Гончаров Иван Александрович

   я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
   - Постоите, учитель, постоите! - останавливал Райский.
   
   Море, золотой песок, горячее солнце! Что может быть прекрасней природы? Природа манит человека в свои объятья и просит внимания к себе. А человек чувствует, где ему будет хорошо и комфортно и сам, всеми силами тянется к природе матушке. Уютный дом в Черногории купить может далеко не каждый. Но тот, кому выдалась такая возможность, будет счастлив, жить и отдыхать в Черногории.
   
   - Пустите! Нет у вас уважения к искусству, - говорил Кирилов, - нет уважения к самому себе. Общество художников - это орден братства, все равно, что масонский орден: он рассеян по всему миру, и все идут к одной цели. Художники - сродни "каменщикам". Вспомните Хирама и его тайну. Да, вот что! Нельзя наслаждаться жизнию, шалить, ездить в гости, танцевать и, между прочим, сочинять, рисовать, чертить и ваять. Нет, - горячо и почти грубо напал он на Райского, - бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую бы яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть - к искусству! Пусть вас клянут, презирают, во имя его - идите:
   тогда только призвание и служение совершатся, и тогда будет "многа ваша мзда", то есть бессмертие. А вам недостает мужества, силы нет, и недостает еще бедности. Отдайте ваше имение нищим и идите вслед за спасительным светом творчества. Где вам! Вы - барин, вы родились не в яслях искусства, а в шелку, в бархате. А искусство не любит бар... оно тоже избирает "худородных"... Закройте эту бесстыдницу или переделайте ее в блудницу у ног Христа. Прощайте. Через две недели зайду посмотреть.
   Он бросил папироску в песочницу, схватил шляпу и исчез прежде, нежели Райский успел остановить его.
   - Каков! - сказал Аянов. - Чудак! Он, в самом деле, не в монахи ли собирается? Шляпа продавлена, весь в масляных пятнах, нищ, ободран, Сущий мученик! Не пьет ли он?
   - Кроме воды, ничего.
   - Ну, так удавится или с ума сойдет. Райский глубоко вздохнул.
   - Да, - сказал он, - это один из последних могикан: истинный, цельный, но не нужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступений в людскую толпу, то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
   Однако, продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому неудобно было войти в царствие небесное. Он задумчиво ходил взад и вперед по комнате.
   Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
   Он даже быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и начал мелом крупно чертить молящуюся фигуру. Он вытянул у ней руку и задорно, с яростью выделывал пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет - все не выходит!
   Его стало грызть нетерпение, которое при первом неудачном чертеже перешло в озлобление. Он стер, опять начал чертить медленно, проводя густые, яркие черты, как будто хотел продавить холст. Уже то отчаяние, о котором говорил Кирилов, начало сменять озлобление.
   Он положил мел, отер пальцы о волосы и подошел к портрету Софьи.
   "Переделать портрет, - думал он.- Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея-красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту "правду" красоты- чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я - на земле... Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю... только не в блудницу!"
   Он засмеялся, подумав, что сказала бы Софья, если б узнала эту мысль Кирилова? Он мало-помалу успокоился, любуясь "правдой" на портрете, и возвратился к прежним, вольным мечтам, вольному искусству и вольному труду. Тщательно оберегая портрет, он повез его к Софье.
   XVIII
   Райский верил и не верил, что увидит ее и как и что будет говорить.
   "Как тут закипает! - думал он, трогая себя за грудь. - О! быть буре, и дай бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю... любит ли она, или нет? Если да, жизнь моя... наша должна измениться, я не еду... или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба.."
   Он развернул портрет, доставил его в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она была одна: тетки уехали к обедне.
   Он, держась за сердце, как будто унимая, чтоб оно не билось, шел на цыпочках. Ему все снились разбросанные цветы, поднятый занавес, дерзкие лучи, играющие на хрустале. Он тихо подкрался и увидел Софью.
   Она сидит, опершись локтями на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или... плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья. без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза стелется по плечам и падает широкими складками у ног. На ковре лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся на бархатной скамеечке.
   Он никогда не видал ее такою. Она не замечает его, а он боится дохнуть.
   -- Кузина, Sophie! - назвал он ее чуть-чуть слышно.
   Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением глядела на Райского. У нее в глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
   - Sophie! - повторил он.
   Она встала и выпрямилась во весь рост.
   - Что с вами, cousin? - спросила она коротко.
   - Виноват, кузина, - уже без восторга сказал он, - я вас застал нечаянно... в таком поэтическом беспорядке.
   Она оглянулась около себя и вдруг будто спохватилась и позвонила.
   - Pardon, cousin, я оденусь! - сухо сказала она и ушла с девушкой в спальню.
   Он слышал, что она сделала выговор Паше, зачем ей не доложили о приезде Райского.
   "Что же это такое? - думал Райский, глядя на привезенный им портрет, - она опять не похожа, она все такая же!.. Да нет, она не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний холод - о нет! это натяжка, принуждение. Там что-то прячется, под этим льдом, - посмотрим!"
   Наконец она вышла, причесанная, одетая, в шумящем платье. Она, не глядя на него, стала у зеркала и надевала браслет.
   - Я привез ваш портрет, кузина.
   - Где? Покажите, - сказала она и пошла за ним в гостиную.
   - Вы польстили мне, cousin: я не такая, - говорила она, вглядываясь в портрет.
   - Ах нет, я далек от истины! - сказал он с непритворным унынием, видя перед собой подлинник. - Красота, какая это сила! Ах, если б мне этакую!
   - Что ж бы вы сделали?
   - Что бы я сделал? - повторил он, глядя на нее пристально и лукаво.- Сделал бы кого-нибудь очень счастливым...
   - И наделали бы тысячу несчастных - да? Стали бы пробовать свою силу над всеми, и не было бы пощады никому...
   - А! - поймал ее Райский, - не из сострадания ли вы так неприступны?.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это никому не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота-это сила, и гордость тут имеет смысл.
   Он обрадовался, что открыл, как казалось ему, почему она так упорно кроется от него, почему так вдруг изменила мечтательную позу и ушла опять в свои окопы.
   - Не будьте, однако, слишком сострадательны:
   кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на край света, не только для торжества, для счастья и победы - просто для одной слабой надежды на победу...
   - Полноте, cousin, вы опять за свое! - сказала она, но не совсем равнодушным тоном. Она как будто сомневалась, так ли она сильна, так ли все поползли бы за ней, как этот восторженный, горячий, сумасбродный артист?
   И этот тонкий оттенок сомнения не ускользнул от Райского. Он прозревал в ее взгляды, слова, ловил, иногда бессознательно, все лучи и тени, мелькавшие в ней, не только проникал смыслом, но как будто чуял нервами, что произошло, даже что должно было произойти в ней.
   - Вы сами видите это, - продолжал он, - что за один ласковый взгляд, без особенного значения, за одно слово, без обещаний награды, все бегут, суетятся, ловят ваше внимание.
   - Будто бы?
   - А вы не заметили? Полноте!
   - Право, нет.
   - Право, заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо мной, заставляя высказывать вас же самих. Вы знаете, что я говорю правду, и в словах моих видите свой образ и любуетесь им.
   - Пока еще я видела его в портрете, и то преувеличенно, а на словах вы только бранитесь.
   - Нет, портрет - это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
   - Когда это?
   - Вот тут, когда я говорил вам... еще, помните, ваш папа привел этого Милари. Она молчала.
   - Милари? - повторил он.
   - Помню, - сухо сказала она.
   - Что, он часто бывает у вас? - спросил Райский, заметив и эту сухость тона.
   - Да... иногда. Он очень хорошо поет, - прибавила она и села на диван, спиной к свету.
   - Когда он будет у вас, я бы заехал... дайте мне знать.
   - Здесь свежо! - заметила она, делая движение плечами, - надо велеть затопить камин...
   - Я пришел проститься с вами; я еду - вы знаете? - спросил он вдруг, взглянув на нее. Она ничего.
   - Куда? - спросила только.
   - В деревню, к бабушке... Вам не жаль, не скучно будет без меня?
   Она думала и, казалось, решала эти вопросы про себя.
   - Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да - значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы...
   - А вы надеетесь на полную? - спросила она с улыбкой.
   - Плохой солдат, который не надеется быть генералом, сказал бы я, но не скажу: это было бы слишком... невозможно.
   Он глядел на нее и хотел бы, дал бы бог знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила "почему?", но она не спросила, и он подавил вздох.
   - Невозможно, - повторил он, - и в доказательство, что у меня нет таких колоссальных надежд, я пришел проститься с вами, может быть, надолго.
   - Мне жаль вас, cousin,- вдруг сказала она тихо, мягко и почти с чувством.
   Он обернулся к ней так живо, как человек, у которого болели зубы и вдруг прошла боль.
   - Жаль! - повторил он, - правда ли это?
   - Совершенно. Вы знаете, я никогда не лгу. Он взял ее ладонь и с упоением целовал. Она не отнимала руки.
   - Вот, вот, за это право целовать так вашу руку чего бы не сделали все эти, которые толпятся около вас!
   - Стало быть, вы счастливы: вы пользуетесь этим правом свободно...
   - Да, как cousin! Но чего бы не сделал я, - говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, - чтоб целовать эту ладонь иначе... вот так...
   Он хотел опять целовать, она отняла руку.
   - Не смею сомневаться, что вам немного... жаль меня, - продолжал он, - но как бы хотелось знать отчего? Зачем бы вы желали иногда видеть меня?
   - Чтоб слышать вас. Вы много, конечно, преувеличиваете, но иногда объясняете верно там, где я понимаю, но не могу сама сказать, не умею...
   - А, сознались, наконец! Так вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня, как в арабский словарь... Незавидная роль! - прибавил он со вздохом.
   - Но вы сами, cousin, сейчас сказали, что не надеетесь быть генералом и что всякий, просто за внимание мое, готов бы... поползти куда-то... Я не требую этого, но если вы мне дадите немного...
   - Дружбы? - спросил Райский.
   - Да.
   - Ну, так, я знал. Ох, эта дружба!
   - Нет, cousin, я вижу, что вы не отказались от "генеральского чина"...
   - Нет, нет, кузина, я не надеюсь и оттого, повторяю, еду. Но вы сказали мне, что вам скучно без меня, что меня вам будет недоставать, и я, как утопающий, хватаюсь за соломинку.
   - И не напрасно хватаетесь. Я предлагаю вам не безделицу: дружбу. Если для одного ласкового взгляда или слова можно ползти такую даль, на край света, то для дружбы, которой я никому легко не даю...
   - Дружба хороша, кузина, когда она - шаг к любви, или, иначе, - она просто нелепость, даже иногда оскорбление.
   - Как это?
   - Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями - это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых и, наконец, дойдет до оскорбления... до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь...
   У Софьи в лице показалось принуждение; она даже притворно зевнула в сторону. Он заметил.
   - Не влюбились ли вы уже? - вдруг спросил он.
   - А что?
   - Что значит это смущение?
   - Смущение? Я смутилась? - говорила она и поглядела в зеркало. - Я не смутилась, а вспомнила только, что мы условились не говорить о любви. Прошу вас, cousin,- вдруг серьезно прибавила она, - помнить уговор. Не будем, пожалуйста, говорить об этом.
   Он удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде просила, но шутя, с улыбкой. Самолюбие шепнуло было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не говорить о любви - есть боязнь, осторожность.
   Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
   "Что ж это? Ужели я не шутя влюблен? - думал он. - Нет, нет! И что мне за дело? ведь я не для себя хлопотал, а для нее же... для развития... "для общества". Еще последнее усилие!.."
   - Последний вопрос, кузина, - сказал он вслух, - если б...- И задумался: вопрос был решителен, - если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей "быть генералом": что бы вы сказали? мог ли бы, могу ли?.. - "Она не кокетка, она скажет истину!" - подумал он. - Поддержали бы вы эту надежду, кузина?
   Он дрожа выговаривал последние слова и боялся взглянуть на нее. Она засмеялась.
   - У вас нет никаких надежд, cousin,- произнесла она равнодушно.
   Он сделал нетерпеливое движение, как будто сомнение в этом было невозможно.
   - Нет, и не может быть! - повторила она решительно. - Вы все преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement 1, в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга - позвольте напомнить вам.
   1 увлечением (франц.).
   - Так вы смешиваете меня с светскими любезниками, волокитами?
   - Fi, quelles expressions! '
   ' фи, что за выражения! (франц.).
   - Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас - ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
   - Зачем мне это? - вдруг спросила она. Он замолчал, озадаченный этим "зачем". Тут был весь ответ на его вопрос о надеждах на "генеральство". И довольно бы, не спрашивать бы ему дальше, а он спрашивал!
   - Вы... не любите меня, кузина? - спросил он тихо и вкрадчиво.
   - Очень! - весело отвечала она.
   - Не шутите, ради бога! - раздражительно сказал он.
   - Даю вам слово, что не шучу.
   "Спросить, влюблены ли вы в меня - глупо, так глупо, - думал он, - что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу... Вот, поди ж ты: "выше мира и страстей", а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе..."
   Во время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой смотрела на него и, кажется, не чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б... он не "брякнул" неожиданным вопросом.
   - Вы влюблены в этого итальянца, в графа Милари - да? - спросил он и погрузил в нее взгляд и чувствовал сам, что бледнеет, что одним мигом как будто взвалил тысячи пуд себе на плечи.
   Улыбка, дружеский тон, свободная поза - все исчезло в ней от его вопроса. Перед ним холодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь казалась где-то далеко, на высоте, не родня и не друг ему.
   "Должно быть, это правда: я угадал!" - подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил о нем - у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.
   "Боже мой! зачем я все вижу и знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье! Вот теперь яд прососался в сердце, а из каких благ?"
   Она молчала.
   - Вы обиделись, кузина? Она молчала.
   - Скажите: да?
   - Вы сами знаете, что может произвести подобная догадка.
   - Я знаю больше, кузина: я знаю и причину, почему вы обиделись.
   - Позвольте узнать.
   - Потому, что это правда.
   Она сделала движение и поглядела на него с изумлением, как будто говоря: "Вы еще настаиваете!"
   - И этот взгляд не ваш, кузина, а заимствованный!
   - Я притворяюсь! Вы приписываете себе много чести, мсье Райский!
   Он засмеялся, потом вздохнул.
   - Если это неправда, то... что обидного в моей догадке? - сказал он, - а если правда, то опять-таки... что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинством вашего бедного cousin!
   Она слегка пожала плечами.
   - Да, это так, и все, что вы делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду, что у вас похитили тайну... И самое оскорбление это - только маска.
   - Какая тайна? Что вы! - говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. - Вы употребляете во зло права кузена - вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время без тетушек и папа...
   - Кузина, бросьте этот тон! - начал он дружески, горячо и искренно, так что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела, что тайна ее попала не в дурные руки, если только тут была тайна.- Вот что значит Олимп! - продолжал он. - Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня... Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
   - К чему вы это мне говорите? Со мной это вовсе не у места! А я еще просила вас оставить разговор о любви, о страстях...
   - Знаю, кузина, знаю и причину: я касаюсь вашей раны. Но ужели мое дружеское прикосновение так грубо?.. Ужели я не стою доверенности?..
   - Какой доверенности? Какие тайны? Ради бога, cousin... - говорила она, глядя в беспокойстве по сторонам, как будто хотела уйти, заткнуть уши, не слышать, не знать.
   - Пусть я смешон с своими надеждами на "генеральство", - продолжал он, не слушая ее, горячо и нежно, - но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших глазах - не правда ли? Скажу больше: около вас, во всей вашей жизни, никогда не было и нет, может быть, и не будет человека ближе к вам. И вы сами давеча сказали то же, хотя не так ясно. У вас не было человека настоящего, живого, который бы так коротко знал людей и сердце и объяснял бы вам вас самих. Вы во мне читаете свои мысли, поверяете чувства. Я - не тетушка, не папа, не предок ваш, не муж: никто из них не знал жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок старых, скудных понятии, условного воспитания, так называемого "тона", и нищенски пробавляются ими. Я живой, свежий человек; я приношу к вам сюда незнакомые здесь понятия и чувства; я новость для вас; я занимаю... виноват... занимал вас... Правда ли это, кузина? Она молчала.
   - Теперь, конечно, другое дело: теперь вы рады, что я еду, - продолжал он, - все прочие могут остаться; вам нужно, чтобы я один уехал...
   - Почему?
   - Потому, что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но... если вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже для вас всех...
   Она сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко в анфиладу комнат и как будто не видя выхода из этого положения, и с нетерпением села в кресло.
   - Но...- начал он опять нежным, дружеским голосом, - я вас люблю, кузина (она выпрямилась), всячески люблю, и больше всего люблю за эту поразительную красоту; вы владеете мной невольно и бессознательно. Вы можете сделать из меня все - вы это знаете...
   - Послушайте... Вы хотите уверить меня, что у вас... что-то вроде страсти, - сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, - смотрите, не лжете ли вы... положим - невольно? - прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом. - Месяц, два тому назад ничего не было, были какие-то порывы - и вдруг так скоро... вы видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin, я им не верю, и оттого у меня нет и пощады, которой вы добиваетесь. Воля ваша, а мне придется разжаловать вас из кузеней: вы самый беспокойный cousin и друг...
   - Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, - уныло прибавил он, - а что я взволнован теперь - так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни, - нет;
   вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе... Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось - слава богу!
   Он вздохнул.
   - Чего же вы хотите? - спросила она.
   - Меня оскорбляет ваш ужас, что я заглянул к вам в сердце...
   - Там ничего нет, - монотонно сказала она.
   - Есть, есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд... кузина, кузина! А ведь это мое дело, моя заслуга, ведь я виноват... что вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари...
   Она слушала довольно спокойно, но при последнем слове быстро встала.
   - Если вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, - заговорила она, и голос у ней даже немного изменился, как будто дрожал, - и если вам что-нибудь значит быть здесь... видеть меня... то... не произносите имени!
   "Да, это правда, я попал: она любит его!" - решил Райский, и ему стало уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
   - Не бойтесь, кузина, ради бога, не бойтесь, - говорил он. - Хороша дружба! Бояться, как шпиона, стыдиться...
   - Мне бояться и стыдиться некого и нечего!
   - Как нечего, а света, а их! - указал он на портреты предков.- Вон как они вытаращили глаза! Но разве я - они? Разве я - свет?
   - И правду сказать, есть чего бояться предков! - заметила совершенно свободно и покойно Софья, - если только они слышат и видят вас! Чего не было сегодня! И упреки, и declaration', и ревность... Я думала, что это возможно только на сцене... Ax, cousin...- с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
   1 признание (франц.).
   В самом деле, ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был у ней раз шесть, всегда при других, пел, слушал ее игру и разговор, никогда не выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
   Другая бы сама бойко произносила имя красавца Милари, тщеславилась бы его вниманием, немного бы пококетничала с ним, а Софья запретила даже называть его имя и не знала, как зажать рот Райскому, когда он так невпопад догадался о "тайне".
   Никакой тайны нет, и если она приняла эту догадку неравнодушно, так, вероятно, затем, чтоб истребить и в нем даже тень подозрения.
   Она влюблена - какая нелепость, боже сохрани! Этому никто и не поверит. Она, по-прежнему, смело подняла голову и покойно глядела на него.
   - Прощайте, кузина! - сказал он вяло.
   - Разве вы не у нас сегодня? - отвечала она ласково. - Когда вы едете?
   "Лесть, хитрость: золотит пилюлю!" - думал Райский.
   - Зачем я вам? - отвечал он вопросом.
   - Вижу, что дружба моя для вас - ничто! - сказала она.
   - Ах, неправда, кузина! Какая дружба: вы боитесь меня!
   - Слава богу, мне еще нечего бояться.
   - Еще нечего? А если будет что-нибудь, удостоите ли вы меня вашего доверия?
   - Но вы говорите, что это оскорбительно: после этого и боялась бы...
   - Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь... нет? - робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
   Она медленно и отрицательно покачала головой.
   - И... быть не может? - все еще пытливо спрашивал он.
   Она засмеялась.
   - Вы неисправимы, cousin,- сказала она. - Всякую другую вы поневоле заставите кокетничать с вами. Но я не хочу и прямо скажу вам: нет.
   - Следовательно, вам и бояться нечего ввериться мне! - с унынием договорил он.
   - Parole d'honneur', мне нечего вверять.
   ' Честное слово (франц.).
   - Ах, есть, кузина!
   - Что же такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement2.
   2 скажите определеннее (франц.).
   - Хорошо: скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с тех пор, как этот Милари...
   Она сделала движение, и лицо опять менялось у нее из дружеского на принужденное и холодное.
   - Нет, нет, pardon-я не назову его... с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал ездить в дом...
   - Послушайте, cousin... - начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, - положим, если б... enfin si c'etait vrai 3 - это быть не может, - скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, - но что... вам... за дело после того, как...
   3 словом, если б это была правда (франц.).
   Он вспыхнул:
   - Что за дело! - вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. - Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого-нибудь parvenu 4, до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы... вы! - с изумлением, почти с ужасом повторял он.
   4 выскочка (франц.).
   А она с изумлением смотрела на него, как он весь внезапно вспыхнул, какие яростные взгляды метал на нее.
   - Но он, во-первых, граф... а не parvenu... - сказала она.
   - Купленный или украденный титул! - возражал он в пылу. - Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда "на ловлю счастья и чинов", втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мои долг оберечь вас! Я вам родственник!
   Все это он говорил чуть не с пеной у рта.
   - Никто ничего подобного не заметил за ним1- с возрастающим изумлением говорила она,- и если папа и mes tantes ' принимают его...
   - Папа и mes tantes1 - с пренебрежением повторил он, - много знают они: послушайте их!
   1 тетушки (франц.).
   - Кого же слушать: вас? Она улыбнулась.
   - Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас...
   - Но он везде принят, он очень скромен, деликатен, прекрасно воспитан...
   - Все это вы видите в своем воображении, кузина, - поверьте!
   - Но вы его не знаете, cousin! - возражала она с полуулыбкой, начиная наслаждаться его внезапной раздражительностью.
   - Довольно мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из тех chevaliers d'industrie 2, которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться...
   2 рыцарей наживы, проходимцев (франц.).
   - Он артист, - защищала она, - и если он не на сцене, так потому, что он граф и богат... c'est un homme distingue 3.
   3 это благовоспитанный человек (франц.).
   - А! вы защищаете его - поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть, самозванца-графа...
   Она уже окончательно развеселилась и, казалось, забыла свой страх и осторожность.
   - А Ельнин? - вдруг спросила она.
   - Что Ельнин? - спросил и он, внезапно остановленный ею. - Ельнин - Ельнин... - замялся он, - это детская шалость, институтское обожание. А здесь страсть, горячая, опасная!
   - Что же: вы бредили страстью для меня - ну, вот я страстно влюблена, - смеялась она. - Разве мне не все равно идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна - "увидеть счастье, упиться им"!
   Райский стиснул зубы, сел на кресло и злобно молчал. Она продолжала наслаждаться его положением.
   - Уф! - говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого, что его поймали и уличили в противоречии самому себе, не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения только, что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно покорился своей судьбе.
   А она смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она была права, а он запутался.
   - Что же, cousin, чему я должна верить: им ли? - она указала на предков, - или, бросив все, не слушая никого, вмешаться в толпу и жить "новою жизнью"?
   - И тут вы остались верны себе! - возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, - завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! - судорожно засмеялся он. - А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! - с досадой махнул он рукой. - Ведь... "что мне за дело?" - возразил он ее словами. - Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и... и... да, да?
...

---