Гончаров Иван Александрович

   На другой день утром сама барыня взяла садовника да опять Савелья и еще двоих люден и велела место, где была беседка, поскорее сравнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
   
   Как обычно бывает, спешит куда-то человек и боится не успеть, а транспорт, как назло ходит плохо. Действовать надо сразу, вызов такси спасет Вашу безвыходную ситуацию. Таксисты обычно профессиональные ребята. Они знаю своё дело, уберегут Вас от пробок и доставят вовремя на место. А заказать такси эконом дешево в аэропорт, просто необходимо. Вам не придётся беспокоить родных и друзей и отрывать их от работы.
   
   "Задним умом крепка! - упрекала она мысленно себя. - Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне все... тогда, может быть, злодей догадался бы и не писал ей проклятых писем!"
   Злодей действительно догадался.
   "Старуха узнала - это она! - подумал он. - Вера поступила благонравно: все открыла ей!"
   Он обернулся к Тушину, кивнул ему и хотел идти, но заметил его пристальный, точно железный взгляд.
   - Вы что тут делали, гуляли, что ли? - спросил он. - Что вы так смотрите на меня? Вы здесь в гостят наверху?
   - Да, в гостях. Я не гулять пришел, а видеться с вами, - сказал Тушин сухо, но учтиво.
   - Со мной! - оборотясь живо к нему, отозвался Волохов и вопросительно глядел на него. "Что это, не узнал ли и он? Он, кажется, претендент на Веру. Не драму ли затевает этот лесной Отелло: "крови", "крови", что ли, ему надо!" - успел подумать Марк.
   - С вами, - повторил Тушин, - у меня есть поручение к вам.
   - От кого? От старухи?
   - От какой старухи?
   - От Бережковой! От какой!
   - Нет.
   - Так от Веры? - почти с испугом спросил он.
   - От Веры Васильевны, хотите вы сказать?
   - Ну, пожалуй - Васильевны. Что она, здорова ли? - что велела передать мне?..
   Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.
   - Вы... все знаете? - спросил он.
   - Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
   "Стану я тебе давать ответ! - подумал Марк, - не дам!"
   - Ничего не скажу, - холодно отвечал он вслух.
   - Но исполните, конечно, ее просьбу: не тревожить ее больше, не напоминать о себе... не писать, не посещать этих мест...
   - Вам что за дело? Вы объявлены ее женихом, что спрашиваете?..
   - Для этого не нужно быть женихом, а просто другом, чтоб исполнить поручение.
   - Если буду писать и посещать - тогда что? - запальчиво заговорил Волохов, как будто напрашиваясь на дерзость.
   - Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
   - Какой вы послушный и почтительный друг! - сказал с злой иронией Марк.
   Тушин поглядел на него с минуту серьезно.
   - Да, вы правы, я такой друг ей... Не забывайте, господин Волохов, - прибавил он, - что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни...
   Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и, при последних словах, подошел к Тушину.
   - Что с ней было? - спросил он почти мягко. Тушин молчал.
   - Извините меня, я горячусь, знаю, что это глупо! Но ведь вы видите, что и я - как в горячке.
   - Очень жалею; стало быть, вам самим нужен покой... Вы дадите какой-нибудь ответ на эту записку? Марку не хотелось отвечать ему.
   - Я сам отвечу, напишу...
   - Она положительно отказывается от этого - и я могу дать вам слово, что она не может поступить иначе... Она больна - и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы не будете напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и говорю то, что видел сам...
   - Послушайте, вы ей желаете добра? - начал Волохов.
   - Конечно.
   - Вы видите, что она меня любит, она вам сказала...
   - Нет, этого я не вижу, и она мне не говорила о любви, а дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и цолучать писем.
   - Какая нелепость - мучаться и мучать другого! - сказал Марк, вскапывая ногой свежую, нанесенную только утром землю около дерева. - Вы могли бы избавить ее от этой пытки, от нездоровья, от упадка сил... от всего - если вы... друг ей! Старуха сломала беседку, но не страсть: страсть сломает Веру... Вы же сами говорите, что она больна...
   - Я не говорил, что она больна от страсти...
   - От чего же расстроена?
   - От того, что вы пишите к ней, ждете в беседке, грозите прийти сами. Она не переносит этого - и только это поручила передать.
   - Она только говорит так, а сама...
   - Она говорит всегда правду.
   - Почему она дала это поручение вам? - вдруг спросил Марк. Тушин молчал.
   - Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя... Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль... Притом я предлагаю ей...
   - Если б вы умели понять ее, - остановил его Тушин, - то давно бы знали, что она из тех, кому "объяснять" нечего и "советовать" нельзя. А колебать "бабушкину мораль" я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
   - Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете поручения! - раздражительно сказал Марк.
   Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он, волей или неволей, а даст ответ.
   Это молчаливое спокойствие бесило Марка. Сломанная беседка и появление Тушина в роли посредника показали ему, что надежды его кончаются, что Вера не колеблется больше, что она установилась на своем намерении не видеться с ним никогда.
   В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает действительно не от страсти к нему, - иначе она не открылась бы бабушке, н еще менее Тушину. Он знал и прежде ее упрямство, которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда, тут, в этом городе, а пока длится его страсть. Он верил в непогрешимость своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она кончится для обоих одинаково, что они будут "виснуть один другому на шею, пока виснется", а потом...
   Он отдалялся от этого "потом", надеясь, что со временем Вера не устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
   Теперь и эта его жертва - предложение жениться - оказалась напрасною. Ее не приняли. Он не опасен, и даже не нужен больше. Его отсылают. Он терпел в эту минуту от тех самых мучений, над которыми издевался еще недавно, не веря им. "Нелогично!" - думал он.
   - Я не знаю, что я сделаю, - сказал он все еще гордо, - и не могу дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку, конечно, не приду, потому что ее нет...
   - И писем не будете писать, - давал за него ответ Тушин, - потому что их не передадут. В дом тоже не придете - вас не примут...
   - Кто: вы? - злобно отозвался Марк, - что же вы, стеречь станете?
   - Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и... люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия женщины...
   - Черт знает, что за нелепость! - рычал Марк, - выдумали люди себе кандалы... лезут в мученики...
   Ему все еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
   - Я еду скоро, - сказал он, - через неделю... Не может ли Вера... Васильевна видеться со мной на одну минуту?..
   - Не может положительно: она больна.
   - Лечат, что ли, ее?
   - Ей одно лекарство: чтоб вы не напоминали о себе...
   - Я ведь не совсем доверяю вам, - едко перебил Марк, - вы, кажется... неравнодушны к ней - и...
   Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
   - Если мне не верите - то у вас есть доказательство, - сказал он.
   - Расписка - да. Это ничего не значит. Страсть- это море. Сегодня буря, завтра штиль... Может быть, уж она теперь жалеет, что послала вас...
   - Не думаю; она бы предвидела это и не послала бы. Вы, как я вижу, вовсе не знаете ее. Впрочем, я передал вам все - и вы, конечно, уважите се желания... Я не настаиваю более на ответе...
   - Ответа никакого! Я уеду...
   - Это именно тот ответ, который нужен ей...
   - Не ей, а вам, да, может быть, романтику Райскому и старухе...
   - Да, пожалуй, и нам, и может быть - целому городу! Я позволю себе только поручиться Вере Васильевне, что ответ ваш будет вами буквально исполнен. Прощайте.
   - Прощайте... рыцарь...
   - Что? - спросил, немного нахмурившись. Тушин.
   Марк, бледный, смотрел в сторону. Тушин дотронулся до фуражки и ушел, а Марк все еще стоял на месте.
   XVII
   Он злился, что уходит неловко, неблаговидно, хуже, чем он пророчил когда-то Райскому, что весь роман его кончается обрывом, из которого ему надо уходить не оглядываясь, что вслед ему не послана не только сожаления, прощального слова, но его будто выпроваживают, как врага, притом слабого, от которого избавит неделя-другая разлуки да соседняя гора, за которую он перевалится.
   Отчего все это? "Он ни в чем не виноват!" А ему отказывают в последнем свидании, - очевидно, не из боязни страстного искушения, а как будто грубой обиды, выбирают посредником другого!
   И этот другой командует властью Веры, не выходя из границ приличий, выпроваживает его осторожно, как выпроваживают буйного гостя или вора, запирая двери, окна и спуская собаку. Он намекнул ему о хозяйке дома, о людях... чуть не о полиции.
   В этом, пожалуй, он был сам виноват (снисходительно обвинял Марк себя), усвоив условия и формы общежития, которые он называл свободными и разумными, презирая всяким принятым порядком, и которые город этот не признавал такими. , Не оттого ли Вера теперь будто стыдится своей страсти, отчаявшись перевоспитать его, и отделывается от него заочно, через других, как отделываются от дурного знакомства, сделанного случайно или нечаянно?
   И этот посредник, несмотря на резкие вызови, очевидно сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены - с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот "рыцарь" и "дипломат", унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк, как ни ускользал, а дал ответ!
   Но как бы Вера ни решила, все же, в память прошлого, она должна была... хоть написать к нему свое решительное письмо - если больна и вынести свидания не может. Пусть охладился пыл страсти, но она дружески могла проститься с ним, подтвердила бы ему, что не мирится с бездной неизвестности впереди, с его миросозерцанием, - и они разошлись бы, уважая друг друга. А она отсылает его - не с уважением, а как будто не удостоивает досказать последние слова, как будто он сделал что-нибудь такое... В чем он виноват? Он стал припоминать последнее свидание - и не нашел за собой ничего...
   Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем "падении", как "отжившие люди" называют это... Нет! А теперь он пошел на жертвы до самоотвержения, бросает свои дела, соглашается... венчаться! За что же этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник - вместо самой себя?
   Да - это нож, ему больно. Холод от мозга до пят охватил его. Но какая рука вонзила нож? Старуха научила? нет - Вера не такая, ее не научишь! Стало быть, сама. Но за что, что он сделал?
   Марк медленно шел к плетню, вяло влез на него и сел, спустив ноги, и не прыгал на дорогу, стараясь ответить себе на вопрос: "Что он сделал?"
   Он припомнил, как в последнем свидании "честно" предупредил ее. Смысл его слов был тот: "Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне - ты моя: но ты и будешь виновата, а не я..."
   - Это логично! - сказал он почти вслух - я вдруг будто около него поднялся из земли смрад и чад. Он соскочил с плетня на дорогу, не оглядываясь, как тогда...
   Далее, он припомнил, как он, на этом самом месте, покидал ее одну, повисшую над обрывом в опасную минуту. "Я уйду", - говорил он ей ("честно") и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик прощай за призыв - и поспешил на зов...
   Этот первый ответ на вопрос: "что он сделал", как молот, ударил его в голову.
   Он пошел с горы, а нож делал свое дело и вонзался все глубже и глубже. Память беспощадно проводила перед ним ряд недавних явлений.
   "Нечестно венчаться, когда не веришь!" - гордо сказал он ей, отвергая обряд и "бессрочную любовь" и надеясь достичь победы без этой жертвы, а теперь предлагает тот же обряд! Не предвидел! Не оценил вовремя Веру, отвергнул, гордо ушел... и оценил через несколько дней!
   "Вот что ты сделал!" - опять стукнул молот ему в голову.
   "Из логики и честности, - говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание, - ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей "новой силой", оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: "Уйти, не унося с собой никаких "долгов", "правил" и "обязанностей"... оставляя ее нести их одну..."
   "Ты не пощадил ее "честно", когда она падала в бессилии, не сладил потом "логично" с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь "нечестно" отвергаемому твоим "разумом" обряду, и впереди заботливо сулил - одну разлуку! Манил за собой и... договаривался! Вот что ты сделал!" - стукнул молот ему в голову еще раз.
   "Волком" звала она тебя в глаза, "шутя", - стучал молот дальше, - теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка - в памяти у ней останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа - о человеке! Она вынесла из обрыва - одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!"
   Он понял все: ее лаконическую записку, ее болезнь - и появление Тушина на дне обрыва, вместо ее самой.
   Козлов видел его и сказал Райскому, что теперь он едет на время в Новгородскую губернию, к старой тетке, а потом намерен проситься опять в юнкера, с переводом на Кавказ.
   XVIII
   Райский проговорил целый вечер с Тушиным. Они только теперь начали вглядываться друг в друга пристальнее и разошлись оба с желанием познакомиться короче, следовательно сделали друг на друга благоприятное впечатление.
   Вечером Тушин звал Райского к себе на неделю погостить, посмотреть его лес, как работает у него машина на паровом пильном заводе, его рабочую артель, вообще все лесное хозяйство.
   Райскому хотелось докончить портрет Веры, и он отклонил было приглашение. Но на другой день, проснувшись рано, он услыхал конский топот на дворе, взглянул в окно и увидел, что Тушин уезжал со двора на своем вороном коне. Райского вдруг потянуло за ним.
   - Иван Иванович! - закричал он в форточку, - и я с вами! Можете подождать четверть часа, пока я оденусь?
   - Очень рад! - отозвался Тушин, слезая с лошади, - не торопитесь, я подожду хоть час!
   Он пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились - не надолго.
   Райскому оседлали лошадь, а сзади их Татьяна Марковна отправила целую тележку с гостинцами Анне Ивановне. И оба, вместо восьми часов, как хотели, едва выбрались из дома в десять и в половине одиннадцатого сели на паром Тушина.
   Иван Иванович в разговорах с Татьяной Марковной, с Райским и потом по приезде домой - был тих, сосредоточен, часто молчалив.
   О Вере не произнесли ни слова, ни тот, ни другой. Каждый знал, что тайна Веры была известна обоим, и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того. Райский знал о предложении Тушина и о том, как он вел себя и какая страдательная роль выпала ему на долю во всей этой драме.
   С этой минуты, как он узнал это, все ревнивые его предубеждения к Тушину исчезли, уступив место, сначала любопытному наблюдению, а потом, когда Вера рассказала ему все, и участию, уважению, даже удивлению к нему.
   Удивление это росло по мере того, как Райский пристальнее изучал личность этого друга Веры. И в этом случае фантазия сослужила ему обычную службу, осветив Тушина ярко, не делая из него, впрочем, никакого романтического идеала: личность была слишком проста для этого, открыта и не романтична.
   Пробыв неделю у Тушина в "Дымке", видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете - Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
   Симпатия эта устояла даже в разгаре посторонней страсти, болезни-страсти, которая обыкновенно самовластно поглощает все другие пристрастия и даже привязанности. А в ней дружба к Тушину и тогда сохранила свою свежесть и силу. Это одно много говорило в его пользу.
   Она инстинктивно чувствовала, что его сила, которую она отличила и полюбила в нем - есть общечеловеческая сила, как и любовь ее к нему была - не исключительное, не узкое пристрастие, а тоже общечеловеческое чувство.
   Не полюбила она его страстью, - то есть физически: это зависит не от сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как друга только любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствии от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как "человека" и так выразила Райскому свое влечение к Тушину в первом свидании с ним, то есть как к "человеку" вообще.
   Райский поверял наблюдением над ним все, что слышал от Веры - и все оправдывалось, подтверждалось - и анализ Райского, так услужливо разоблачавший ему всякие загадочные или прикрытые лоском и краской стороны, должен был уступить место естественному влечению к этой простой, открытой личности, где не было почти никакого "лоска" и никакой "краски".
   Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли любить его жена, мать, сестра, брат, - еще как человека.
   Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам - ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал, или просто говорил, жил вместе. Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения - с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости - с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, - далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе - с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
   В нем крылась бессознательная, природная, почти непогрешительная система жизни и деятельности. Он как будто не знал, что делал, а выходило как следует, как сделали бы десятки приготовленных умов путем размышления, науки, труда.
   Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли бы, может быть, его, при первом взгляде, и другие, особенно так называемые "умники", требующие прежде всего внешних признаков ума, его "лоска", "красок", "острия", обладающие этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
   Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая "ограниченность" есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу души и воли, что и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.
   С умом у него дружно шло рядом и билось сердце - и все это уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля у него была послушным орудием умственной и нравственной сил.
   Жизнь его совершала свой гармонический ход, как будто разыгрывалось стройное музыкальное произведение, под управлением данных ему природою сил.
   Заслуги мучительного труда над обработкой данного ему, почти готового материала - у него не было и нет, это правда. Он не был сам творцом своего пути, своей судьбы; ему, как планете, очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные свойства для этого течения - и она идет неуклонно по начертанному пути.
   Так. Но ведь не планета же он в самом деле - и мог бы уклониться далеко в сторону. Стройно действующий механизм природных сил мог бы расстроиться - и от внешних притоков разных противных ветров, толчков, остановок, и от дурной, избалованной воли.
   А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей - и совершает свой путь безупречно, все стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
   Но ведь сознательное достижение этой высоты - путем мук, жертв, страшного труда всей жизни над собой - безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что - можно сказать - почти никому не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
   А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант - быть человеком - он не закапывает, а пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая, от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким он есть.
   "Нет, это не ограниченность в Тушине, - решал Райский, - это-красота души, ясная, великая! - Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые, прочные формы. Заслуга человека тут - почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею - следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
   А пока люди стыдятся этой силы, дорожа "змеиной мудростью" и краснея "голубиной простоты", отсылая последнюю к наивным натурам, пока умственную высоту будут предпочитать нравственной, до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно немыслим и истинный, прочный человеческий прогресс.
   Послушать, так нужная степень нравственного развития у всех уже есть, как будто каждый уже достиг его и носит у себя в кармане, как табакерку, что это "само собой разумеется", что об этом и толковать нечего. Все соглашаются, что общество существовать без этого не может, что гуманность, честность, справедливость - суть основные законы и частной, и общественной жизни, что "честность, честности, честностью" и, т. д.
   - И все ложь! - говорил Райский. - В большинстве нет даже и почина нравственного развития, не исключая иногда и высокоразвитые умы, а есть несколько захваченных, как будто на дорогу в обрез денег - правил (а не принципов) и внешних приличий, для руководства, - таких правил, за несоблюдение которых выводят вон или запирают куда-нибудь.
   У большинства есть decorum 1 принципов, а сами принципы шатки и редки, и украшают, как ордена, только привилегированные, отдельные личности. "У него есть правила!" - отзываются таким голосом о ком-нибудь, как будто говорят: "У него есть шишка на лбу!"
   ' видимость (лат.).
   И - пожалуй - засмеялись бы над тем, кто вздумал бы серьезно настаивать на необходимости развития и разлития правил в общественной массе и обращении их в принципы - так же настоятельно и неотложно, как, например, на необходимости неотложного построения железных дорог. И тут же не простили бы ему малейшего упущения в умственном развитии:
   если б он осмелился не прочесть последнего французского или английского наделавшего шуму увража, не знал бы какой-нибудь новейшей политико-экономической аксиомы, последнего фазиса в политике или важного открытия в физике!
   "Уменье жить" ставят в великую заслугу друг - другу, то есть умение "казаться", с правом в действительности "не быть" тем, чем надо быть. А уменьем жить называют уменье - ладить со всеми, чтоб было хорошо и другим, и самому себе, уметь таить дурное и выставлять, что годится-то есть приводить в данный момент нужные для этого свойства в движение, как трогать клавиши, большею частию не обладая самой музыкой.
   Тушин жил, не подозревая, что умеет жить, как мольеровский bourgeois-gentilhornme 2 не подозревал, что "говорит прозой", и жил одинаково, бывало ли ему от того хорошо или нехорошо. Он был "человек", как коротко и верно определила его умная и проницательная Вера.
   2 мещанин во дворянстве (франц.).
   Все это думал Райский, едучи с Тушиным в коляске обратно домой, после шестидневного пребывания в его лесной усадьбе. "Тушины - наша истинная "партия действия", наше прочное "будущее", которое выступит в данный момент, особенно когда все это, - оглядываясь кругом на поля, на дальние деревни, решал Райский, - когда все это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив место настоящему "делу", множеству "дел" у всех, - когда с миражами исчезнут и добровольные "мученики", тогда явятся, на смену им, "работники", "Тушины" на всей лестнице общества..."
   По впечатлительной натуре своей он пристрастился к этой новой, простой, мягкой и вместе сильной личности. Он располагал пробыть в "Дымке" и долее. Ему хотелось вникнуть в порядок хозяйственного механизма Тушина. Он едва успел заметить только наружный порядок, видеть бросающиеся в глаза результаты этого хозяйства, не успев вникнуть в самый процесс его отправления.
   В деревне он не заметил пока обыкновенных и повсюдных явлений: беспорядка, следов бедного крестьянского хозяйства, изб на курьих ножках, куч навоза, грязных луж, сгнивших колодцев и мостиков, нищих, больных, пьяных, никакой распущенности.
   Когда Райский выразил Тушину удивление и удовольствие, что все строения глядят, как новые, свежо, чисто, даже ни одной соломенной кровли нет, Тушин, в свою очередь, удивился этому удивлению.
   - И видно, что вы не деревенский житель, не хозяин, - заметил он, - лесная усадьба и село, а крыши соломенные - это даже невыгодно! Лес свой, как же избам разваливаться!
   Нехозяйский глаз Райского не мог оценить вполне всей хозяйственности, водворенной в имении Тушина. Он заметил мимоходом, что там было что-то вроде исправительной полиции для разбора мелких дел у мужиков да заведения вроде банка, больницы, школы.
   Тушин многое скрадывал, совестясь "докучать" гостю своими делами, и спешил показать ему, как артисту, лес, гордясь им, как любимым делом.
   Вид леса в самом деле поразил Райского. Он содержался, как парк, где на каждом шагу видны следы движения, работ, ухода и науки. Артель смотрела какой-то дружиной. Мужики походили сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством.
   - Ведь они у меня, и свои и чужие, на жалованье, - отвечал Тушин на вопрос Райского: "Отчего это?" Пильный завод показался Райскому чем-то небывалым, по обширности, почти по роскоши строений, где удобство и изящество делали его похожим на образцовое английское заведение. Машины из блестящей стали и меди были в своем роде образцовыми произведениями.
   Сам Тушин там показался первым работником, когда вошел в свою технику, во все мелочи, подробности, лазил в машину, осматривая ее, трогая рукой колеса.
   Райский с удивлением глядел, особенно когда они пришли в контору на заводе и когда с полсотни рабочих ввалились в комнату, с просьбами, объяснениями, обступили Тушина.
   Он, пробившись с ними около часа, вдруг сконфузился, что бросил гостя, и вывел его из толпы, извиняясь за эти дрязги, и повез показывать красивые места.
   Райский так увлекся всей этой новостью дела, личностей, этим заводом, этими массами лесного материала, отправлявшегося по водам до Петербурга и за границу, что решил остаться еще неделю, чтобы изучить и смысл, и механизм этого большого дела.
   Однако ему не удалось остаться долее. Татьяна Марковна вызвала его письмом, в котором звала немедленно приехать, написав коротко, что "дело есть".
   Тушин напросился ехать с ним, "проводить его", как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового с Верой и не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
   "Уехал ли? не написал ли опять к ней? не встревожил ли?" - мучился Тушин, едучи в город.
   Райский, воротясь домой, прежде всего побежал к Вере и, под влиянием свежего впечатления, яркими красками начертил ей портрет Тушина во весь рост и значение его в той сфере, где он живет и действует, и вместе свое удивление и рождающуюся симпатию.
   В этой простой русской, практической натуре, исполняющей призвание хозяина земли и леса, первого, самого дюжего работника между своими работниками, и вместе распорядителя и руководителя их судеб и благосостояния, он видел какого-то заволжского Роберта Овена!
   - А ты мне так мало говорила о его деятельности!.. - заключил он.
   Вера с радостью слушала Райского; у ней появился даже румянец. Самая торопливость его передать ей счастливое впечатление, какое сделал на него "медведь" и его берлога, теплый колорит, в который Райский окрасил фигуру Тушина, осмыслив его своим метким анализом, яркая картина быта, хозяйства, нравов лесного угла, всей местности - все это почти увлекло и Веру.
   Она не без гордости видела в этом очерке Райского косвенную похвалу и себе, за то, что тонко оценила и умела полюбить в Тушине - правду простой натуры,
   - Брат, - сказала она, - ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я знаю его давно, - а самого себя. Лучше всего то, что сам не подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и любит, и все здесь...
   Она вздохнула, сокрушаясь, кажется, про себя, что не любит его больше, иначе...
   Он хотел сказать что-то в ответ, но за ним прислала бабушка и немедленно потребовала его к себе.
...

---