Гончаров Иван Александрович

   "Да, Леонтий прав: это - камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало..."
   Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
   
   Врачами давно доказано, что спать на перинах вредно для позвоночника. И вместо пуховых подушек, лучше использовать валики под голову. Ортопедические матрасы пользуются популярностью у людей, заботящихся о своём здоровье. Причем выбор таких матрасов сейчас очень разнообразен. Если Вы решите купить ортопедические матрасы в Киеве, то Вам лучше сразу обратиться непосредственно в специализированную компанию. Там Вам расскажут о матрасах, всё.
   
   - Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? - с холодной важностью произнес он.
   - Милый Борис! - нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, - помните сад и беседку? Разве эта сцена - новость для вас? Подите сюда! - прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
   - А муж? - вдруг сказал он.
   - Что муж? Все такой же дурак, как и был!
   - Дурак! - с упреком, возвысив голос, повторил он. - И вы так платите ему за его доброту, за доверие!
   - Да разве его можно любить?
   - Отчего же не любить?
   - Таких не любят... Подите сюда!.. - шептала опять.
   - Но вы любили же когда-нибудь? Она отрицательно покачала головой.
   - Зачем же вы шли замуж?
   - Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
   - И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви...
   - Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
   - Но помилуйте, что вы делаете!! - говорил он, стараясь придать ужас голосу.
   Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
   - Что я делаю!!! - с комическим ужасом передразнила она, - все люблю вас, неблагодарный, все верна милому студенту Райскому... Подите сюда!
   - Если б он знал! - говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
   - Не узнает, а если б и узнал - так ничего. Он дурак.
   - Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот - его семейное счастье!
   - .А чем он несчастлив? - вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, - поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет с него! А любовь не про таких!
   - Про каких же?
   - Про таких, как вы... Подите сюда!
   - Но он вам верит, он поклоняется вам...
   - Я ему не мешаю: он муж - чего ж ему еще?
   - Ваша ласка, попечения - все это должно принадлежать ему!
   - Все и принадлежит - разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы...
   - Зачем же эта распущенность, этот Шарль!.. Она опять вспыхнула.
   - Какой вздор - Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша - вздор, вздор!
   - Я сам слышал...
   - Что вы слышали?
   - В саду, как вы шептались, как...
   - Это все пустое, вам померещилось! М-г Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина - выпьет и уйдет.
   Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны - "как у Веры тогда... - думал он. - Да, да, да - вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся... Русалки!"
   - Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство... - говорил он.
   - Еще что!
   - Словом - совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга...
   - Какой вздор вы говорите - тошно слушать! - сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. - Ну, кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтии не жалуется, ничего не говорит... Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
   - Он так вас любит!
   - Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня - вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) - никогда!
   - Да вы новейший философ, - весело заметил Райский, - не смешиваете любви с браком: мужу...
   - Мужу - щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой...
   - А любовь?
   - А любовь... вот кому! - сказала она - и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем.
   Он остолбенел и даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
   - Постойте... постойте, - говорил он, озадаченный, - вспомните... я друг Леонтья, моя обязанность...
   Она затворила ему рот маленькой рукой - и он... поцеловал руку.
   "Нет! - говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых глаз, - момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую..."
   Он освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и выпрямился.
   - А стыд - куда вы дели его, Ульяна Андреевна? - сказал он резко.
   - Стыд... стыд... - шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, - стыд я топлю в поцелуях...
   Она опять прильнула к его щеке губами.
   - Опомнитесь и оставьте меня! - строго сказал он, - если в доме моего друга поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя...
   - Не говорите, ах, не говорите мне страшных слов... - почти простонала она. - Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого... А вы! Помните?.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру... Мне тошно жить, здесь такая скука...
   - Оправьтесь, встаньте, вспомните, что вы женщина... - говорил он.
   Она судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.
   - Ах, - сказала она, - зачем, зачем вы... это говорите?.. Борис - милый Борис... вы ли это...
   - Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! - сказал он, - я изменяю самому святому чувству - доверию друга... Стыд да падет на вашу голову!..
   Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову - и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
   - Ульяна Андреевна! опомнитесь, придите в себя! - говорил он, стараясь удержать ее за руки. - Я нарочно, пошутил, виноват!..
   Но она не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
   - Что я, где я? - говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. - Стыд... стыд... - отрывисто вскрикивала она, - боже мой, стыд... да, жжет - вот здесь!
   Она рвала манишку на себе.
   Он расстегнул или скорее разорвал ей платье и положил ее на диван. Она металась, как в горячке, испуская вопли, так что слышно было на улице.
   - Ульяна Андреевна, опомнитесь! - говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб, глаза.
   Она взглядывала мельком на него, делая большие глаза, как будто удивляясь, что он тут, потом вдруг судорожно прижимала его к груди и опять отталкивала, твердя: "стыд! стыд! жжет... вот здесь... душно..."
   Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он не умер совсем, а только заглох: "Все равно, - подумал он, - как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки - горячка будет!"
   Он не знал, что делать, отпер дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный угол, выбежал в сад, - чтоб позвать кухарку, заимел в кухню, хлопая дверьми, - нигде ни души.
   Он захватил ковш воды, прибежал назад: одну минуту колебался, не уйти ли ему, но оставить ее одну в этом положении - казалось ему жестокостью.
   Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по плечам и груди. Он стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
   Мало-помалу она ослабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя, остановила на нем томный взгляд и - вдруг дико, бешено стиснула его руками за шею, прижала к груди и прошептала:
   - Вы мой... мой!.. не говорите мне страшных слов... "Оставь угрозы, свою Тамару не брани", - повторила она лермонтовский стих - с томной улыбкой.
   "Господи! - застонало внутри его, - что мне делать!"
   - Не станете? - шепотом прибавила она, крепко держа его за голову, - вы мой?
   Райский не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ...
   Он не отводил глаз от ее профиля, у него закружилась голова... Румяные и жаркие щеки ее запылали ярче и жгли ему лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она прижала его крепче, прошептала чуть слышно:
   - Вы мой теперь: никому не отдам вас!.. Он не бранил, не сказал больше ни одного "страшного" слова... "Громы" умолкли...
   XIII
   Исполнив "дружескую обязанность", Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у окна и машет ему платком.
   "Я сделал все, что мог, все!" - говорил он, отворачиваясь от окна с содроганием, и прибавил шагу.
   Взойдя на гору, он остановился и в непритворном ужасе произнес: "Боже, боже мой!"
   Гамлет и Офелия! вдруг пришло ему в голову, и он закатился смехом от этого сравнения, так что даже ухватился за решетку церковной ограды. Ульяна Андреевна - Офелия! Над сравнением себя с Гамлетом он не смеялся: "Всякий, казалось ему, бывает Гамлетом иногда!" Так называемая "воля" подшучивает над всеми! "Нет воли у человека, - говорил он, - а есть паралич воли: это к его услугам! А то, что называют волей - эту мнимую силу, так она вовсе не в распоряжении господина, "царя природы", а подлежит каким-то посторонним законам и действует по ним, не спрашивая его согласия. Она, как совесть, только и напоминает о себе, когда человек уже сделал не то, что надо, или если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там, где он равнодушен".
   "Леонтий! - вдруг произнес он, хватаясь за голову, - в каких руках его счастье! Какими глазами взгляну я на него! А как тверда была моя воля!"
   Как он искренно готовился к своей благородной роли, как улыбалась ему идея долга, какую награду нашел бы он в своем сознании, если б...
   "А что было мне делать?" - заключил он вопросом и мало-помалу поднимал голову, выпрямлялся, морщины разглаживались, лицо становилось покойнее.
   "Я сделал все, что мог, все, что мог! - твердил он, - но вышло не то, что нужно..." - шепнул он со вздохом. И с этим но, и с этим вздохом пришел к себе домой, мало-помало оправданный в собственных глазах, и, к большому удовольствию бабушки, весело и с аппетитом пообедал с нею и с Марфенькой.
   "Эту главу в романе надо выпустить... - подумал он, принимаясь вечером за тетради, чтобы дополнить очерк Ульяны Андреевны...- А зачем: лгать, притворяться, становиться на ходули? Не хочу, оставлю, как есть, смягчу только это свидание... прикрою нимфу и сатира гирляндой..."
   Райский прилежно углубился в свой роман. Перед ним как будто проходила его собственная жизнь, разорванная на какие-то клочки.
   "Но ведь иной недогадливый читатель подумает, что я сам такой, и только такой! - сказал он, перебирая свои тетради, - он не сообразит, что это не я, не Карп, не Сидор, а тип; что в организме художника совмещаются многие эпохи, многие разнородные лица... Что я стану делать с ними? Куда дену еще десять, двадцать типов?.."
   "Надо также выделить из себя и слепить и те десять, двадцать типов в статуи, - шепнул кто-то внутри его, - это и есть задача художника, его "дело", я не "мираж"!
   Он вздохнул.
   "Где мне, неудачнику!" - подумал он уныло.
   Прошло несколько дней после свидания с Ульяной Андреевной. Однажды к вечеру собралась гроза, за Волгой небо обложилось черными тучами, на дворе парило, как в бане; по полю и по дороге кое-где вихрь крутил пыль.
   Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, a кто не перекрестится, того называла "пнем". Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и в грозу.
   Гроза приближалась величественно; издали доносился глухой рокот грома, пыль неслась столбом. Вдруг блеснула молния, и над деревней раздался резкий удар грома.
   Райский схватил фуражку, зонтик и пошел проворно в сад, с тем чтобы поближе наблюдать картину, поместиться самому в нее, списать детали и наблюдать свои ощущения.
   Татьяна Марковна увидела его из окна и постучала ему в стекло.
   - Куда это ты, Борис Павлович? - спросила она, подозвав его к окну.
   - На Волгу, бабушка, грозу посмотреть.
   - В уме ли ты? Воротись!
   - Нет, я пойду...
   - Говорят, не ходи! - повелительно прибавила она.
   Опять блеснула молния и раздался продолжительный раскат грома. Бабушка в испуге спряталась, а Ра некий сошел с обрыва и пошел между кустов едва заметной извилистой тропинкой.
   Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молнией, гром ревел. И сумерки, и тучи погрузили все в глубокий мрак.
    Райский стал раскаиваться в своем артистической намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и: на платье, ноги вязли в мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы.
   Он поминутно останавливался и только при блеске молнии делал несколько шагов вперед. Он знал, что тут была где-то, на дне обрыва, беседка, когда еще кусты и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
   Недавно еще, пробираясь к берегу Волги, мимоходом он видел ее в чаще, но теперь не знал, как пройти к ней, чтобы укрыться там и оттуда, пожалуй, наблюдать грозу.
   Назад идти опять между сплошных кустов, по кочкам и ямам подниматься вверх, он тоже не хотел и потому решил протащиться еще несколько десятков сажен до проезжей горы, перелезть там через плетень и добраться по дороге до деревни.
   Сапоги у него размокли совсем: он едва вытаскивал ноги из грязи и разросшегося лопуха и крапивы и, кроме того, не совсем равнодушен был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой.
   .."Можно бы любоваться грозой из комнаты!" - сознавался он про себя.
   Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить ногу в траву - поскользнулся и провалился в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы не делать большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.
   Райский, мокрый, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, жмурясь от ослепительной молнии, медленно и тяжело шел в гору по скользкой грязи, беспрестанно останавливаясь, как вдруг послышался ему стук колес.
   Он прислушался: шум опять раздался невдалеке. Он остановился, стук все ближе и ближе, слышалось торопливое и напряженное шаганье конских копыт в гору, фырканье лошадей и понукающий окрик человека. Молния блистала уже пореже, и потому, при блеске ее, Райский не мог еще различить экипажа.
   Он только посторонился с дороги и уцепился за плетень, чтоб дать экипажу проехать, когда тот поравняется, так как дорога была узка.
   Наконец молния блеснула ярко и осветила экипаж, вроде крытой линейки или шарабана, запряженного парой сытых и, как кажется, отличных коней, и группу людей в шарабане.
   Опять молния - и Райский остолбенел, узнавши в группе - Веру.
   -Вера! - закричал он во весь голос, Экипаж остановился.
   - Кто тут? - спросил ее голос.
   - Я.
   - Брат! Что вы тут делаете? - с изумлением спросила она.
   - А ты что?
   - Я возвращаюсь домой.
   - И я тоже.
   - Вы откуда?
   - Да вот тут бродил в обрыве и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А ты как это решилась по такой крутизне? С кем ты? Чьи это лошади? Нельзя ли меня довезти?
   - Прошу покорно, места много. Дайте руку, я помогу вам влезть! - сказал мужской голос.
   Райский протянул руку, и кто-то сильно втащил его под навес шарабана. Там, кроме Веры, он нашел еще Марину. Обе они, как мокрые курицы, жались друг к другу, стараясь защититься кожаным фартуком от хлеставшего сбоку ливня.
   - Кто это с тобой? Чьи лошади, кто правит ими? - спрашивал тихо Райский у Веры.
   - Иван Иваныч.
   - Какой Иван Иваныч?
   - Лесничий! - тихо шепнула она в ответ.
   - Лесничий?.. - заговорил Райский, но Вера слегка толкнула его в бок, чтобы он молчал, потому что голова и уши лесничего были у них под носом.
   - После! - шепнула она.
   "Лесничий! - думал Райский и припомнил разговор с бабушкой, ее похвалы, намеки на "славную партию".
   "Так вот кто герой романа: лесничий - лесничий!" - не помня себя, твердил Райский.
   Он старался взглянуть на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа с большими круглыми полями да широкие плечи рослого человека, покрытые мекинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и - как казалось ему, бороду.
   Лесничий ловко правил лошадьми, карабкавшимися на крутую гору, подстегивал то ту, то другую, посвистывал, забирал круто вожжи, когда кони вдруг вздрагивали от блеска молнии, и потом оборачивался к сидящим под навесом.
   - Что, Вера Васильевна, каково вам, не озябли ли, не промокли ли вы? - осведомлялся он заботливо.
   - Нет, нет, мне хорошо, Иван Иванович, дождь не достает меня.
   - Взяли бы вы мекинтош мой... - предлагал Иван Иванович. - Боже сохрани, простудитесь: век себе не прощу, что взялся везти вас...
   - Ах, какие вы - надоели! - с дружеской досадой сказала Вера, - знайте свое дело, правьте лошадьми!
   - Как угодно! - с торопливой покорностью говорил Иван Иванович и обращался к лошадям.
   Но, посвистав и покричав на них, он, по временам, будто украдкой, оборачивался к Вере посмотреть, что она.
   Объехавши Малиновку, они подъехали к воротам дома Татьяны Марковны.
   Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
   Райский, мокрый, как был в грязи, бросился за ними и не пропустил ни одного его движения, ни ее взгляда.
   Потом лесничий воротился в переднюю, снял с себя всю мокрую амуницию, длинные охотничьи сапоги, оправился, отряхнулся, всеми пятью пальцами руки, как граблями, провел по густым волосам и спросил у людей веничка или щетку.
   Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на "такие страсти", в такую ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак "уложит ее в гроб".
   За этим, разумеется, последовало приказание поскорей переменить платье и белье, обсушиться, обогреться, подавать самовар, собирать ужин.
   - Ах, бабушка, как мне всего хочется! - говорила Вера, ласкаясь, как кошка, около бабушки, - и чаю, и супу, и жаркого, и вина. И Ивану Иванычу тоже. Скорее, милая бабушка!
   Она знала, чем бабушку успокоить.
   - Сейчас, сейчас - вот и прекрасно: все, все - будет!
   - А где ж Иван Иваныч? - Иван Иваныч! - обратилась бабушка к лесничему, - подите сюда, что вы там делаете? - Марфенька, где Марфенька? Что она забилась там к себе?
   - Вот сейчас оправлюсь да почищусь, Татьяна Марковна, - говорил голос из передней. Егор, Яков, Степан чистили, терли, чуть не скребли лесничего в передней, как доброго коня.
   Он вошел в комнату, почтительно поцеловал руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась освободить свою голову из-под подушки и вылезть из постели, куда запряталась от грозы.
   - Марфенька, иди скорей, - сказала бабушка, - не прятаться надо, а богу молиться, гром и не убьет!
   - Я этого не боюсь, - сказала Марфенька, - гром бьет все больше мужиков, - а так, просто страшно!
   Райский между тем, мокрый, стоя у окна, устремил на гостя жадный взгляд.
   Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина, лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
   Одет он был в серое пальто, с глухим жилетом, из-за которого на галстух падал широкий отложной воротник рубашки домашнего полотна. Перчатки белые замшевые, в руках длинный бич, с серебряной рукояткой.
   "Молодец, красивый мужчина: но какая простота - чтоб не сказать больше... во взгляде, в манерах! Ужели он - герой Веры?.." - думал Райский, глядя на него и с любопытством ожидая, что покажет дальнейшее наблюдение.
   "А почему ж нет? - ревниво думал опять, - женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки - всю эту рабочую силу мышц... Но ужели Вера?.."
   - Ты, мой батюшка, что! - вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. - В каком виде! Люди, Егорка! - да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот - охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, - да рому к чаю! - Иван Иваныч! - вот и вы пошли бы с ним... Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский - Иван Иваныч Тушин!..
   - Мы уж познакомились, - сказал, кланяясь. Тушин, - на дороге подобрали вашего внука и вместе приехали. Благодарю покорно, мне ничего не нужно. А вот вы, Борис Павлыч, переоделись бы: у вас ноги мокрые!
   - Вы уж меня извините, старуху, а вы все, кажется, полоумные, - заговорила бабушка, - в такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги!.. Вон, господи, как сверкает еще до сих пор! Яков, притвори поди ставню поплотнее. А вы - в такой вечер через Волгу!
   - Ведь у меня свой крепкий паром, - сказал Тушин, - с крытой беседкой. Вера Васильевна были там, как в своей комнате: ни капли дождя не упало на них.
   - Да страсть-то какая, гроза!
   - Что ж, гроза, помилуйте, это только старым бабам...
   - Покорно благодарю: а я-то кто же? - вдруг сказала бабушка.
   Тушин переконфузился.
   - Извините, я не нарочно, с языка сорвалось! Я про простых баб...
   - Ну, бог вас простит! - смеясь, сказала бабушка. - Вам - ничего, я знаю. Вон вас каким господь создал - да Вера-то: как на нее нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
   - С Иваном Ивановичем как-то не страшно, бабушка.
   - Иван Иваныч медведей бьет, и ты бы пошла?
   - Пошла бы, бабушка, посмотреть. Возьмите меня когда-нибудь, Иван Иваныч... Это очень интересно...
   - Я с удовольствием... Вера Васильевна: вот зимой, как соберусь - прикажите только... Это заманчиво.
   - Видите какая! - сказала Татьяна Марковна. - А до бабушки тебе дела нет?..
   - Я пошутила, бабушка.
   - Ты готова, я знаю! И как это тебе не совестно было беспокоить Ивана Ивановича? Такую даль - провожать тебя!
   - Это уж не они, а я виноват, - сказал Тушин, - я только лишь узнал от Натальи Ивановны, что Вера Васильевна собираются домой, так и стал просить сделать мне это счастье...
   Он скромно, с примесью почти благоговения, взглянул на Веру.
   - Хорошо счастье - в этакую грозу...
   - Ничего, светлее ехать... И Вера Васильевна не боялись.
   - А что Анна Ивановна, здорова ли?
   - Слава богу, кланяется вам - прислала вам от своих плодов: персиков из оранжереи, ягод, грибов - там в шарабане...
   - На что это? своих много! Вот за персики большое спасибо - у нас нет, - сказала бабушка. - А я ей какого чаю приготовила! Борюшка привез - я уделяла и ей.
   - Покорно благодарю!
   - И как это в этакую темнять по Заиконоспасской горе на ваших лошадях взбираться! Как вас бог помиловал! - опять заговорила Татьяна Марковна. - Испугались бы грозы, понесли - боже сохрани!
   - Мои лошади - как собаки - слушаются меня... Повез ли бы я Веру Васильевну, если б предвидел опасность?
   - Вы надежный друг, сказала она, - зато как я и полагаюсь на вас, и даже на ваших лошадей!..
   В это время вошел Райский, в изящном неглиже, совсем оправившийся от прогулки. Он видел взгляд Веры, обращенный к Тушину, и слышал ее последние слова.
   "Полагаюсь на вас и на лошадей! - повторил он про себя, - вот как: рядом!"
   - Покорно вас благодарю. Вера Васильевна, - отвечал Тушин. - Не забудьте же, что сказали теперь. Если понадобится что-нибудь, когда...
   - Когда опять загремит вот этакий гром... - сказала бабушка.
   - Всякий! - прибавил он.
   - Да, бывают и не этакие грозы в жизни! - с старческим вздохом заметила Татьяна Марковна.
   - Какие бы ни были, - сказал Тушин, - когда у вас загремит гроза. Вера Васильевна, - спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит... как в сказках сказывают.
   - Хорошо, буду помнить! - смеясь, отвечала Вера, - и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун - я сейчас за вами!
   XIV
   Райский видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к Вере.
   И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения "лесничего" были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
   Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
   "И это, должно быть, тоже раб!" - подумал Райский и следил за ней, что она.
   Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий - герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.
   "И кому, как не ему, писать на синей бумаге!" - думал он.
   Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.
   А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
   Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку - видно было, что они друзья.
   В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.
   Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры, и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?
   Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
   Ивана Ивановича "лесничим" прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой - рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
   В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу,
   Там он опять рубит и сплавляет лес или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков.
   Не раз от этих потех Тушин недели по три лежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда с исцарапанным медвежьей лапой лбом.
   Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
   Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что издали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
   Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной - и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
   Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.
   О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.
   В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать "умный человек" в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
...

---