Гончаров Иван Александрович

   Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно, понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
   Вот об этом и хотелось бы поговорить Райскому с ней, допытаться, почему ей этот мир волнений как будто знаком, отчего она так сознательно, гордо и упрямо отвергает его поклонение.
   
   Для профессионала программиста важны все детали компьютера. И, к счастью фирмы по производству ноутбуков, компьютеров и всего того, что является дополнением, постоянно расширяют и усовершенствуют свой товарный ряд. Клавиатура для ноутбука или, как её ласково называют программисты «Клава» в своем дизайне и удобстве превзошла саму себя.
   
   Но она и вида не показывает, что замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек - она молчит, если в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте.
   У него, от напряженных усилий разгадать и обратить Веру к жизни ("а не от любви", - думал он), накипало на сердце, нервы раздражались опять, он становился едок и зол. Тогда пропадала веселость, надоедал труд, не помогали развлечения.
   - Это не опыт, а пытка! - говорил он в такие мрачные дни и боязливо спрашивал себя, к чему ведет вся эта тактика и откуда она у него проистекает?
   И совестно было ему по временам, когда он трезво оглядывался вокруг, как это он довел себя до такой подчиненной роли перед девочкой, которая мудрит над ним, как над школьником, подсмеивается и платит за всю его дружбу безнадежным равнодушием?
   Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
   - Была там, на берегу, на Волге, - еще небрежнее отвечала она.
   Он только хотел уличить ее, что он там караулил и что ее не было, но удержался, зато у него вырвался взгляд изумления и был ею замечен. Но она даже не дала себе труда объясниться, отчего вышло противоречие и каким путем она воротилась с берега.
   Но она была там или где-нибудь далеко, потому что была немного утомлена, надела, воротясь, вместо ботинок туфли, вместо платья блузу, и руки у ней были несколько горячи.
   Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом жизни, но все отскакивало от этой ясной, чистой и тихой натуры.
   Иногда он как будто и расшевелит ее, она согласится с ним, выслушает задумчиво, если он скажет ей что-нибудь "умное" или "мудреное", а через пять минут, он слышит, ее голос где-нибудь вверху уже поет: "Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя", или рисует она букет цветов, семейство голубей, портрет с своего кота, а не то примолкнет, сидя где-нибудь, и читает книжку "с веселым окончанием" или же болтает неумолкаемо и спорит с Викентьевым.
   Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал себя свободным "от любви". В любовь свою он не верил и относил все к раздражению воображения и любопытства.
   Случалось даже, что по нескольку дней не бывало и раздражения, и Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теорией и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки - впредь до опыта, который и перевернет все вверх дном.
   Вера приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
   "Я совсем теперь холоден и покоен, и могу, но уговору, объявить, наконец, ей, что я готов, опыт кончен - я ей друг, такой, каких множество у всех. А на днях и уеду. Да: надо еще повидаться с "Варравой" и стащить с него последние панталоны: не держи пари!"
   Он мимоходом подтвердил Егорке, чтобы тот принес чемодан с чердака и приготовил к отъезду.
   Он пошел к Леонтью справиться, где в настоящую минуту витает Марк, и застал их обоих за завтраком.
   - Знаете что, - сказал Марк, глядя на него, - вы могли бы сделаться порядочным человеком, если б были посмелее!
   - То есть если б у меня хватило смелости подстрелить кого-нибудь или разбить ночью трактир! - отвечал Райский.
   - Ну, где вам разбить ночью трактир! Да и не нужно - у бабушки вечный трактир. Нет, спасибо и на том, что выгнали из дома старую свинью. Говорят, вдвоем с бабушкой: молодцы!
   - Почем вы знаете?
   - Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
   - Это называется, кажется, гражданское мужество"? - сказал Райский.
   - Да уж не знаю, какое, а только я вам как-нибудь покажу образчик этого мужества. Вот тут что-то часто стал ездить мимо наших огородов полицмейстер: это, должно быть, его превосходительство изволит беспокоиться и посылает узнавать о моем здоровье, о моих удовольствиях. Ну, хорошо же!.. Теперь я воспитываю пару бульдогов: еще недели не прошло, как они у меня, а уж на огородах у нас ни одной кошки не осталось... Я их посажу теперь на чердак, в темноту, а когда полковник или его свита изволят пожаловать, так мои птенцы и вырвутся... нечаянно, конечно...
   - Ну, я пришел с вами проститься - скоро еду! - сказал Райский.
   - Вы едете? - с изумлением спросил Марк.
   - А что?
   - Мне нужно бы сказать вам несколько слов... - тихо и серьезно добавил он.
   Райский, в свою очередь, с удивлением поглядел на него.
   - Что вам? - говорите! - сказал он, - не денег ли опять?
   - Пожалуй, и денег опять - да теперь не о деньгах речь. После, я к вам зайду, теперь нельзя...
   Он кивнул на жену Козлова, сидевшую тут, давая знать, что при ней не хочет говорить.
   Леонтии всплеснул руками, услыхав об отъезде Райского; жена его надулась.
   - Как же, кто вас пустит? - шептала она, - хороши; так-то помните свою Уленьку? Ни разу без мужа не пришли ко мне...
   Она взяла его за руку и долго держала, глядя на него с печальной насмешкой.
   - А деньги принесли? - вдруг спросил Марк, - триста рублей пари?
   Райский иронически поглядывал на него.
   - Ну, что же, панталоны где? - сказал он.
   - Я не шучу, давайте триста рублей.
   - За что? Я не влюблен, как видите.
   - Нет, я вижу, что вы по уши влюблены.
   - Как же это вы видите?
   - Да так, по роже.
   - Смотрите же: месяц прошел - и пари кончено, Мне ваших панталон не нужно - я их вам дарю, в придачу к пальто.
   - Как же это ты... едешь!.. - с горестью говорил Козлов, - а книги?
   - Какие книги?
   - А эти, твои, - вот они, все целы, вот по каталогу, в порядке...
   - Ведь я тебе подарил их.
   - Да полно шутить, скажи, куда их?..
   - Прощайте, мне некогда. С книгами не приставай, сожгу, - сказал Райский. - Ну, мудрец, по рожам узнающий влюбленных, - прощайте! Не знаю, встретимся ли опять...
   - Деньги подайте - это бесчестно не отдавать, - говорил Марк, - я вижу любовь: она, как корь, еще не вышла наружу, но скоро высыпет... Вон, лицо уже красное! Какая досада, что я срок назначил! От собственной глупости потерял триста рублей!
   - Прощайте.
   - Вы не уедете, - сказал Марк.
   - Я еще зайду к тебе, Козлов... я на той неделе еду, - обратился Райский к Леонтью.
   - Ну, так не уедете! - повторил Марк.
   - А что ж твой роман? - спросил Леонтий, - ведь ты хотел его кончить здесь.
   - Я уж у конца - только привести в порядок, в Петербурге займусь.
   - И романа не кончите, ни живого, ни бумажного! - заметил Марк.
   Райский живо обернулся к нему, хотел что-то сказать, но отвернулся с досадой и ушел.
   - Отчего же ты думаешь, что он романа не кончит? - спросил Леонтий Марка.
   - Где ему! - с язвительным смехом отвечал Марк, - он неудачник!
   V
   Райский пошел домой, чтоб поскорее объясниться с Верой, но не в том уже смысле, как было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился прошедшей слабости, и ему хотелось немного отметить Вере за то, что она поставила его в это положение.
   Он дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте, как она удивится, может быть... опечалится!
   Наконец он остановился на одной редакции разговора, дружеской, но учтиво-покровительственной и, в результате, совершенно равнодушной. У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю в его воображении.
   Он хотел осыпать жаркими похвалами Марфеньку и в заключение упомянуть вскользь и о Вере, благосклонно отозваться о ее красоте, о своем легком увлечении, и всех их поставить на одну доску, выдвинув наперед других, а Веру оставив в тени, на заднем плане.
   Он трепетал от радости, создав в воображении целую картину-сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в сердце и которых она еще теперь не сознает, но сознает, когда его не будет около.
   Он так целиком и хотел внести эту картину - сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает не понятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется с жалом - не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества-с советником палаты! Оно не совсем так, но ведь роман - не действительность, и эти отступления от истины он называл "литературными приемами".
   У него даже дух занимался от предчувствия, как это будет эффектно и в действительности, и в романе.
   Он сделал гримасу, встретивши бабушку, уже слышавшую от Егорки, что барин велел осмотреть чемодан и приготовить к следующей неделе белье и платье.
   Новость облетела весь дом. Все видели, как Егорка потащил чемодан в сарай смести с него пыль и паутину, но дорогой предварительно успел надеть его на голову мимо шедшей Анютке, отчего та уронила кастрюльку со сливками, а он захихикал и скрылся.
   Бабушка была поражена неожиданною вестью.
   - Это ты что затеял, Борюшка? - приступила было она к нему и осыпала его упреками, закидала вопросами - но он отделался от нее и пошел к Вере.
   Тихо, с замирающим от нетерпения сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно дошел по ковру к ней.
   Она сидела за столом, опершись на него локтями, и разбирала какое-то письмо, на простой синей бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
   - Вера! - сказал он тихо.
   Она вздрогнула от испуга так, что и он задрожал, В это же мгновение рука ее с письмом быстро опустилась в карман.
   Оба они неподвижно глядели друг на друга.
   - Извини, ты занята? - сказал он, пятясь от нее, но не уходя.
   Она молчала и мало-помалу приходила от испуга в себя, не спуская с него глаз и все стоя, как встала с места, не вынимая руки из кармана.
   - Письмо? - говорил он, глядя на карман. Она глубже опустила туда руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет Веры, мелькнуло в голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама очевидно там не была. "Что это такое!" - со страхом подумал он.
   - Должно быть, интересное письмо и большой секрет! - с принужденной улыбкой сказал он. - Ты так быстро спрятала.
   Она села на диван и продолжала глядеть на него уже равнодушно.
   "Нет, уж теперь не надуешь этим равнодушием!" - подумал он.
   - Покажи письмо...- сказал он шутливо, нетвердым от волнения голосом.
   Она с удивлением взглянула на него и плотнее прижала руку к карману.
   - Не покажешь? Она покачала головой.
   - Зачем? - спросила потом.
   - Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был?.. "Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!" - думал между тем сам.
   Она поглядела на него, точно ли он равнодушен. Лицо, пожалуй, и равнодушно, но голосом он как будто просит милостыню.
   - Не покажешь? Ну, бог с тобой! - полупечально сказал он. - Я пойду. Он обернулся к дверям.
   - Постойте, - сказала она.
   Потом пошарила немного рукой в кармане, вынула письмо и подала ему.
   Он поглядел на обе стороны и взглянул на подпись: Pauline Kritzki '.
   ' Полина Крицкая (франц.).
   - Это не то письмо, - сказал он, подавая его назад.
   - А разве вы видели другое? - спросила она сухо.
   Он боялся признаться, что видел, чтоб опять не уличила она его в шпионстве.
   - Нет, - сказал он.
   - Ну, так читайте.
   "Ма belle, charmante, divine 2 Вера Васильевна! - начиналось письмо, - я в восторге, становлюсь на колени перед вашим милым, благородным, прекрасным братом! Он отметил за меня, я торжествую и плачу от радости. Он был велик! Скажите ему, что он мой рыцарь и навсегда, что я его вечная, послушная раба! Ах, как я его уважаю... сказала бы... слово вертится на языке, - но не смею... Почему не сметь? Да, я его люблю, нет, боготворю! Все мужчины должны пасть на колени перед ним!"
   2 Моя прекрасная, очаровательная, божественная (франц.).
   Райский отдал было письмо назад.
   - Нет, продолжайте, - сказала Вера, - там есть просьба до вас.
   Райский пропустил несколько строк и читал дальше.
   "Упросите, умолите вашего брата - он вас обожает, о, не защищайтесь - я заметила его страстные взгляды... Боже, зачем я не на вашем месте!.. Упросите его, душечка Вера Васильевна, сделать мой портрет - он обещал. Бог с ним - с портретом, но чтоб мне быть только с артистом, видеть его, любоваться им, говорить, дышать с ним одним воздухом! Я чувствую, ах, я чувствую... Ма pauvre tete, J'e deviens folle! Je compte sur vous, ma belle et bonne amie, et j'attends la reponse..."3.
   ' Бедная моя голова, я с ума схожу! Я рассчитываю на вас, мой добрый и прекрасный друг, и жду ответа (франц.).
   - Что ж отвечать ей? - спросила Вера, когда Райский положил письмо на стол.
   Он молчал, не слыхав вопроса, все думая, от кого другое письмо и отчего она его прячет?
   - Написать, что вы согласны?
   - Боже сохрани - ни за что! - опомнившись, с досадой сказал Райский.
   - Как же быть: она хочет "дышать с вами одним воздухом..."
   У ней задрожал подбородок.
   - Черт с ней, я задохнусь в этом воздухе.
   - А если б я вас попросила? - сказала она грудным шепотом, кокетливо поглядев на него. Сердце у него перевернулось.
   - Ты? зачем тебе это нужно?
   - Так, мне хочется сделать ей что-нибудь приятное... - сказала она, но не прибавила, что она хваталась за это средство, чтоб хоть немного отучить Райского от себя.
   Она знала, что Полина Карповна вцепится в него и не скоро выпустит его из рук.
   - Ты примешь за знак дружбы, если я исполню это?
   Она кивнула головой.
   - Но ведь это жертва?
   - Вы напрашивались на них: вот одна...
   - Ты требуешь! - сказал он, наступая на нее.
   - Не надо, не надо, я ничего не требую! - торопливо прибавила она, испугавшись и отступая.
   - Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной. Ведь ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
   Она вопросительно глядела на него.
   - Первое, будь при сеансах и ты; а то я с первого же раза убегу от нее: согласна?
   Она нехотя, задумчиво кивнула головой. Ей уж не хотелось от него этого одолжения, когда хитрость се не удалась и ей самой приходилось сидеть вместе с ними.
   - Во-вторых... - сказал он и остановился, и она ждала с любопытством. - Покажи другое письмо?
   - Какое?
   - Что быстро спрятала в карман.
   - Там нет.
   - Есть: вон, я вижу, оно оттопыривается! Она опять опустила руку в карман.
   - Вы сказали, что не видали другого письма: я вам показала одно. - Чего вам еще?
   - Этого письма ты не спрятала бы с таким испугом. Покажешь?
   - Вы опять за свое, - сказала она с упреком, перебирая рукой в кармане, где в самом деле шумела бумага.
   - Ну, не надо - я пошутил: только, ради бога, не принимай этого за деспотизм: за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем, бог с тобой и с твоими секретами! - сказал он, вставая, чтоб уйти.
   - Никаких секретов нет, - сухо отвечала она.
   - Знаешь ли, что я еду скоро? - вдруг сказал он.
   - Знаю, слышала - только правда ли?
   - Почему ж ты сомневаешься? Она молчала, опустив глаза.
   - Ты довольна?
   - Да... - отвечала она тихо.
   - Отчего же? - с унынием спросил он и подошел к ней.
   - Отчего?..
   Она подумала, подумала, потом опустила руку в карман, достала и другое письмо, пробежала его глазами, взяла перо, тщательно вымарала некоторые слова и строки в разных местах и подала ему.
   - Я уж вам говорила - отчего: вот еще - прочтите! - сказала она и опустила руку опять в карман.
   Он погрузился в чтение. А она стала смотреть в окно.
   Письмо было написано мелким женским почерком. Райский читал: "Я кругом виновата, милая Наташа..."
   - Кто это Наташа?
   - Жена священника, моя подруга по пансиону.
   - А, попадья? Так это ты пишешь: ах, это любопытно! - сказал Райский и даже потер коленки одна о другую от предстоящего удовольствия, и погрузился в чтение.
   "Я кругом виновата, милая Наташа, что не писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению ленилась, а кроме того, были другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь - это... (тут три слова были зачеркнуты)... и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.
   Другая причина - приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знания, блеска, талантов и вместе шума, или "жизни", как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня - и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно...
   А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, - его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами, как с детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
   Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
   Он "нервозен, впечатлителен и страстен": так он говорит про себя - и это, кажется, верно. Он не актер, не притворяется: для этого он слишком умен и образован и притом честен. "Такая натура!" - оправдывается он.
   Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что "поклоняется красоте", как он говорит: просто влюбчив по-вашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша. Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей, только все это выражается порывами, и оттого не знаешь, как с ним держать себя.
   Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь... (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и додумать, если он когда-нибудь... (опять зачеркнуто несколько слов).
   А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что моих надо беречь, не раздражать, и слава богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покоя, все мое счастие.
   Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда" Легко сказать - бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне, к сестре - осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок... этот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить о мае нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно все!
   Ну, теперь скажу тебе кое-что о том..."
   Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал - и все глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь прочесть за строками. В письме о самой Вере не было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он - и как ярко!
   Он все думал над письмом, оглядывая его со всех сторон. Потом вдруг очнулся.
   - Это опять не то письма: то на синей бумаге написано! - резко сказал он, обращаясь к Вере, - а это на белой...
   Но Веры уж не было в комнате.
   VI
   Райский пришел и себе и начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. "Что она смыслит в художественной натуре!" - подумал он.
   Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере, или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой "жертвы".
   Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: я выступило вперед и требовало жертв себе.
   И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
   С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
   - Да кто пишет? Ко мне никто, - сказала бабушка, - а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал...
   - Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.
   - А к Верочке купец не присылал? - спросил Райский.
   - И к ней присылал: она для попадьи забирала...
   - Не на синей ли бумаге?
   - Да, на синей: вы почем знаете? Он все на синей бумаге пишет.
   Он не отвечал. Ему стало было легче.
   "А зачем же прятать его?" - вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.
   "Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!" - думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
   "Вон где гнездится змея!" - думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.
   - Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею... дрянь! - ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
   "Что я теперь буду делать с романом? - размышлял он, - хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!"
   Он швырнул тетради в угол.
   Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия - пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:
   "Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой. Никто никогда не язвил меня..." и т. д.
   То являлась она в полумраке, как настоящая Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!
   Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного - и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?
   Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, он и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство - и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
   "Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, - решил он, - а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!" - сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
   Ее не было дома, Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.
   - Куда?
   - Бог их знает, - отвечала та, - гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.
   - Никогда?
   - Никогда, и спрашивать не велят: гневаются! И за обедом ее не было. Новый ужас.
   - Где Вера? - спросил Райский у бабушки. Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфеньюе:
   - Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.
   - Где же она обедает?
   - Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.
   - Все не по-людски! - ворчала про себя бабушка, - своенравная: в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже все о нервах твердит. "Не трогайте, не перечьте, берегите!" А они от нерв и куролесят!
   - Что же вы не спросите, куда она ходит одна? - спросил Райский.
   - Как можно спросить: прогневаются! - иронически заметила Татьяна Марковна, - на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!
   - Куда ж это она одна?.. - тихо говорил Райский.
   - Она у нас все одна ходит, - отвечала Мар-фенька.
   - А ты?
   - Как можно: я боюсь.
   - Чего?
   - Мало ли чего! змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов... Арины боюсь.
   - Какой Арины?
   - Дурочка у нас есть.
   - А Вера?
   - Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится.
   - А ты бы спросила ее завтра, Марфенька, где она была.
   - Рассердится!
   - Все боятся, прошу покорно!
   На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
   Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.
   - Кто тут? - спросила она.
   - Это... ты... Вера?..
   - Да, я: а что?
   - А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!
   - Кто? - нахмурившись, спросила она.
   - Бабушка а Марфенька очень беспокоились...
   - Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне,
   - И... я тоже сам...
   - Вы? покорно благодарю: зачем?
   - Но ведь легко может случиться что-нибудь...
   - Например?
   - Например... беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается... змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы... - шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, - могут испугать...
   - Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.
   Она указала на обрыв.
   - До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку... - заметил он.
   - Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения? - сказала она и пошла.
   - Гордое творение! - прошептал он.
   - На одну минуту. Вера, - вслух прибавил потом, - я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.
   Она взяла письмо и положила в карман.
   - А то, другое, которое там?.. - ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь м вей.
   - Какое то и где там?
   - Другое, синее письмо: в кармане?
   У него сердце замирало, он ждал ответа.
   Она выворотила наизнанку карман.
   - Ах, уж нет! - сказал Райский, - от кого бы оно могло быть?
   - То?.. А от попадьи ко мне, - сказала она, помолчав, - я на него и отвечала.
   - От попадьи! - почти закричал он на весь сад.
   - Да, конечно! - подтвердила она равнодушно и ушла.
   - От попадьи! - повторил он, и у него гора с плеч свалилась. - А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи! В самом деле: в одном кармане и письмо, и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь все узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!
...

---