Гончаров Иван Александрович

   У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
   
   Как бы люди не тянулись к натуральному, они все равно должны пройти этап искусственной жизни. Это значит, что полиэтиленовые пакеты еще долго будут служить нам, и бумажные не скоро придут на смену. Тоже касается и пластиковой тары. Купить ПЭТ бутылки в Екатеринбурге, можно у производителя. Такие бутылки конечно удобны в использовании и спрос на них будет еще не одно десятилетие.
   
   "Спит", - подумал он и пошел в сад.
   Он целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска. Но прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по двору, но и Марины не видать.
   Вскоре у бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм. Захлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
   Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо смотрел на двор.
   - Савелий! - кликнул Райский.
   Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.
   - Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.
   - Марины нет! - несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.
   - Как нет, где она?
   - Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.
   - Какую барышню: Веру Васильевну?
   - Точно так.
   Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.
   - На чем же они поехали, с кем? - спросил он, помолчав.
   - Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.
   Райский молчал.
   - К вечеру вернутся, - прибавил Савелий.
   - Вернутся, ты думаешь, сегодня? - живо спросил Райский.
   - Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же день назад.
   Райский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг против друга.
   - Еще ничего не прикажете? - медленно спросил Савелий.
   - А? что? да, - очнулся Райский, - ты... тоже ждешь Марину?
   - Сгинуть бы ей, проклятой! - мрачно сказал Савелий.
   - Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.
   - Я не бью теперь больше.
   - Давно ли?
   - Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и...
   Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.
   - Ступай, мне больше ничего не надо - только не бей, пожалуйста, Марину - дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет...- сказал Райский.
   Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
   "Тоже страсть! - думал Райский. - Бедный Савелий! бедный - и я!"
   Х
   С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
   Домовитость Татьяны Марковны и порханье Марфеньки, ее пение, живая болтовня с веселым, бодрым, скачущим Викентьевым, иногда приезд гостей, появление карикатурной Полины Карповны, бурливого Опенкина, визиты хорошо одетых и причесанных барынь, молодых щеголей - он не замечал ничего. Ни весело, ни скучно, ни тепло, ни холодно ему было от всех этих лиц и явлении.
   Он видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что сторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры - и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
   Он не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему - была - "уехать поскорей", а он был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше.
   Даже красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним; его влекла к ней какая-то другая сила. Он чувствовал, что связан с ней не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
   Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
   И какой опасной, безотрадной красотой блестит тогда ему в глаза эта сияющая, таинственная ночь!
   Но если б еще только одно это: а она вполовину открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее жизнь, и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
   Но, открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет, - все увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
   - Все ключи увезла! - с досадой сказал он в разговоре о Вере с бабушкой про себя.
   Но Татьяна Марковна услыхала и вся встрепенулась.
   - Какие ключи увезла? - в тревоге спросила она.
   Он молчал.
   - Говори, - приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке, - Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда; какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
   -Я не знаю, бабушка: она никаких никогда не увозит, разве от своего письменного стола.
   - Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотрй-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой - поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли, ты их?
   - Да, - с злостью сказал он, - видел! показала, да и спрятала опять...
   - Да какие они: с бородкой или вот этакие?
   Она показала ему ключ.
   - Ключи от своего ума, сердца, характера, от мыслей и тайн - вот какие! У бабушки отлегло от сердца.
   - Вон он что! - сказала она и задумалась, потом вздохнула. - Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
   - А что?
   - Да так.
   - Скажите мне, бабушка, что такое Вера? - вдруг спросил Райский, подсевши к Татьяне Марковне.
   - Ты сам видишь: что тебе еще говорить? Что видишь, то и есть.
   - Да я ничего не вижу.
   - И никто не видит: свой ум, видишь ли, и своя воля выше всего! И бабушка не смей спросить ни о чем: "Нет, да нет ничего, не знаю, да не ведаю". На руках у меня родилась, век со мной, а я не знаю, что у ней на уме, что она любит, что нет. Если и больна, так не узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а только пуще молчит. Не ленива, а ничего не делает: ни сшить, ни по канве, ни музыки не любит, ни в гости не ездит - так, уродилась такая! Я не видала, чтобы она засмеялась от души или заплакала бы. Если и рассмеется, так прячет улыбку, точно грех какой. А чуть что не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживает там и горе, и радость - одна. Вот что!
   - Что ж, это хорошо: свой характер, своя воля - это самостоятельность. Дай бог! - Вот; "дай бог!" девушке - своя воля! "Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя! Умен ты, и добрый, и честный, ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг - бог тебя ведает что!
   - Что же такое и кому я брякал, бабушка?
   - Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
   - Ах, бабушка, какая вы самовластная женщина:
   все свое! Мало ли я спорил с вами о том, что любить по приказу нельзя!..
   - Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только, что ты дичь городишь, да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
   - Да, бабушка, новые; старый век проходит. Нельзя ему длиться два века. Нужно же и новому прийти!
   - Да все ли хорошо в твоем новом веке?
   - Вы рассудите, бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна - и эта весна - любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы... За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
   - А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и захочет ли счастья, если бабушка не благословит ее на него?
   - Я уж спрашивал.
   - Ну, что же?
   - Без вас, говорит, ни шагу.
   - Вот видишь!
   - Да разве это разумно: где же свобода, где права? Ведь она мыслящее существо, человек, зачем же навязывать ей свою волю и свое счастье?..
   - Кто навязывал: спроси ее? Если б они у меня были запуганные или забитые, какие-нибудь несчастные, а ты видишь, что они живут у меня, как птички, делают, что хотят...
   - Да, это правда, бабушка, - чистосердечно сказал Райский, - в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда... Они обожают вас - так... Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни... Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь - не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая...
   - Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, - боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
   - Пожалуй, что и так, - задумчиво сказал Райский.
   - И что, если б ты или другой успели натолковать ей про эту твою свободу и она бы послушала, так...
   - Была бы несчастнейшее создание - верю, бабушка, - и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был - не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья...
   - Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. - Ты как понимаешь бабушку, - помолчав, начала она, - если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей - я бы стала уговаривать ее?
   - Хорошо, бабушка, я уступаю вам Марфеньку, но не трогайте Веру. Марфенька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
   - Кто, я? - спросила бабушка. - Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему.
   - Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы" родились для клетки, а другие для свободы... Она сумеет управить своей судьбой одна...
   - А разве я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется мне, прячется, молчит, живет своим умом. Я даже не прошу у ней "ключей", а вот ты, кажется, беспокоишься!
   Она пристально взглянула на него.
   Райский покраснел, когда бабушка вдруг так ясно и просто доказала ему, что весь ее "деспотизм" построен на почве нежнейшей материнской симпатии и неутомимого попечения о счастье любимых ею сирот.
   - Я только, как полицмейстер, смотрю, чтоб снаружи все шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, - прибавила Татьяна Марковна.
   - Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального. Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами:
   вы велики!
   Оба замолчали.
   - Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с Верой? - спросил Райский.
   - Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая женщина, скромная такая...
   - За что же любит ее Вера? Она умная, замечательная женщина, с характером должна быть?
   - И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его - у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра - вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых - только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает - это уж и не пристало бы к рясе...
   - Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
   - А за то и любит, что характера нет.
   - Как за то любит? Да разве это можно?
   - И очень. Еще учить собирался меня, а не заметил, что иначе-то и не бывает...
   - Как так?
   - Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный, и слабый - только и ладят. Один любит другого за силу, а тот...
   - За слабость, что ли?
   - Да, за гибкость, за податливость, за то, что тот не выходит из его воли.
   - Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, - непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном - не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что, же попадья?
   - Ну, попадья - добрая, смирная курица, лепечет без умолку, поет, охотница шептаться, особенно с Верой: так и щебечет, и все на ухо. А та только слушает да молчит, редко кивнет головой или скажет слово. Верочкин взгляд, даже каприз - для нее святы. Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо; ей не друг нужен, а послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее. Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: "Прости меня, душечка, милая", начнет целовать глаза, шею - и та ничего!
   "Так вот что! - Сказал Райский про себя, - гордый и независимый характер - рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты!"
   - А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? - спросил Райский, желая узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Натальи Ивановны, - - Любит! - с уверенностью отвечала бабушка, - только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, - пожалуй, хоть умереть готова.
   "А что, может быть, она и меня любит, да только не показывает!" - утешил было себя Райский, но сам же и разрушил эту надежду, как несбыточную.
   - Почему же вы знаете, если она не показывает?
   - Не знаю и сама почему, а только любит.
   - А вы ее?
   - Люблю, - вполголоса сказала бабушка, - ох, как люблю! - прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, - она и не знает: авось узнает когда-нибудь...
   - А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто... задумчива? - нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного "вопроса" о синем письме.
   - А ты заметил?
   - Нет... так... она что-то... Ведь я не знаю, какая она вообще, только как будто того...
   - Что ж это за любовь, если б я не заметила! Уж не одну ночь не спала я и думаю, отчего она с весны такая странная стала? То повеселеет, то задумается;
   часто капризничает, иногда вспылит. Замуж пора ей - вот что! - почти про себя прибавила Татьяна Марковна. - Я спрашивала доктора, тот все на нервы: дались им эти нервы - и что это за нервы такие? Бывало, и доктора никаких нерв не знали. Поясница - так и говорили, что поясница болит или под ложечкой: от этого и лечили. А теперь все пошли нервы! Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный - с горя, что ли, или из ума выжил или спился, а нынче говорят: мозги как-то размягчились...
   - Не влюблена ли? - вполголоса сказал Райский - и раскаялся; хотелось бы назад взять слово, да поздно.
   В бабушку точно камнем попало.
   - Господи спаси и помилуй! - произнесла она, перекрестившись, точно молния блеснула перед ней, - этого горя только недоставало!
   - Вот нашли горе: ей счастье, а вам горе!
   - Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна - бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого "рожна" я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь! Ты скажи мне, родной, всю правду! - умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
   - Ничего, бабушка, бог с вами, успокойтесь, я так, просто "брякнул", как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах...
   - Да, "ключи", - вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, - эта аллегория - что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, - ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
   Райскому досадно стало на себя, и он всеми силами старался успокоить бабушку, и отчасти успел.
   - Я заметил то же, что и вы, - говорил он, - не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая - спрашивал, спрашивал - ни слова! Вы же мне рассказали.
   - Да, да, не скажет, это правда - от нее не добьешься! - прибавила успокоенная бабушка, - не скажет! Вот та шептунья, попадья, все знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее - боже сохрани!
   Оба замолчали.
   - Да и в кого бы тут влюбиться? - рассуждала бабушка, - не в кого.
   - Не в кого? - живо спросил Райский. - Никого нет такого?..
   Татьяна Марковна покачала головой.
   - Разве лесничий...- сказала она задумчиво, - хороший человек! Он, кажется, не прочь, я замечаю... Славная бы партия Вере... да...
   - Да что?
   - Да она-то мудреная такая - бог знает - как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу будет тысяч...
   - Лесничий! - повторил Райский, - какой лесничий? Что он за человек? молодой, образованный, замечательный?..
   Вошла Василиса и доложила, что Полина Карповна приехала и спрашивает, расположен ли Борис Павлович рисовать ее портрет.
   - И поговорить не даст - принесла нелегкая! - ворчала бабушка. - Проси, да завтрак чтоб был готов.
   - Откажите, бабушка, зачем? Потрудись, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрет писать не стану.
   Василиса пошла и воротилась.
   - Требует вас туда: нейдет из коляски, - сказала она.
   XI
   Неизвестно, что говорила Райскому Полина Карповна, но через пять минут он взял шляпу, тросточку, и Крицкая, глядя торжественно по сторонам, помчала его, сначала по главным улицам, гордясь своей победой, и потом, как военную добычу, привезла домой.
   Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот. страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
   - О, я знала, я знала - видите! Не я ли предсказывала? - ликуя, говорила она.
   Она начала с того, что сейчас опустила сторы, сделала полумрак в комнате и полусела или полулегла на кушетке, к свету спиной.
   - Да, я знала это: о, с первой минуты я видела, que nous nous convenons - да, cher m-r Boris', - не правда ли?
   1 что мы подходим друг к другу - да. дорогой Борис (франц.).
   Она пришла в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить сторы даже в зале.
   Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала "ножки" и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
   Он с любопытством смотрел на нее и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность.
   "Чего же она хочет от меня?" - догадывался он, глядя на нее с любопытством.
   - Скажите мне что-нибудь про Петербург, про ваши победы: о, их много у вас? да? Скажите, что тамошние женщины - лучше здешних? (она взглянула на себя в зеркало) одеваются с большим вкусом? (и - обдернула на себе платье и сбросила с плеча кружевную мантилью).
   А плечи у ней были белы и круглы, так что Райский находил их не совсем недостойными кисти.
   - Что ж вы молчите: скажите что-нибудь? - продолжала она, дрыгнув не без приятности " ножкой" и спрятав ее под платье.
   Потом плутовски взглянула на него, наблюдая, действует ли?
   "Что ж она такое: постой, сейчас скажется!" - подумал он.
   - Я все сказал! - с комическим экстазом произнес он, - мне остается только... поцеловать вас!
   Он встал со своего места и подошел к ней решительно.
   - M-r Boris! de grace - oh! oh! - с натянутым смущением сказала она, - que voulez-vous? ' - нет, ради бога, нет, пощадите, пощадите!
   ' Борис, помилосердствуйте - о! о! - что вы от меня хотите? (франц.).
   Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла стору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском - и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно:
   - Pitie, pitie!2
   2 Сжальтесь, сжальтесь! (франц.).
   - Gra-ce, gra-ce! - запел Райский, едва сдерживая смех. - Я пошутил: не бойтесь, Полина Карповна, - вы безопасны, клянусь вам...
   - О, не клянитесь! - вдруг встав с места, сказала она с пафосом и зажмуриваясь, - есть минуты, страшные в жизни женщины... Но вы великодушны!.. - прибавила, опять томно млея и клоня голову на сторону, - вы не погубите меня...
   - Нет, нет, - говорил он, наслаждаясь этой сценой, - как можно губить мать семейства!.. Ведь у вас есть дети - а где ваши дети? - спросил он, оглядываясь вокруг. - Что вы мне не покажете их?
   Она сейчас же отрезвилась.
   - Их нет... они...- заговорила она.
   - Познакомьте меня с ними: я так люблю малюток.
   - Нет, pardon, m-r Boris ',- их в городе нет...
   ' Извините, Борис (франц.).
   -- Где же они?
   - Они... гостят в деревне у знакомых. Дело в том, что одному "малютке" было шестнадцать, а другому четырнадцать лет, и Крицкая отправила их к дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
   Райскому стало скучно, и он собрался домой. Полина Карповна не только не удерживала его, но, по-видимому, была довольна, что он уходит. Она велела подавать коляску и непременно хотела ехать с ним.
   - И прекрасно, - сказал Райский, - завезите меня в одно место!
   Полина Карповна обрадовалась, и они покатили опять по улицам.
   К вечеру весь город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только сторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал - и теперь страдает муками любви.
   Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась провезти его мимо всех знакомых, наконец он указал один переулок и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.
   - Вы ездите к этой женщине - возможно ли? Я компрометирована! - сказала она. - Что скажут, когда узнают, что я завезла вас сюда? Allons, de grace, montez vite et partons! Cette femme: quelle horreurl 2.
   2 Ax, умоляю вас, садитесь скорей и поедемте! Эта женщина:какой ужас! (франц.).
   Но Райский махнул рукой и вошел в дом.
   "Вот сучок заметила в чужом глазу!" - думал он.
   XII
   Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его "обязанности к другу", на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
   Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, "шалуном", слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.
   Райский едва терпел эту прямую атаку и растерялся в первую минуту от быстрого и неожиданного натиска, который вдруг перенес его в эпоху старого знакомства с Ульяной Андреевной и студенческих шалостей; но это было так давно!
   - Что вы, Ульяна Андреевна, опомнитесь - я не студент, а вы не девочка!.. - упрекнул он ее.
   - Для меня вы все тот же милый студент, шалун, а я для вас та же послушная девочка...
   Она вскочила с места, схватила его за руки и три раза повернулась с ним по комнате, как в вальсе.
   - А кто мне платье разорвал, помните?.. Он смотрел на нее, стараясь вспомнить.
   - Забыли, как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки целовал! Нате, поцелуйте, неблагодарный! А я для вас та же Уленька!
   - Жаль! - сказал он со вздохом, - ужели вы не забыли старые шалости?
   - Нет, нет, - всё помню, всё помню! - И она вертела его за руки по комнате.
   Ему легче казалось сносить тупое, бесплодное карикатурное кокетничанье седеющей Калипсо, все ищущей своего Телемака, нежели этой простодушной нимфы, ищущей встречи с сатиром...
   А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо в лицо лучистыми, горячими глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.
   Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.
   Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
   Куда он ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который, как взгляд портретов, всюду следил за ним.
   Он сел и погрузился в свою задачу о "долге", думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить "гром" на эту, играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
   Он молча, холодно осматривал ее с ног до головы, даже позволил себе легкую улыбку презрения.
   А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо - и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко - задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или - может быть - вспоминает лучшие дни, Райского - юношу, потом вздохнет, очнется - и опять к нему...
   Он зорко наблюдал ее.
   - Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? - говорила она тихо, точно пела, - разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
   - Я ничего не помню, - сухо говорил он, - все забыл!
   - Неблагодарный! - шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
   - Разве все отдали Вере: да? - шептала она.
   - Вере? - вдруг спросил он, отталкивая ее.
   - Тс - тс - все знаю - молчите. Забудьте на минуту свою милую...
   "Нет, - думал он, - в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей урок, назову ей по имени и ее поведение, а теперь..."
   Он встал.
   - Пустите, Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, - сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
   - А вот этого я и не хочу, - отвечала она, - очень мне весело, что вы придете при нем - я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой-весь мой... чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть - вся ваша... вся! - страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. - Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне - вы мой, мой, мой! - говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
   "Ну, это - не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!" - подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.
   - Прощайте, - сказал он, махнув шляпой, - до свидания! Я завтра...
   Шляпа очутилась у ней в руке - и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.
   Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
   - Возьмите! - дразнила она. Он молча наблюдал ее.
   - Дайте шляпу! - сказал он после некоторого молчания.
   - Возьмите.
   - Отдайте.
   - Вот она.
   - Поставьте на пол.
   Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.
   Они смотрели друг на друга: Райский с холодным любопытством, она - с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.
...

---