфенька? - спросил он, очнувшись.
- Да, когда соскучусь, читаю.
- Что же?
- Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. "Елену" недавно читала мисс Еджеворт, еще "Джен Эйр"... Это очень хорошо... Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
- Что тебе больше нравится? Какой род чтения? Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
- Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком... - сказала она, не решаясь говорить.
- Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
- Ну, что за хорошенькая! - небрежно сказала она, - толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!
- Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь:
стихи?
- Да, Жуковского. Пушкина недавно "Мазепу" прочла.
- Что же, нравится?
Она отрицательно покачала головой.
- Отчего?
- Жалко Марию. Вот "Гулливеровы путешествия" нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще "Кота Мура", "Братья Серапионы", "Песочный человек": это больше всего люблю.
- Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?
- Серьезное? - повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. - Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть...
- Какие же?
- Шатобриана - "Les Martyrs...'"!. Это уж очень высоко для меня!
' "Мученики..." (франц.).
- Ну, а историю?
-Леонтий Иванович давал - Мишле, "Precis de 1'histoire moderne"2, потом Римскую историю, кажется, Жибона...
- То есть Гиббона: что же?
2 "Очерки истории нового времени" (франц.).
- Я не дочитала... слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить...
- Ну, романы читаешь?
- Да... только такие, где кончается свадьбой. Он засмеялся, и она за ним.
- Это глупо? да? - спросила она.
- Нет, мило. В тебе глупого не может быть.
- Я всегда прежде посмотрю, - продолжала она смелее, - и если печальный конец в книге - я не стану читать. Вон "Басурмана" начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
- Стало быть, ты и "Горя от ума" не любишь? Там не свадьбой кончается. Она потрясла головой.
- Софья Павловна гадкая, - заметила она, - а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!
Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
- Мы будем вместе читать, - сказал он, - у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
- Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба...
- И детки чтоб были? - лукаво спросил он, - чтоб одного "кашкой кормили", другому "оспочку прививали"? Да?
- Злой, злой! ничего не стану говорить вам... Вы все замечаете, ничего не пропустите...
-. Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?
- Не выйду!-сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.
- Почему же так?
- А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч... почем я знаю? А бабушка все узнает...
- А Марк Иваныч безбожник?
- Никогда в церковь не ходит.
- Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?..
- Все равно, я не выйду за него!
- А если полюбишь ты?..
- Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю?
- Так что бабушка скажет, так тому и быть?
- Да, она лучше меня знает.
- А когда же ты сама будешь знать и жить?
- Когда... буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои...
- Дети? - подсказал Райский.
- Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме... Да, и дети...- краснея, добавила она.
- А до тех пор все бабушка?
- Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! - с одушевлением сказала она.
Он замолчал, припоминал Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства.
У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные - каждая своей красотой - обе разливали яркий свет на какую-то картину.
Что из этого будет - он не знал и пока решил написать Марфенькин портрет масляными красками.
Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
Райский бросил взгляд на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у круглых берегов шумливо и кругами омывала подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
Марфенька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно.
- Вот эти суда посуду везут, - говорила она, - а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье.
Там теперь Верочка. Как там хорошо на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Райский молчал.
-; Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу! Он продолжал молчать.
- В конце лета суда с арбузами придут, - продолжала она, - сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала.
Райский все смотрел.
"Все молчит!" - шепнула Марфенька про себя.
- Пойдем туда! - вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв ее за руку.
- Ах, нет, нет, боюсь! - говорила она, дрожа и пятясь.
- Со мной боишься?
- Боюсь!
- Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя?
- Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
- Ну, если б я сказал тебе: "Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя", - ты бы дала руку? закрыла бы глаза?
- Да... дала бы и глаза бы закрыла, только... одним глазом тихонько бы посмотрела...
- Ну, вот теперь попробуй - закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку, и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
- Ни за что не пойду, ни за что! - с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. - Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? - спрашивала она, - любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он ничего не отвечал и любовался ею.
- Какая ты прелесть! Ты цельная, чистая натура! и как ты верна ей, - сказал он, - ты находка для художника! Сама естественность!
Он поцеловал у нее руку.
- Чего-чего не наговорили обо мне! Да куда же вы?
Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага.
- Страсть какая! - с дрожью сказала она и пошла домой.
IV
Райский обогнул весь город и из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним как на ладони.
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами. Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями, переулки, на пустые, без домов, улицы, с громкими надписями:
"Московская улица", "Астраханская улица", "Саратовская улица", с базарами, где навалены груды лык, соленой и сушеной рыбы, кадки дегтю и калачи; на зияющие ворота постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза и на бренчащие по улице дрожки.
Было за полдень давно. Над городом лежало оцепенение покоя, штиль на суше, какой бывает на море, штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.
188
Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день не тронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
Простор и пустота - как в пустыне. Кое-где высунется из окна голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
В другое окно, с улицы, увидишь храпящего на кожаном диване человека, в халате: подле него на столике лежат "Ведомости", очки и стоит графин квасу.
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в руках - и все не решается высморкаться: лень.
Там кто-то бездействует у окна, с пенковой трубкой, и когда бы кто ни прошел, всегда сидит он - с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
В другом месте видел Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке, без суматохи, без страстей и волнений, без ежедневных встреч с бесконечно-разнообразной породой подобных себе, и не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре дел и развлечений.
Райский, идучи из переулка в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там, в мещанском доме, уж подавали самовар.
189
В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
...
| Страницы: |
|
