Гончаров Иван Александрович

   Посидев немного с зажмуренными глазами, он вдруг открыл их и обратился к Райскому.
   
   Начиная от студентов и заканчивая приезжими их дальних регионов нашей страны,- все ищут и хотят получить работу: составляют и отправляют резюме. Лучшее рекрутинговое агентство Санкт-Петербурга, помогает в подборе персонала для компаний. А частным лицам, рекрутинговое агентство предлагает рассмотреть различные вакансии.
   
   - Вы, верно, привезли хороших сигар из Петербурга: дайте мне одну, - сказал он без церемонии. Райский подал ему сигарочницу.
   - Леонтий! Ты нас и не представил друг другу! - упрекнул его Райский.
   - Да чего представлять: вы оба пришли одной дорогой и оба знаете, кто вы! - отвечал тот.
   - Как это ты обмолвился умным словом, а еще ученый! - сказал Марк.
   - Это тот самый... Марк... что... Я писал тебе: помнишь... - начал было Козлов.
   - Постой! Я сам представлюсь! - сказал Марк, вскочил с кресел и, став в церемонную позу, расшаркался перед Райским. - Честь имею рекомендоваться;
   Марк Волохов, пятнадцатого класса, состоящий под надзором полиции чиновник, невольный здешнего города гражданин!
   Потом откусил кончик сигары, закурил ее и опять свернулся в комок на креслах.
   - Что же вы здесь делаете? - спросил Райский.
   - Да то же, я думаю, что и вы...
   - Разве вы... любите искусство: артист, может быть?
   - А вы... артист?
   - Как же! - вмешался Леонтий, - я тебе говорил:
   живописец, музыкант... Теперь роман пишет: смотря, брат, как раз тебя туда упечет. - Что ты: уж далеко? - обратился он к Райскому.
   Райский сделал ему знак рукой молчать.
   - Да, я артист, - отвечал Марк на вопрос Райского. - Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют "художник". Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
   - Она слышать о вас не может.
   - Ну, вот видите! А я у ней пока всего сотню какую-нибудь яблок сорвал через забор!
   - Яблоки мои: я вам позволяю, сколько хотите...
   - Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения делать, так и яблоки буду брать без спросу: слаще так!
   - Я очень хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили...- сказал Райский.
   - Что же вам наговорили?
   - Мало хорошего...
   - Вероятно, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас здешних мест!
   - Почти...
   - Что же вас так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал. Вот он, я думаю, сказывал...
   - Да, да: вот он налицо: я рад, что он сам заговорил! - вмешался Леонтий. - Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя...
   - Делайте с книгами, что хотите, я позволяю! - сказал Райский.
   - Опять! Кто просит вашего позволения? Теперь не стану брать и рвать: можешь, Леонтий, спать покойно.
   - А ведь в сущности предобрый! - заметил Леонтий про Марка, - когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку... И чего не знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый...
   - Полно врать, Козлов! - перебил Марк.
   - Впрочем, не все бранят вас, - вмешался Райский, - Ватутин отзывается или, по крайней мере, старается отзываться хорошо.
   - Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
   - Так вот вы какой артист! - весело заметил Райский.
   - А вы какой? Расскажите теперь! - просил Марк.
   - Я... так себе, художник - плохой, конечно: люблю красоту н поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю... Вот хочу писать - большую вещь, роман...
   - Да, да, вижу: такой же художник, как все у нас...
   ~ Все?
   - Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют - как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления - по утрам, третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвертые живут по поместьям и проделывают другие штуки - везде искусство!
   - У вас нет охоты пристать к которому-нибудь разряду? - улыбаясь, спросил Райский.
   - Пробовал, да не умею. А вы зачем сюда приехали? - спросил он в свою очередь.
   - Сам не знаю, - сказал Райский, - мне все равно, куда ни ехать.. Подвернулось письмо бабушки, она звала сюда, я и приехал.
   Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая по обыкновению рисовала портрет за портретом с этой новой личности.
   "Слава богу! - думал он, - кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен... Что же он такое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой - холодный анализ разрушает все - и не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольство, холод... То ли он, или другое что-нибудь?.."
   Он вглядывался в дремлющего Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.
   - Пора домой, - сказал Райский. - Прощай, Леонтий!
   - Куда же я его дену? - спросил Козлов, указывая на Марка.
   - Оставь его тут.
   - Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! - мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. - С ним после и не разделаешься! - сказал он, - да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
   Марк вдруг засмеялся, услыхав последние слова, и быстро вскочил на ноги.
   - И я с вами пойду, - сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: - Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
   Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.
   - Послушайте, - сказал Марк, - мне есть хочется: у Леонтья ничего нет. Не поможете ли вы мне осадить какой-нибудь трактир?
   - Пожалуй, но это можно сделать и без осады...
   - Нет, теперь поздно, так не дадут - особенно когда узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: "Пожар!", тогда отворят, а мы и войдем.
   - Потом выгонят.
   - Нет, уже это напрасно: не впустить меня еще можно, а когда я войду, так уж не выгонишь!
   - Осадить! Ночной шум - как это можно? - сказал Райский.
   - А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? - смеялся Марк. - Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ...
   - Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка - я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас...
   - Ну, так что же?
   - Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж и ночуйте у меня! Я не знаю, что она сделает и скажет, знаю только, что будет смешно.
   - Идея недурна: пойдемте. Да только уверены ли вы, что мы достанем у пей ужин? Я очень голоден.
   - Достанем ли ужин у Татьяны Марковны? Наверное можно накормить роту солдат.
   Они молча шли дорогой. Марк курил сигару и шел, уткнувши нос в бороду, глядя под ноги и поплевывая.
   Они пришли в Малиновку и продолжали молча идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и подошли к плетню, чтоб перелезть через него в огород.
   - Вон там подальше лучше бы: от фруктового сада или с обрыва, - сказал Марк. - Там деревья, не видать, а здесь, пожалуй, собак встревожишь, да далеко обходить! Я все там хожу...
   - Вы ходите... сюда, в сад? Зачем?
   - А за яблоками! Я вон их там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь, если... вы позволите...
   - С удовольствием: лишь бы не поймала Татьяна Марковна!
   - Нет, не поймает. А вот не поймаем ли мы кого-нибудь? Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э, постой, не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
   Он бросился вперед шагов на десять и схватил кого-то.
   - Что за кошачьи глаза у вас: я ничего не вижу! - говорил Райский и поспешил на голос.
   Марк уже держал кого-то - этот кто-то барахтался у него в руках, наконец упал наземь, прижавшись к плетню.
   - Ловите, держите там: кто-то еще через плетень пробирается в огород! - кричал опять Марк.
   Райский увидел еще фигуру, которая уже влезла на плетень и вытянула ноги, чтоб соскочить в огород. Он крепко схватил ее за руку.
   - Кто тут? Кто ты? Зачем? Говори! - спрашивал он.
   - Барин! пустите, не губите меня! - жалобно шептал женский голос.
   - Это ты, Марина! - сказал Райский, узнав ее по голосу, - зачем ты здесь?
   - Тише, барин, не зовите меня по имени: Савелий узнает, больно прибьет!
   - Ну, ступай, иди же скорей... Нет, постой! кстати попалась: не можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
   - Все могу, барин: только не губите, Христа ради!
   - Не бойся, не погублю! Есть ли что-нибудь на кухне?
   - Все есть: как не быть! целый ужин! Без вас не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник...
   - Ну, неси. А вино есть ли?
   - Осталась бутылка в буфете, и наливка у Марфы Васильевны в комнате...
   - Как же достать: разбудишь ее?
   - Нет, Марфа Васильевна не проснется: люта спать! Пустите, барин - муж услышит...
   - Ну, беги же, "Земфира", да не попадись ему, смотри!
   - Нет, теперь ничего не возьмет, если и встретит: скажу на вас, что вы велели...
   Она засмеялась своей широкой улыбкой во весь рот, глаза блеснули, как у кошки, и она, далеко вскинув ноги, перескочила через плетень, юбка задела за сучок. Она рванула ее, засмеялась опять и, нагнувшись, по-кошачьи, промчалась между двумя рядами капусты.
   А Марк в это время все допытывался, кто прячется под плетнем. Он вытащил оттуда незнакомца, поставил на ноги и всматривался в него, тот прятался и не давался узнавать себя.
   - Савелий Ильич! - заискивающим голосом говорил он, - ничего такого... вы не деритесь: я сам сдачи сдам...
   - Что-то лицо твое мне знакомо! - сказал Марк,- какая темнота!
   - Ах, это не Савелий Ильич, ну, слава-те господи! - радостно сказал, отряхиваясь, незнакомый. - Я, сударь, садовник! Вон оттуда...
   Он показал на сад вдали.
   - Что ты тут делаешь?
   - Да... пришел послушать, как соборный колокол ударит... а не то чтоб пустым делом заниматься... У нас часы остановились...
   - Ну тебя к черту! - сказал Марк, оттолкнув его. Тот перескочил через канаву и пропал в темноте.
   Райский между тем воротился к главным воротам: он старался отворить калитку, но не хотел стучаться, чтоб не разбудить бабушку.
   Он услышал чьи-то шаги по двору.
   -Марина, Марина! - звал он вполголоса, думая, что она несет ему ужин, - отвори!
   С той стороны отодвинули задвижку; Райский толкнул калитку ногой, и она отворилась. Перед ним стоял Савелий: он бросился на Райского и схватил его за грудь...
   - А, постой, голубчик, я поквитаюсь с тобой - вместо Марины! - злобно говорил он, - смотри, пожалуй, в калитку лезет: а я там, как пень, караулю, у плетня!..
   Он припер спиной калитку, чтоб посетитель не ушел.
   - Это я, Савелий! - сказал Райский. - Пусти.
   - Кто это? - никак барин! - в недоумении произнес Савелий и остановился как вкопанный.
   - Как же вы изволили звать Марину! - медленно произнес он, помолчав, - нешто вы ее видели?
   - Да, я еще с вечера просил ее оставить мне ужинать, - солгал он в пользу преступной жены, - и отпереть калитку. Она уж слышала, что я пришел... Пропусти гостя за мной, запри калитку и ступай спать.
   - Слушаю-с! - медленно сказал он. Потом долго стоял на месте, глядя вслед Райскому и Марку. - Вот что! - расстановисто произнес он и тихо пошел домой.
   По дороге он встретил Марину.
   - Что тебе, леший, не спится? - сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, - бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами!.. - ворчала она, несясь, как сильф, мимо него, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
   Савелий, не глядя на нее, в ответ на ее воззвание, молча погрозил ей вожжой.
   XV
   Марк в самом деле был голоден: в пять, шесть приемов ножом и вилкой стерлядей как не бывало; но и Райский не отставал от него. Марина пришла убрать и унесла остов индейки.
   - Хорошо бы чего-нибудь сладкого! - сказал Борис Павлович.
   - Пирожного не осталось, - отвечала Марина, - есть варенье, да ключи от подвала у Василисы.
   -Что за пирожное! - отозвался Марк, - нельзя ли сделать жжёнку? Есть ли ром?
   Райский вопросительно взглянул на Марину.
   - Должно быть, есть: барышня на "пудень" выдавала повару на завтра: я посмотрю в буфете...
   - А сахар есть?
   - У барышни в комнате, я достану, - сказала Марина и исчезла.
   - И лимон! - крикнул ей вслед Марк. Марина принесла бутылку рому, лимон, сахар, и жжёнка запылала. Свечи потушили, и синее пламя зловещим блеском озарило комнату. Марк изредка мешал ложкой ром; растопленный на двух вилках сахар, шипя, капал в чашку. Марк время от времени пробовал, готова ли жжёнка, и опять мешал ложкой.
   - Итак... - сказал, помолчав, Райский и остановился.
   - Итак?.. - повторил Марк вопросительно.
   - Давно ли вы здесь в городе?
   - Года два...
   - Верно, скучаете.
   - Я стараюсь развлекаться...
   - Извините... я...
   - Пожалуйста, без извинений! спрашивайте напрямик. В чем вы извиняетесь?
   - В том, что не верю вам...
   - В чем?
   - В этих развлечениях... в этой роли, которую вы... или виноват...
   - Опять "виноват"?
   - Которую вам приписывают.
   - У меня нет никакой роли: вот мне и приписывают какую-то.
   Он налил рюмку жжёнки и выпил.
   - Выпейте: готова! - сказал он, наливая рюмку и подвигая к Райскому. Тот выпил ее медленно, без удовольствия, чтоб только сделать компанию собеседнику.
   - Приписывают, - начал Райский, - стало быть, это не настоящая ваша роль?
   - Экие вы? я вам говорю, что у меня нет роли: ужели нельзя без роли прожить?..
   - Но ведь в нас есть потребность что-нибудь делать: а вы, кажется, ничего...
   - А вы что делаете?
   - Я... говорил вам, что я художник...
   - Покажите же мне образчики вашего искусства...
   - Теперь ничего нет: вот, впрочем - безделка:
   еще не совсем кончено...
   Он встал с дивана, снял холстину с портрета Марфеньки и зажег свечу.
   - Да, похож! - сказал Марк, - хорошо!.. "У него талант!" - сверкнуло у Марка в голове. - Очень хорошо бы... да... голова велика, плечи немного широки...
   "У него верен глаз!" - подумал Райский.
   - Лучше всего этот светлый фон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки. К цвету ее лица и волос идет этот легкий колорит...
   "У него есть и вкус и понимание! - думал опять Райский, - уж не артист ли он, да притаился?"
   - А вы знаете Марфеньку? - спросил он.
   - Знаю.
   - А Веру?
   - И Веру знаю.
   - Где же вы их видали? Вы в доме не бываете.
   - В церкви.
   - В церкви? Как же говорят, что вы не заглядываете в церковь?
   - Не помню, впрочем, где видел: в деревне, в поле встречал...
   Он выпил еще рюмку жжёнки.
   - Не хотите ли? - прибавил он, наливая Райскому.
   - Нет - я не пью почти: это так только, для компании. У меня и так в голову бросилось.
   - И у меня тоже, да ничего: выпейте. Если б в голову не бросалось, так и пить не нужно.
   - Зачем же, если не хочется?
   - И то правда, ну, так я за вас! Он выпил и его рюмку.
   "Не пьяница ли он?" - подумал Райский, боязливо глядя, с каким удовольствием он выпил еще рюмку.
   - Вам странно смотреть, что я пью, - сказал Марк, угадавший его мысли, - это от скуки и праздности... делать нечего!
   Он опять налил, но поставил рюмку подле себя и попросил сигару. Райский подвинул ему ящик.
   "У него глаза покраснели, - думал он, - напрасно я зазвал его - видно, бабушка правду говорит: как бы он чего-нибудь..."
   - Праздность! ведь это...
   - Мать всех пороков, хотите вы сказать, - перебил Марк, - запишите это в свои роман и продайте... И ново, и умно...
   - Я хочу сказать, - продолжал Райский, - что от нас зависит быть праздным и не быть...
   - Когда вы давеча перелезли через забор к Леонтью, - перебил опять Марк, - я думал, что вы порядочный человек, а вы, кажется, в полку Нила Андреича служите, читаете мораль...
   - Вот видите, я и прав, что извинялся перед вами: надо быть осторожным на словах... - заметил Райский.
   - Зачем? Не надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать, как вздумаю. Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем - а уж чего хуже?
   - Правда ли, что вы стреляли по нем? - спросил Райский с любопытством.
   - Вздор: я стрелял вон там на выезде по голубям, чтоб ружье разрядить: я возвращался с охоты. А он там гулял: увидал, что я стреляю, и начал кричать, чтоб я перестал, что это грех, и тому подобные глупости. Если б только одно это, я бы назвал его дураком - и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: "Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!" Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
   - Что же он?
   - Ну, начал приседать, растерял палку, калоши, потом сел наземь и попросил извинения. А я выстрелил на воздух и опустил ружье - вот и все.
   - Это... развлечение? - спросил с мягкой иронией Райский.
   - Нет, - серьезно отвечал Марк, - важное дело, урок старому ребенку.
   - Что же после?
   - Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, "чтоб до Петербурга никаких историй не доходило": этого он, как огня, боится.
   "Кажется, он хвастается удалью! - подумал Райский, вглядываясь в него. - Не провинциальный ли это фанфарон низшего разряда?"
   - Я не хотел читать вам морали, - сказал он вслух, - говоря о праздности, я только удивился, что с вашим умом, образованием и способностями...
   - Почем вы знаете мой ум, образование и способности?
   - Я вижу...
   - Что же вы видите? Что я умею лазить через заборы, стреляю в дураков, ем много, пью... видите!..
   Он еще выпил. Райский с беспокойством смотрел на эти возлияния и подумывал, чем это все кончится. Он внутренне раскаивался в своей затее подразнить бабушку.
   - Вы морщитесь: не бойтесь, - сказал Марк, - я не сожгу дома и не зарежу никого. Сегодня я особенно пью, потому что устал и озяб. Я не пьяница.
   Он вылил остатки рома из бутылки в чашку и зажег опять ром. Потом, положив оба локтя на стол, небрежно глядел на Райского.
   В манерах его, и без того развязных, стала появляться и та обыкновенная за бутылкой свобода, от которой всегда неловко становится трезвому собеседнику.
   Разговор тоже принимал оборот фамильярности. Райского, несмотря на уверение собеседника, не покидало беспокойство, что это перейдет границы.
   - Вы тоже, может быть, умны... - говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, - я еще не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, - это я вижу, - следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
   - Я... все-таки...
   - Портрет написали? - перебил он. - Да вы портретист, что ли?
   - Да, я писал иногда...
   - Ну, иногда - это не дело. Иногда и я делал кое-что.
   Он помешал новую жжёнку и хлебнул. Райский и желал и боялся наводить его на дальнейший разговор, чтоб вино не оказало полного действия.
   - Вы говорите, - начал, однако, он, - что у меня есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты, Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, - но я не готовился к этому поприщу...
   - Почему же?
   - Да как вам сказать: у нас нет этой арены, оттого нет и приготовления к ней.
   - Вот видите, - заметил Марк, - однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.
   - Да, если хотите, учили, "чтоб иметь в обществе приятные таланты", как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне. Я и достиг этого уменья очень быстро. А когда подрос, узнал, что значит призвание - хотел одного искусства, и больше ничего, - мне показали, в каких черных руках оно держится. Заезжие певцы и певицы давали концерты, на них смотрели свысока. Учитель рисованья сидел без хлеба. Бабушка руками всплеснула, когда узнала, какое поприще выбираю себе. У меня вон предки есть:
   с историческими именами, в мундирах, лентах и звездах: ну, и меня толкали в камер-юнкеры, соблазняли гусарским мундиром. Я был мальчик, соблазнился и пошел в гусары.
   - Ну, а потом? Там в Петербурге есть академия...
   - Потом...
   -Что потом? - перебил Марк и засмеялся.
   - Известно что... поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! - с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, - у меня, видите, есть имение, есть родство, свет... Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти... как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди...- Он вздохнул. - Но я ворочусь и дойду! - сказал он решительно. - Время не ушло, я еще не стар...
   Марк опять засмеялся.
   - Нет, - говорил он, - не сделаете: куда вам!
   - Отчего нет? почему вы знаете? - горячо приступил к нему Райский, - вы видите, у меня есть воля и терпение...
   - Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят - и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?
   - Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..
   - Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники! Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам. "Он холодный, злой, без сердца!" - заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. "Много у нас этаких!" - шептал он и задумался. "Ужели я из тех, с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине... "одна нога в калоше, другая в туфле", - мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. - Ужели я... неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!"
   - Вы увидите, что не все такие...- возразил он горячо, - увидите, я непременно...
   И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом "непременно".
   - Сами же видите, что я не топлю дар в вине...- прибавил он.
   - Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого... Не влюбчивы ли вы?
   Райский слегка покраснел,
   - Что, кажется, попал?
   - Почему вы знаете?
   -Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum... ' и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.
   ' ничто человеческое... (лат.).
   - Вино, женщины, карты! - повторил Райский озлобленно, - когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? - спросил он, помолчав.
   - Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей...
   - Ну, так что же: поклоняюсь - видите...
   - Верно влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать. Пожалуй, не прочь и того... увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму...
   Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.
   - Милостивый государь! - сказал Райский запальчиво, - кто вам дал право думать и говорить так...
   И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.
   - Тише, бабушка услышит! - небрежно сказал Марк.
   -Послушайте!.. - сдвинув брови, начал опять Райский...
   - ...если я вас до сих пор не выбросил за окошко, - договорил за него Марк, - то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха, ха, ха!
   Райский прошелся по комнате.
   - Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! - сказал он покойно, сел о кресло и задумался.
   Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.
   - О чем вы думаете? - спросил Марк.
   -- Угадайте, вы мастер угадывать.
   - Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.
   - Почти...- отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.
   - Говорите смелее - как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь...
   - Теперь, признаюсь, мало.
   - Я вам надоел?
   - Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.
   - Скажите же, что я такое?
   - Что вы такое? - повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. - Вы не загадка:
   "свихнулись в ранней молодости", говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете... Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру...
   - Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! - оживляясь, сказал Марк, - вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там... А в вас есть спирт... хорошо! продолжайте!
   Райский небрежно молчал.
   - Что такое воспитание? - заговорил Марк. - Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres... '. Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием - вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе...
   ' с хорошими манерами... (франц.),
   Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех тот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью.
   - Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены... - сказал он.
   - Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латынскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?
   - Вы заметили, - сказал Райский, - что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта - еще не улучшились... всё те же, как я вижу...
   - Какие же это артисты - скажите, только, пожалуйста, напрямик?
   - Артисты - sans facons', которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги...
   ' без церемоний (франц.).
   - И не отдают! - прибавил Марк. - Браво. Славный очерк: вы его поместите в роман...
   - Может быть, помещу.
   - А propos 2 о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам... никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем...
   2 Кстати (франц.).
   - Что это, шутка?
   - Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении...
   Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол.
   - Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, - сказал Марк, сосчитав.
   - Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю.
   - Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: "занимают деньги и не отдают?" - говорил Марк, пряча ассигнации в карман.
   - Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, - продолжал Райский, - бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет - вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колен. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями...
   Марк засмеялся.
   - Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! - говорил он.
   - Да, если много таких художников, как я, - сказал Райский, - то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!
   - Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, - заметил Марк, - но прибавьте: легион, пущенный в стадо...
   Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский.
   - Что ж, это не правда? - добавил Райский, - скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали... как?
   - Неудачниками.
   - Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое.
   - Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! - сказал, кланяясь, Марк. - Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен - почти совершенно...
   - Вы соглашаетесь и...
   - И остаюсь все тем же? - досказал Марк, - вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, - а все-таки ничего не делаете?
   - Но я хочу... делать - и буду! - с азартом сказал Райский.
   - И я смертельно хочу делать, но - я думаю - не буду.
   Райский пожал плечами.
   - Отчего же?
   - Поприща, "арены" для меня нет... как вы говорите.
   - Есть же у вас какие-нибудь цели?
   - Вы скажите мне прежде, отчего я такой? - спросил Марк, - вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.
...

---