Она осторожно вошла в комнату Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Когда приезжаешь в мегаполис, сразу бросается в глаза реклама на щитах, жилых домах, офисах. Красочные плакаты или видео реклама, для человека из глубинки просто откровение.
Широкоформатная печать Москва предлагает всем желающим прорекламировать себя в любой области. Качество такой печати зависит, прежде всего, от техники на которой производится работа.
- Теперь никто не нужен: я тут! - сказала она и устроила себе помещение подле постели Веры.
Приехал доктор. Татьяна Марковна, утаив причину, искусно объяснила ему расстройство Веры. Он нашел признаки горячки, дал лекарство и сказал, что если она успокоится, то и последствий опасных ожидать нельзя.
Вера в полусне приняла лекарство и вечером заснула крепко.
Татьяна Марковна села сзади изголовья и положила голову на те же подушки с другой стороны. Она не спала, чутко сторожа каждое движение, вслушиваясь в дыхание Веры.
Вера просыпалась, спрашивала: "Ты спишь, Наташа?" - и не получив ответа, закрывала глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
Она спешила погрузиться в свою дремоту; ночь казалась ей черной, страшной тюрьмой.
Она ночью пошевелилась, попросила пить. Рука из-за подушки подала ей питье.
- Что бабушка? - спросила она, открыв глаза, и опять закрыла их. - Наташа, где ты? поди сюда, что ты все прячешься?
Ответа не было.
Она глубоко вздохнула и опять стала дремать.
- Бабушка нейдет! Бабушка не любит! - шептала она с тоской, отрезвившись на минуту от сна. - Бабушка не простит!
- Бабушка пришла! Бабушка любит! Бабушка простила! - произнес голос над ее головой.
Вера вскочила с постели и бросилась к Татьяне Марковне.
- Бабушка! - закричала она и спрятала голову у ней на груди, почти в обмороке.
Татьяна Марковна положила ее на постель и прилегла своей седой головой рядом с этими темными, густыми волосами, разбросанными по бледному, прекрасному, измученному лицу.
Вера, очнувшись на груди этой своей матери, в потоках слез, без слов, в судорогах рыданий, изливала свою исповедь, раскаяние, горе, всю вдруг прорвавшуюся силу страдании.
Бабушка молча слушала рыдания и платком отирала ее слезы, не мешая плакать и только прижимая ее голову к своей груди и осыпая поцелуями.
- Не ласкайте, бабушка... бросьте меня... не стою я... отдайте вашу любовь и ласки сестре... Бабушка в ответ крепче прижала ее к груди.
- Сестре не нужны больше мои ласки, а мне нужна твоя любовь - не покидай меня. Вера, не чуждайся меня больше; я сирота! - сказала она и сама заплакала.
Вера сжала ее всей своей силой.
- Мать моя, простите меня...- шептала она. Бабушка поцелуем зажала ей рот.
- Молчи, ни слова - никогда!
- Я не слушала вас... Бог покарал меня за вас...
- Что ты говоришь, Вера? - вдруг, в ужасе бледнея, остановила ее Татьяна Марковна и опять стала похожа на дикую старуху, которая бродила по лесу и по оврагам.
- Да, я думала, что одной своей воли и ума довольно на всю жизнь, что я умнее всех вас...
Татьяна Марковна вздохнула свободно. Ее, по-видимому, встревожила какая-то другая мысль или предположение.
- Ты и умнее меня, и больше училась, - сказала она, - тебе бог дал много остроты - но ты не опытнее бабушки...
"Теперь... и опытнее!" - подумала Вера и припала лицом к ее плечу. - Возьмите меня отсюда. Веры нет. Я буду вашей Марфенькой... - шептала она. - Я хочу вон из этого старого дома, туда, к вам.
Бабушка молча ласкала ее.
Обе головы покоились рядом, и ни Вера, ни бабушка не сказали больше ни слова. Они тесно прижались друг к другу и к утру заснули в объятиях одна другой.
IX
Вера встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь на груди бабушки. Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не велел выходить несколько дней из комнаты.
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.
Тушин прислал почтительную записку с поздравлением и просил позволения побывать.
Ему отвечали: "Погодите, я еще нездорова".
Приезжавшим из города всем отказывали, под предлогом болезни именинницы. Только горничные, несмотря ни на что, разрядились в свои разноцветные платья и ленты и намазались гвоздичной помадой, да кучера и лакеи опять напились пьяны.
Вера и бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой. Бабушка не казнила Веру никаким притворным снисхождением, хотя очевидно не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту "ошибку", "несчастье" или, пожалуй, "падение" старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин "падения".
Обе смотрели друг на друга серьезно, говорили мало, больше о мелочах, ежедневных предметах, но в обменивающихся взглядах высказывался целый немой разговор.
Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна не произносила ни одного слова, ни в защиту, ни в оправдание "падения", не напоминала ни о чем и, видимо, старалась, чтоб и Вера забыла.
Она только удвоила ласки, но не умышленно, не притворно - с целью только скрыть свой суд или свои чувства. Она в самом деле была нежнее, будто Вера стала милее и ближе ей после своей откровенности, даже и самого проступка.
Вера видела эту безыскусственность, но ей было не легче от этого. Она ждала и хотела строгого суда, казни. Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери - тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что "время все стирает с жизни", как утверждает Райский.
"Всё ли?" - думала она печально. Времени не стало бы стереть все ее муки, которые теперь, одна за другою, являлись по очереди, наносить каждая свои удары, взглянув сначала все вместе ей в лицо.
Она уже пережила их несколько, теперь переживает одну из самых страшных, а внутри ее еще прячется самая злая, которой никто не знает и которую едва ли сотрет время.
Она старалась не думать о ней, и в эту минуту думала только - как помирить бабушку с горем, облегчить ей удары.
Она вникала в это молчание бабушки, в эту ее новую нежность к себе, и между тем подстерегала какие-то бросаемые исподтишка взгляды на нее, - и не знала, чем их объяснить?
Что бабушка страдает невыразимо - это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя на Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
Отчего же милее? Может быть, бабушка теперь щадит ее, думалось Вере, оттого, что ее женское, глубокое сердце открылось состраданию. Ей жаль карать бедную, больную, покаявшуюся, - и она решилась покрыть ее грех христианским милосердием.
"Да, больше нечего предположить, - смиренно думала она. - Но, боже мой, какое страдание - нести это милосердие, эту милостыню! Упасть, без надежды встать - не только в глазах других, но даже в глазах этой бабушки, своей матери!"
Она будет лелеять, ласкать ее, пожалуй, больше прежнего, но ласкать, как ласкают бедного идиота, помешанного, обиженного природой или судьбой, или еще хуже - как падшего, несчастного брата, которому люди бросают милостыню сострадания!
Гордость, человеческое достоинство, права на уважение, целость самолюбия - все разбито вдребезги! Оборвите эти цветы с венка, которым украшен человек, и он сделается почти вещью.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка - ее! Нельзя жить тому, в чьей душе когда-нибудь жила законная человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, - нельзя жить!
Она слыхала несколько примеров увлечений, припомнила, какой суд изрекали люди над падшими и как эти несчастные несли казнь почти публичных ударов.
"Чем я лучше их? - думала Вера. - А Марк уверял, и Райский тоже, что за этим... "Рубиконом" начинается другая, новая, лучшая жизнь! Да, новая, но какая "лучшая"!
Бабушка сострадательна к ней: от одного этого можно умереть! А, бывало, она уважала ее, гордилась ею, признавала за ней права на свободу мыслей и действий, давала ей волю, верила ей! И все это пропало! Она обманула ее доверие и не устояла в своей гордости!
Она - нищая в родном кругу. Ближние видели ее падшую, пришли и, отворачиваясь, накрыли одеждой из жалости, гордо думая про себя: "Ты не встанешь никогда, бедная, и не станешь с нами рядом, прими Христа ради наше прощение!"
"Что ж, и приму, ради его - и смирюсь! Но я хочу не милости, а гнева, грома... Опять гордость! где же смирение? Смирение значит - выносить взгляд укоризны чистой женщины, бледнеть под этим взглядом целые годы, всю жизнь, и не сметь роптать. И не буду! Перенесу все: сострадательное великодушие Тушина и Райского, жалость, прикрывающую, может быть, невольное презрение бабушки... Бабушка презирает меня!" - вся трясясь от тоски, думала она и пряталась от ее взгляда, сидела молча, печальная, у себя в комнате, отворачивалась или потупляла глаза, когда Татьяна Марковна смотрела на нее с глубокой нежностью... или сожалением, как казалось ей.
Тут ей, как всегда бывает, представлялась чистота, прелесть, весь аромат ее жизни - до встречи с Марком, ее спокойствие до рокового вечера... Она вздрагивала.
Оказалось, что у ней пропало и пренебрежение к чужому мнению. Ей стало больно упасть в глазах даже и "глупцов", как выражался Марк. Она вздыхала по удивлению их к себе, ей стало жаль общего поклонения, теперь утраченного!
"Ах, хоть "Кунигунда" надоумила бы меня тогда!" - думала она с трагическим юмором.
Она хотела молиться, и не могла. О чем она станет молиться? Ей остается смиренно склонить голову перед громом и нести его. Она клонила голову и несла тяжесть "презрения", как она думала.
Снаружи она казалась всем покойною, но глаза у ней впали, краски не появлялись на бледном лице, пропала грация походки, свобода движений. Она худела и видимо томилась жизнью.
Ей ни до кого и ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала с бабушкой, поникала головой, когда та обращала на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки, каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
Ее как будто стало не видно и не слышно в доме. Ходила она тихо, как тень, просила, что нужно, шепотом, не глядя в глаза никому прямо. Не смела ничего приказывать. Ей казалось, что Василиса и Яков смотрели на нее сострадательно, Егорка дерзко, а горничные - насмешливо.
"Вот она, "новая жизнь"! - думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А никто в доме, кроме Райского, не знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она читала свою тайну у всех на лице.
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
И она, и Вера, обе привязались к Райскому. Простота его души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, и откровенность, простертая до болтливости, наконец игра фантазии - все это несколько утешало и развлекало и ту, и другую.
Он иногда даже заставлял их улыбаться. Но он напрасно старался изгнать совсем печаль, тучей севшую на них обеих и на весь дом. Он и сам печалился, видя, что ни уважение его, ни нежность бабушки - не могли возвратить бедной Вере прежней бодрости, гордости, уверенности в себе, сил ума и воли.
- Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! - шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
- Молись и ты! - шептала она ей иногда мимоходом.
- Молитесь вы за меня - я не могу! - отвечала Вера.
- Плачь! - говорила бабушка.
- Слез нет! - отвечала Вера, и они молча расходились по своим углам.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом. Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная перед кем умиляться, плакать.
В Вере оканчивалась его статуя гармонической красоты. А тут рядом возникла другая статуя - сильной, античной женщины - в бабушке. Та огнем страсти, испытания, очистилась до самопознания и самообладания, а эта...
Откуда у ней этот источник мудрости и силы? Она - девушка! Он никак не мог добраться; бабушка была загадкой для него. Он напрасно искал ключа.
Обе упрашивали Райского остаться тут навсегда, жениться, завестись домом.
- Боюсь, не выдержу, - говорил он в ответ, - воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество - вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, - заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше печалил обеих и сам чувствовал горе, а за горем грядущую пустоту и скуку.
Бабушка погружалась в свою угрюмость, Вера тайно убивалась печалью, и дни проходили за днями. Тоска Веры была постоянная, неутолимая, и печаль Татьяны Марковны возрастала по мере того, как она следила за Верой.
Она, пока Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую, видели, что ни та, ни другая не спит.
- Ты не спишь, Верочка? - спросит бабушка.
- Сплю, - отвечает Вера и закрывает глаза, чтоб обмануть бабушку.
- Вы не спите, бабушка? - спросит и Вера, также поймав ее смотрящий на нее взгляд.
- Сейчас только проснулась, - говорит Татьяна Марковна и поворачивается на другой бок.
"Нельзя жить! нет покоя и не будет никогда!" - терзалась про себя Вера.
"Нет - не избудешь горя. Бог велит казнить себя, чтоб успокоить ее..." - думала бабушка с глубоким вздохом.
- Когда же вы возьмете меня к себе отсюда, бабушка?
- После свадьбы, когда Марфенька уедет...
- Я теперь хочу, мне не живется здесь, не спится...
- Погоди, оправься немного, тогда... Вера умолкала, не смея настаивать. "Не берет! - думала она, - презирает..."
X
На другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и "отменной девице" Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
- Обновил к осени фуфайку, поздравьте, - сказал он, - подарок дражайшего Бориса Павловича...
Взглянув на Татьяну Марковну, он вдруг остолбенел и испугался.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Райский зашел к нему и с удивлением услышал эту новость. Обратился к бабушке, та сказала, что у него в деревне что-то непокойно.
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия - намек на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя на себя в зеркало. Иногда подходила к столу, где лежало нераспечатанное письмо на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
"Куда уйти? где спрятаться от целого мира?" - думала она.
Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более.
И она продолжала глядеть в темноту, на проносившиеся волнистые тени, на черные пятна, сгущавшиеся в темноте, на какие-то вертящиеся, как в калейдоскопе, кружки...
Вдруг ей показалось, что дверь ее начинает понемногу отворяться, вот скрипнула...
Она оперлась на локоть и устремила глаза в дверь.
Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Поставив лампу на столик, за изголовьем Веры, она сама села напротив, на кушетку, так тихо, что не стукнула лампа у ней, когда она ставила ее на столик, не заскрипела кушетка, когда она садилась.
Она пристально смотрела на Веру; та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.
Прошло больше часа. Вера вдруг открыла глаза. Татьяна Марковна смотрит на нее пристально.
- Тебе не спится, Верочка?
- Не спится.
- Отчего?
Молчание. Вера глядела в лицо Татьяны Марковны и заметила, что она бледна.
"Не может перенести удара, - думала Вера, - а притворства недостает, правда рвется наружу..."
- Зачем вы казните меня и по ночам, бабушка? - сказала она тихо.
Бабушка молча смотрела на нее.
Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга.
- Не смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте по капле презрение... Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась...
- Зачем, Вера, не то говорит у тебя язык, что думает голова?
- А зачем вы молчите? что у вас на уме? Я не понимаю вашего молчания и мучаюсь. Вы хотите что-то сказать и не говорите...
- Тяжело, Вера, говорить. Молись - и пойми бабушку без разговора... если можно...
- Пробовала молиться, да не могу. О чем? чтоб умереть скорей?
- О чем ты тоскуешь, когда все забыто? - сказала Татьяна Марковна, пытаясь еще раз успокоить Веру, - и пересела с кушетки к ней на постель.
- Нет, не забыто! Моя вина написана у вас в глазах... Они всё говорят...
- Что они говорят?
- Что нельзя жить больше, что... все погибло.
- Не умеешь ты читать бабушкиных взглядов!
- Я умру, я знаю! только бы скорей, ах, скорей! - говорила Вера, ворочая лицо к стене. Татьяна Марковна тихо покачала головой.
- Нельзя жить! - с унылой уверенностью повторила Вера.
- Можно! - с глубоким вздохом сказала Татьяна Марковна.
- После... того?.. - обернувшись к ней, спросила Вера.
- После того...
Теперь Вера вздохнула безнадежно.
- Вы не знаете, бабушка... вы не такая!..
- Такая!.. - чуть слышно, наклоняясь к ней, прошептала Татьяна Марковна.
Вера быстро взглянула на нее с жадностью раза два, три, потом печально опустилась на подушки.
- Вы святая! Вы никогда не были в моем положении... - говорила она, как будто про себя. - Вы праведница!
- Грешница! -чуть слышно прошептала Татьяна Марковна.
- Все грешны... но не такая грешная, как я...
- Такая же...
- Что?! - вдруг приподнявшись на локоть, с ужасом в глазах и в голосе, спросила Вера.
- Такая же грешница, как и ты... Вера обеими руками вцепилась ей в кофту и прижалась лицом к ее лицу.
- Зачем клевещешь на себя? - почти шипела она, дрожа, - чтоб успокоить, спасти бедную Веру? Бабушка, бабушка, не лги!
- Я не лгу никогда, - шептала, едва осиливая себя, старуха, - ты это знаешь. Солгу ли я теперь? Я грешница... грешница...- говорила она, сползая на колени перед Верой и клоня седую голову ей на грудь. - Прости и ты меня!..
Вера замерла от ужаса.
- Бабушка... - шептала она и в изумлении широко открыла глаза, точно воскресая, - может ли это быть?
И вдруг с силой прижала голову старухи к груди.
- Что ты делаешь? зачем говоришь мне это?.. Молчи! Возьми назад свои слова! Я не слыхала, я их забуду, сочту своим бредом... не казни себя для меня!
- Нельзя, бог велит! - говорила старуха, стоя на коленях у постели и склонив голову.
- Встань, бабушка!.. Поди ко мне сюда!.. Бабушка плакала у ней на груди. И Вера зарыдала, как ребенок.
- Зачем сказала ты...
- Надо! Он велит смириться, - говорила старуха, указывая на небо, - просить у внучки прощения. Прости меня, Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя... Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней... Я погубила тебя своим грехом...
- Ты спасаешь меня, бабушка... от отчаяния...
- И себя тоже, Вера. Бог простит нас, но он требует очищения! Я думала, грех мой забыт, прощен. Я молчала и казалась праведной людям: неправда. Я была - как "окрашенный гроб" среди вас, а внутри таился неомытый грех! Вот он где вышел наружу - в твоем грехе! Бог покарал меня в нем... Прости же меня от сердца...
- Бабушка! разве можно прощать свою мать? Ты святая женщина! Нет другой такой матери... Если б я тебя знала... вышла ли бы я из твоей воли?..
- Это мой другой страшный грех! - перебила ее Татьяна Марковна, - я молчала и не отвела тебя... от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую - она все снится мне... Она теперь тут, между нас... Прости меня и ты, покойница! - говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. - Прости и ты, Вера, - простите обе!.. Будем молиться!..
Вера силилась поднять ее.
Татьяна Марковна тяжело встала на ноги и села на кушетку. Вера подала ей одеколон и воды, смочила ей виски, дала успокоительных капель и сама села на ковре, осыпая поцелуями ее руки.
- Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! - заговорила Татьяна Марковна, оправившись. - Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот - она вышла наружу! Боже мой! - говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу спасителя, - если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую... в мое дитя, - я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел - спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери... Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка - вся правда и честность!
Вере становилось тепло в груди, легче на сердце. - Она внутренне вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в душу, что душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
Кровь у ней начала свободно переливаться в жилах; даль мало-помалу принимала свой утерянный ход, как испорченные и исправленные рукою мастера часы. Люди к ней дружелюбны, природа опять заблестит для нее красотой.
Завтра она встанет бодрая, живая, покойная, увидит любимые лица, уверится, что Райский не притворился, говоря, что она стала его лучшей, поэтической мечтой.
Тушин по-прежнему будет горд и счастлив ее дружбой и станет "любить ее еще больше", он сам сказал.
С бабушкой они теперь - не бабушка с внучкой, а две подруги, близкие, равные, неразлучные.
Она даже нечаянно начала ей говорить ты, как и Райскому, когда заговорило прямо сердце, забывшее холодное вы, и она оставит за собой это право.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за "потерю чести". Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, - эта всеми чтимая женщина "пала, потеряла честь!"
Стало быть, ей. Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим, и путем долга, нескончаемых жертв и труда, начать "новую" жизнь, не похожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва... любить людей, правду, добро...
Все это вихрем неслось у ней в голове и будто уносило ее самое на каких-то облаках. Ей на душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали руки и ноги.
Она вдруг встала...
- Бабушка, - сказала она, - ты меня простила, ты любишь меня больше всех, больше Марфеньки - я это вижу! А видишь ли, знаешь ли ты, как я тебя люблю? Я не страдала бы так сильно, если б так же сильно не любила тебя! Как долго мы не знали с тобой друг друга!..
- Сейчас узнаешь все, выслушай мою исповедь - и осуди строго или прости - и бог простит нас...
- Я не хочу, не должна, не смею! Зачем?..
- Затем, чтоб и мне вытерпеть теперь то, что я должна была вытерпеть сорок пять лет тому назад. Я украла свой грех! Ты знаешь его, узнает и Борис. Пусть внук посмеется над сединами старой Кунигунды!..
Бабушка прошла раза два в волнении по комнате, тряся с фанатической решимостью головой.
Она опять походила на старый женский фамильный портрет в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко глядела ей в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу - с этой старой, искушенной в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому несокрушимой силой.
"Я не понимала ее! Где была моя хваленая "мудрость" перед этой бездной!.." - думала она и бросилась на помощь бабушке - помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
- Ты сама чувствуешь, бабушка, - сказала она, - что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом - и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился - я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя - дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь. Я не стану слушать: это мое последнее слово!
Татьяна Марковна вздохнула, потом обняла ее.
- Да будет так! - сказала она, - я принимаю твое решение как божие прощение - и благодарю тебя за пощаду моей седины...
- Пойдем теперь туда, к тебе, отдохнем обе, - говорила Вера.
Татьяна Марковна почти на руках донесла ее до дому, уложила в свою постель и легла с ней рядом.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Она поставила лампу, перекрестила спящую, дотронулась губами до ее лба и опустилась на колени у постели.
- Милосердуи над ней! - молилась она почти в исступлении, - и если не исполнилась еще мера гнева твоего, отведи его от нее - и ударь опять в мою седую голову!..
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
XI
Проходили дни, и с ними опять тишина повисла над Малиновкой. Опять жизнь, задержанная катастрофой, как река порогами, прорвалась сквозь преграду и потекла дальше, ровнее.
Но в этой тишине отсутствовала беспечность. Как на природу внешнюю, так и на людей легла будто осень. Все были задумчивы, сосредоточенны, молчаливы, от всех отдавало холодом, слетели и с люден, как листья с деревьев, улыбки, смех, радости. Мучительные скорби миновали, но колорит и тоны прежней жизни изменились.
У Веры с бабушкой установилась тесная, безмолвная связь. Они, со времени известного вечера, после взаимной исповеди, хотя и успокоили одна другую, но не вполне успокоились друг за друга, и обе вопросительно, отчасти недоверчиво, смотрели вдаль, опасаясь будущего.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение, всколыхавшую ее душевный мир? - спрашивала себя Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней Вере, и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
А Татьяна Марковна старалась угадывать будущее Веры, боялась, вынесет ли она крест покорного смирения, какой судьба, по ее мнению, налагала, как искупление за "грех"? Не подточит ли сломленная гордость и униженное самолюбие ее нежных, молодых сил? Излечима ли ее тоска, не обратилась бы она в хроническую болезнь?
Бабушка машинально приняла опять бразды правления над своим царством. Вера усердно ушла в домашние хлопоты, особенно заботилась о приданом Марфеньки, и принесла туда свой вкус и труд.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было - находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень, или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие - ставить самих себя выше своего ума и сил.
...
| Страницы: |
|
