Гончаров Иван Александрович

   Она молчала.
   - Вера!
   Она медленно опомнилась от задумчивости, с которою слушала его, обернулась к нему, ласково, почти нежно взяла его за руку и грудным шепотом, с мольбой сказала:
   - Уезжайте отсюда! Он встал, как раненый.
   
   Что такое танец? Это поэзия души, которую мы выражаем движениями тела. Те люди, которые занимаются танцами, намного утонченней и чувствительней с одной стороны, а с другой, ранимей. В каждом народе, есть свои танцы. Вот и танец хип-хоп имеет свою народность и историю.
   
   - Ты злая, Вера. Хорошо - так скажи имя?
   - Имя? Какое? - с удивлением, совсем очнувшись, повторила она.
   - И от кого письмо на синей бумаге? - прибавил он.
   Она оглядела его насмешливо с ног до головы.
   - Я никого не люблю, - сказала она громко, - я выдумала, так, от скуки...
   - А письмо?
   - От попадьи! - проговорила она с иронией.
   - И больше ничего не скажешь?
   - Скажу все то же.
   - Что?
   - Уезжайте!
   - Так не уеду же! - холодно сказал он. Она продолжительно поглядела на него.
   - Ваша воля: вы у себя! - отвечала она и с покорной Иронией склонила голову. - А теперь, извините меня, мне хочется пораньше встать! - ласково, почти с улыбкой, прибавила она.
   "Гонит!" - с горечью подумал он и не знал, что сказать, как вдруг кто-то взялся за ручку замка снаружи.
   IX
   - Кто там? - спросили оба.
   .' Дверь отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.
   -Это я, - тихо сказала она, - вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет. Яков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали... Я одна там с Пашуткой.
   - Кто меня спрашивает?
   - Жандар от губернатора: просит губернатор пожаловать, если можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит, очень!
   - Что такое там? - с удивлением сказал Райский, - ну, хорошо, скажи - буду...
   - Пожалуйте поскорее, - упрашивала Василиса, -там еще вот этот гость пришел...
   - Кто еще?
   - Да вот... взлызастый такой...
   - Какой "взлызастый"?
   - Вот что, слышь, плетьми будут сечь... В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из города.
   . - Что это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..
   - Сказывал он, да забыла.
   Райский и Вера с недоумением поглядели друг на друга.
   - Черт знает! какой-нибудь гость из города - какая тоска!
   - Нет, это вот этот, что ночевал пьяный у вас.
   - Марк Волохов, что ли? Вера сделала движение.
   - Подите скорей - узнайте, зачем он? - сказала она.
   - Чего ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а так, беспутный бродяга...
   - Идите, идите, - торопила Вера, не слушая его. - Это любопытно...
   - Скорее, Борис Павлыч, пожалуйте! - торопила и Василиса, - мы с Пашуткой заперлись от него на ключ.
   - Это зачем?
   - Боимся.
   - Чего?
   - Так, боимся. Я уж из окна вылезала на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не стянул чего-нибудь?
   Райский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час, потом пошел к Марку и привел его в свою комнату.
   - Что, ночевать пришли? - спросил он Волохова. Он уж с ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.
   - Ну, вот, а я думал, что вы уж уехали! - сказал он насмешливо.
   - Еще успею, - небрежно заметил Райский.
   - Нет, уж теперь поздно: вот какие у вас глаза!
   - А что глаза, ничего! - говорил Райский, глядясь в зеркало.
   - И похудели: корь уж выступает.
   - Полноте вздор говорить, - отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, - скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?
   - Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на дом бабушки. Славная старуха - выгнала Тычкова!
   Он опять вдруг сделался серьезен.
   - Я к вам за делом, - сказал он.
   - У вас дело? - заметил Райский, - это любопытно.
   - Да, больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции, то есть не сам конечно, с визитом, частный пристав пригласил, и даже подвез на паре серых лошадей.
   - Это зачем: случилось что-нибудь?
   - Пустяки: я тут кое-кому книги раздавал...
   - Какие книги? Мои, что у Леонтья брали?
   - И их, и другие еще - вот тут написано какие. Он подал ему бумажку.
   - Кому же вы раздавали?
   - Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии - учитель один...
   - Разве у них нечего читать?
   - Как нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один год с начала до конца, а другой от конца до начала - все прокисли было здесь... В гимназии плесень завелась.
   - Разве новых книг нет у них?
   - Есть: вон другой осел, словесник, угощает их то Карамзиным, то Пушкиным. Мозги-то у них у всех пресные...
   - Так вы посолить захотели - чем же, посмотрим!
   - Ох, как важно произнесли: "посмотрим!" - живой Нил Андреич!
   Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.
   - Ну, что вы выпучили на меня глаза?
   - Вы им давали эти книги?
   - Да, а что?
   Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.
   - Эти книги молодым людям! - прошептал он.
   -Да вы, кажется, в бога веруете? - спросил Марк.
   Райский все глядел на него.
   - Не были ли вы сегодня у всенощной? - опросил опять холодно Марк.
   - А если был?
   - Ну, так не мудрено, что вы можете влюбиться и плакать... Зачем же вы выгнали Тычкова: он тоже - верующий!
   - Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию - такие очевидности, то где вам уверовать в бога! - сказал Райский. - Обратимся к предмету вашего посещения; какое вы дело имеете до меня?
   - Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт - донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу...
   - Что же вы?
   - Что я? - сказал он, с улыбкой глядя на Райского. - Меня спросили, чьи книги, откуда я взял...
   - Ну?
   - Ну, я сказал, что... у вас; что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей библиотеке - вон Вольтера...
   - Покорно благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?
   - Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас не совсем пропащим человеком.
   -: Вы бы прежде спросили, позволю ли я - и честно ли это?
   - Я - без позволения. А честно ли это или нет - об этом после. Что такое честность, по-вашему? - спросил он, нахмурившись.
   - Об этом тоже - после, а только я не позволю этого.
   - Это ни честно, ни нечестно, а полезно для меня...
   - И вредно мне: славная логика!
   - Вот я до логики-то и добираюсь, - сказал Марк, - только боюсь, не две ли логики у нас?..
   - И не две ли честности? - прибавил Райский.
   - Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, - продолжал Марк, - да и притом не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь...- задумчиво прибавил он, - мне бы хотелось остаться здесь... на неопределенное время...
   - Ну-с? - холодно сделал Райский. - Еще что?
   - Еще ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять на себя или нет?
   - А если не хочу? И не хочу!
   - Ну, нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел: пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков...
   - Нет, уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.
   - Пожалуй что и так... не логично! Так уж лучше скажите вы на себя.
   - Во имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?
   - Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут тоже: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут - надеюсь, это логика!
   - А если на меня упадет неприятность?
   - Какая? Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет и вас возьмут на замечание?.. Перестанемте холопствовать: пока будем бояться, до тех пор не вразумим губернаторов...
   - Однако сами боитесь сказать на себя!
   - Не боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.
   - Отчего?
   - Ну так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои. Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете, скажите на меня: я возьму на себя...
   - Как же это брать на себя: странной услуги требуете вы! - говорил Райский в раздумье.
   - А вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего делать - скажите на меня. Экая досада! - ворчал Марк. - Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться...
   - Я сейчас к губернатору еду, - сказал Райский, - он присылал. Прощайте!
   - А! присылал!
   - Что же мне делать, что говорить?
   - Губернатор замнет историю, если вы назоветесь героем: он не любит ничего доводить до Петербурга. А со мной нельзя, я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров ли я и каково поживаю? Ему все хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне дали разрешение уехать; я у него, как бельмо на глазу! Он уж недавно донес, что я "обнаруживаю раскаяние": если история с книгами пройдет мимо меня он донесет, что я стал таким благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора! Следовательно, взявши на себя историю, вы угодите и ему... А впрочем, делайте, как хотите! - равнодушно заключил Марк. - Пойдемте, и мне пора!
   - Куда же вы - вот двери...
   - Нет, дойдемте до вашего сада, я там по горе сойду, мне надо туда... Я подожду на острове у рыбака, чем это кончится.
   У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
   "Спит", - подумал он и пошел в сад.
   Он целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска. Но прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по двору, но и Марины не видать.
   Вскоре у бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм. Захлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
   Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо смотрел на двор.
   - Савелий! - кликнул Райский.
   Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.
   - Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.
   - Марины нет! - несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.
   - Как нет, где она?
   - Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.
   - Какую барышню: Веру Васильевну?
   - Точно так.
   Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.
   - На чем же они поехали, с кем? - спросил он, помолчав.
   - Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.
   Райский молчал.
   - К вечеру вернутся, - прибавил Савелий.
   - Вернутся, ты думаешь, сегодня? - живо спросил Райский.
   - Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же день назад.
   Райский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг против друга.
   - Еще ничего не прикажете? - медленно спросил Савелий.
   - А? что? да, - очнулся Райский, - ты... тоже ждешь Марину?
   - Сгинуть бы ей, проклятой! - мрачно сказал Савелий.
   - Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.
   - Я не бью теперь больше.
   - Давно ли?
   - Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и...
   Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.
   - Ступай, мне больше ничего не надо - только не бей, пожалуйста, Марину - дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет...- сказал Райский.
   Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
   "Тоже страсть! - думал Райский. - Бедный Савелий! бедный - и я!"
   Х
   С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
   Домовитость Татьяны Марковны и порханье Марфеньки, ее пение, живая болтовня с веселым, бодрым, скачущим Викентьевым, иногда приезд гостей, появление карикатурной Полины Карповны, бурливого Опенкина, визиты хорошо одетых и причесанных барынь, молодых щеголей - он не замечал ничего. Ни весело, ни скучно, ни тепло, ни холодно ему было от всех этих лиц и явлении.
   Он видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что сторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры - и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
   Он не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему - была - "уехать поскорей", а он был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше.
   Даже красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним; его влекла к ней какая-то другая сила. Он чувствовал, что связан с ней не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
   Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
   И какой опасной, безотрадной красотой блестит тогда ему в глаза эта сияющая, таинственная ночь!
   Но если б еще только одно это: а она вполовину открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее жизнь, и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
   Но, открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет, - все увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
   - Все ключи увезла! - с досадой сказал он в разговоре о Вере с бабушкой про себя.
   Но Татьяна Марковна услыхала и вся встрепенулась.
   - Какие ключи увезла? - в тревоге спросила она.
   Он молчал.
   - Говори, - приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке, - Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда; какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
   -Я не знаю, бабушка: она никаких никогда не увозит, разве от своего письменного стола.
   - Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотрй-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой - поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли, ты их?
   - Да, - с злостью сказал он, - видел! показала, да и спрятала опять...
   - Да какие они: с бородкой или вот этакие?
   Она показала ему ключ.
   - Ключи от своего ума, сердца, характера, от мыслей и тайн - вот какие! У бабушки отлегло от сердца.
   - Вон он что! - сказала она и задумалась, потом вздохнула. - Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
   - А что?
   - Да так.
   - Скажите мне, бабушка, что такое Вера? - вдруг спросил Райский, подсевши к Татьяне Марковне.
   - Ты сам видишь: что тебе еще говорить? Что видишь, то и есть.
   - Да я ничего не вижу.
   - И никто не видит: свой ум, видишь ли, и своя воля выше всего! И бабушка не смей спросить ни о чем: "Нет, да нет ничего, не знаю, да не ведаю". На руках у меня родилась, век со мной, а я не знаю, что у ней на уме, что она любит, что нет. Если и больна, так не узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а только пуще молчит. Не ленива, а ничего не делает: ни сшить, ни по канве, ни музыки не любит, ни в гости не ездит - так, уродилась такая! Я не видала, чтобы она засмеялась от души или заплакала бы. Если и рассмеется, так прячет улыбку, точно грех какой. А чуть что не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживает там и горе, и радость - одна. Вот что!
   - Что ж, это хорошо: свой характер, своя воля - это самостоятельность. Дай бог! - Вот; "дай бог!" девушке - своя воля! "Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя! Умен ты, и добрый, и честный, ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг - бог тебя ведает что!
   - Что же такое и кому я брякал, бабушка?
   - Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
   - Ах, бабушка, какая вы самовластная женщина:
   все свое! Мало ли я спорил с вами о том, что любить по приказу нельзя!..
   - Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только, что ты дичь городишь, да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
   - Да, бабушка, новые; старый век проходит. Нельзя ему длиться два века. Нужно же и новому прийти!
   - Да все ли хорошо в твоем новом веке?
   - Вы рассудите, бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна - и эта весна - любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы... За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
   - А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и захочет ли счастья, если бабушка не благословит ее на него?
   - Я уж спрашивал.
   - Ну, что же?
   - Без вас, говорит, ни шагу.
   - Вот видишь!
   - Да разве это разумно: где же свобода, где права? Ведь она мыслящее существо, человек, зачем же навязывать ей свою волю и свое счастье?..
   - Кто навязывал: спроси ее? Если б они у меня были запуганные или забитые, какие-нибудь несчастные, а ты видишь, что они живут у меня, как птички, делают, что хотят...
   - Да, это правда, бабушка, - чистосердечно сказал Райский, - в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда... Они обожают вас - так... Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни... Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь - не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая...
   - Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, - боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
   - Пожалуй, что и так, - задумчиво сказал Райский.
   - И что, если б ты или другой успели натолковать ей про эту твою свободу и она бы послушала, так...
   - Была бы несчастнейшее создание - верю, бабушка, - и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был - не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья...
   - Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. - Ты как понимаешь бабушку, - помолчав, начала она, - если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей - я бы стала уговаривать ее?
   - Хорошо, бабушка, я уступаю вам Марфеньку, но не трогайте Веру. Марфенька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
   - Кто, я? - спросила бабушка. - Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему.
   - Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы" родились для клетки, а другие для свободы... Она сумеет управить своей судьбой одна...
   - А разве я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется мне, прячется, молчит, живет своим умом. Я даже не прошу у ней "ключей", а вот ты, кажется, беспокоишься!
   Она пристально взглянула на него.
   Райский покраснел, когда бабушка вдруг так ясно и просто доказала ему, что весь ее "деспотизм" построен на почве нежнейшей материнской симпатии и неутомимого попечения о счастье любимых ею сирот.
   - Я только, как полицмейстер, смотрю, чтоб снаружи все шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, - прибавила Татьяна Марковна.
   - Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального. Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами:
   вы велики!
   Оба замолчали.
   - Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с Верой? - спросил Райский.
   - Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая женщина, скромная такая...
   - За что же любит ее Вера? Она умная, замечательная женщина, с характером должна быть?
   - И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его - у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра - вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых - только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает - это уж и не пристало бы к рясе...
   - Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
   - А за то и любит, что характера нет.
   - Как за то любит? Да разве это можно?
   - И очень. Еще учить собирался меня, а не заметил, что иначе-то и не бывает...
   - Как так?
   - Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный, и слабый - только и ладят. Один любит другого за силу, а тот...
   - За слабость, что ли?
   - Да, за гибкость, за податливость, за то, что тот не выходит из его воли.
   - Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, - непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном - не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что, же попадья?
   - Ну, попадья - добрая, смирная курица, лепечет без умолку, поет, охотница шептаться, особенно с Верой: так и щебечет, и все на ухо. А та только слушает да молчит, редко кивнет головой или скажет слово. Верочкин взгляд, даже каприз - для нее святы. Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо; ей не друг нужен, а послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее. Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: "Прости меня, душечка, милая", начнет целовать глаза, шею - и та ничего!
   "Так вот что! - Сказал Райский про себя, - гордый и независимый характер - рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты!"
   - А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? - спросил Райский, желая узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Натальи Ивановны, - - Любит! - с уверенностью отвечала бабушка, - только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, - пожалуй, хоть умереть готова.
   "А что, может быть, она и меня любит, да только не показывает!" - утешил было себя Райский, но сам же и разрушил эту надежду, как несбыточную.
   - Почему же вы знаете, если она не показывает?
   - Не знаю и сама почему, а только любит.
   - А вы ее?
   - Люблю, - вполголоса сказала бабушка, - ох, как люблю! - прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, - она и не знает: авось узнает когда-нибудь...
   - А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто... задумчива? - нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного "вопроса" о синем письме.
   - А ты заметил?
   - Нет... так... она что-то... Ведь я не знаю, какая она вообще, только как будто того...
   - Что ж это за любовь, если б я не заметила! Уж не одну ночь не спала я и думаю, отчего она с весны такая странная стала? То повеселеет, то задумается;
   часто капризничает, иногда вспылит. Замуж пора ей - вот что! - почти про себя прибавила Татьяна Марковна. - Я спрашивала доктора, тот все на нервы: дались им эти нервы - и что это за нервы такие? Бывало, и доктора никаких нерв не знали. Поясница - так и говорили, что поясница болит или под ложечкой: от этого и лечили. А теперь все пошли нервы! Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный - с горя, что ли, или из ума выжил или спился, а нынче говорят: мозги как-то размягчились...
   - Не влюблена ли? - вполголоса сказал Райский - и раскаялся; хотелось бы назад взять слово, да поздно.
   В бабушку точно камнем попало.
   - Господи спаси и помилуй! - произнесла она, перекрестившись, точно молния блеснула перед ней, - этого горя только недоставало!
   - Вот нашли горе: ей счастье, а вам горе!
   - Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна - бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого "рожна" я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь! Ты скажи мне, родной, всю правду! - умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
   - Ничего, бабушка, бог с вами, успокойтесь, я так, просто "брякнул", как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах...
   - Да, "ключи", - вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, - эта аллегория - что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, - ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
   Райскому досадно стало на себя, и он всеми силами старался успокоить бабушку, и отчасти успел.
   - Я заметил то же, что и вы, - говорил он, - не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая - спрашивал, спрашивал - ни слова! Вы же мне рассказали.
   - Да, да, не скажет, это правда - от нее не добьешься! - прибавила успокоенная бабушка, - не скажет! Вот та шептунья, попадья, все знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее - боже сохрани!
   Оба замолчали.
   - Да и в кого бы тут влюбиться? - рассуждала бабушка, - не в кого.
   - Не в кого? - живо спросил Райский. - Никого нет такого?..
   Татьяна Марковна покачала головой.
   - Разве лесничий...- сказала она задумчиво, - хороший человек! Он, кажется, не прочь, я замечаю... Славная бы партия Вере... да...
   - Да что?
   - Да она-то мудреная такая - бог знает - как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу будет тысяч...
   - Лесничий! - повторил Райский, - какой лесничий? Что он за человек? молодой, образованный, замечательный?..
   Вошла Василиса и доложила, что Полина Карповна приехала и спрашивает, расположен ли Борис Павлович рисовать ее портрет.
   - И поговорить не даст - принесла нелегкая! - ворчала бабушка. - Проси, да завтрак чтоб был готов.
   - Откажите, бабушка, зачем? Потрудись, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрет писать не стану.
   Василиса пошла и воротилась.
   - Требует вас туда: нейдет из коляски, - сказала она.
   XI
   Неизвестно, что говорила Райскому Полина Карповна, но через пять минут он взял шляпу, тросточку, и Крицкая, глядя торжественно по сторонам, помчала его, сначала по главным улицам, гордясь своей победой, и потом, как военную добычу, привезла домой.
   Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот. страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
   - О, я знала, я знала - видите! Не я ли предсказывала? - ликуя, говорила она.
   Она начала с того, что сейчас опустила сторы, сделала полумрак в комнате и полусела или полулегла на кушетке, к свету спиной.
   - Да, я знала это: о, с первой минуты я видела, que nous nous convenons - да, cher m-r Boris', - не правда ли?
   1 что мы подходим друг к другу - да. дорогой Борис (франц.).
   Она пришла в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить сторы даже в зале.
...

---