- Для этого нужно, чтоб вы были сильнее меня, а мы равны,- отвечал он упрямо,- оттого мы и не сходимся, а боремся. Нам надо разойтись, не решая боя, или покориться один другому навсегда... Я мог бы овладеть вами - и овладел бы всякой другой, мелкой женщиной, не пощадил бы ее. То, что в другой было бы жеманством, мелким страхом или тупоумием, то в вас-сила, женская крепость. Теперь тумана нет между нами, мы объяснились-и я воздам вам должное. Вы хорошо вооружены природой, Вера. Старые понятия, мораль, долг, правила, вера-все, что для меня не существует, в вас крепко. Вы не легки в ваших увлечениях, вы боретесь отчаянно и соглашаетесь признать себя побежденной на условиях, равных для той и для другой стороны. Обмануть вас - значит украсть. Вы отдаете все, и за победу над вами требуете всего же. А я всего отдать не могу - но я уважаю вас...
Обычно, при покупке или съёме квартиры люди первым делом обращают внимание на окна и двери. Снимать квартиру без пластиковых окон и металлических дверей, уже не желают. И это естественная реакция человека. Ведь
металлические двери, это не только аккуратная внешность, но прежде всего, безопасность.
Голора ее приподнялась, и по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но в ту же ми-
264
нуту она опять поникла головой. Сердце билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова были прелюдией прощания.
- Мы высказались... отдаю решение в ваши руки! - проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею.- Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом... Нет, не могу - слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам,- кинетесь ко мне... значит, вы любите меня и хотите быть моей...
Она глядела на него большими глазами и чувствовала, что дрожит.
"Что он такое, иезуит?.. или в самом деле непреклонная честность говорит в нем теперь и ставит ее в опасное положение?" - мелькнул в ней луч сомнения.
- Навсегда вашей? - спросила она тихо - и сама испугалась повисшей над ней тучи.
Скажи он - "да", она забыла бы о непроходимой "разности убеждений", делавших из этого "навсегда"-только мостик на минуту, чтоб перебежать пропасть, и затем он рухнул бы сам в ту же пропасть. Ей стало страшно с ним.
Он молчал. Потом встал с места.
- Не знаю! - сказал он с тоской и досадой,- я знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы... делать, что вы хотите... Чего же еще? Или... уедем вместе! - вдруг сказал он, подходя к ней.
Перед ней будто сверкнула молния. И она бросилась к нему и положила ему руку на плечо.
Ей неожиданно отворились двери в какой-то рай. Целый мир улыбнулся ей и звал с собой...
"С ним, далеко где-нибудь..." - думала она. Нега страсти стукнулась тихо к ней в душу.
"Он колеблется, не может оторваться, и это теперь... Когда она будет одна с ним... тогда, может быть, он и сам убедится, что его жизнь только там, где она..."
аев
Все это пел ей какой-то тихий голос.
- Вы решились бы на это? - спросил он ее серьезно.
Она молчала,опустив голову.
- Или боялись бы бабушки? Она очнулась.
- Да, это правда: если б не решилась, то потому только, что боялась бы ее,..- шептала она.
- Так не подходите же ко мне близко,- сказал он, отодвигаясь,- старуха бы не пустила...
- Ах нет, пустила и благословила бы, а сама бы умерла с горя! вот чего боялась бы я!.. Уехать с вами! - повторила она мечтательно, глядя долго и пристально на него,- а потом?
- А потом... не знаю. Зачем это "потом"?
- И вдруг вас "потянет" в другую сторону, и вы уйдете, оставив меня, как вещь...
- Отчего, как "вещь"? Можно расстаться друзьями...
- Расстаться! Разлука стоит у вас рядом с любовью! - Она безотрадно вздохнула.- А я думаю, что это крайности, которые никогда не должны встречаться... одна смерть должна разлучить... Прощайте, Марк! - вдруг сказала она, бледная, почти с гордостью.- Я решила... Вы никогда не дадите мне того счастья, какого я хочу. Для счастья не нужно уезжать, оно здесь... Дело кончено!..
- Да... скорее же вон отсюда! Прощайте, Вера...- говорил и он не своим голосом.
И оба встали с места, оба бледные, стараясь не глядеть друг на друга. Она искала, при слабом, проницавшем сквозь ветви лунном свете, свою мантилью. Руки у ней дрожали и брали не то, что нужно. Она хваталась даже за ружье,
Он стоял, прислонись спиной к одному из столбов беседки, не брал ничего и мрачно следил за нею.
Она, наконец, отыскала белую мантилью и никак не могла накинуть ее на другое плечо, Он машинально помог ей.
Она в темноте искала ступенек ногой-он шагнул из беседки прямо на землю, подал ей руку и помог сойти.
Оба пошли молча по дорожке, все замедляя шаг, как будто чего-то друг от друга ожидая, Обоих мучи-
266
ла одна и та же мысленная работа, изобрести предлог замедления.
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав-но все-таки безумно втайне надеялись, он- что она переидет на его сторону, а она - что он уступит, сознавая в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Но их убивало сознание, что это последнее свидание, последний раз, что через пять минут они будут чужие друг другу навсегда. Им хотелось задержать эти пять минут, уложить в них все свое прошлое-и-если б можно было-заручиться какой-нибудь надеждой на будущее. Но они чувствовали, что будущего нет, что впереди ждала неизбежная, как смерть, одна разлука!
Они долго шли до того места, где ему надо было перескочить через низенький плетень на дорогу, а ей взбираться, между кустов, по тропинке на гору, в сад.
Она, наклонив голову, стояла у подъема на обрыв, как убитая. Она припоминала всю жизнь и не нашла ни одной такой горькой минуты в ней. У ней глаза были полны слез.
Теперь ее единственным счастьем на миг - было бы обернуться, взглянуть на него хоть раз и поскорее уйти навсегда, но, уходя, измерить хоть глазами - что она теряла. Ей было жаль этого уносящегося вихря счастья, но она не смела обернуться: это было бы все равно, что сказать да на его роковой вопрос, и она в тоске сделала шага два на крутизну.
Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал "город мертвецов", "старые понятия", оковавшие эту живую, свободную душу.
Его горе было не трогательное, возбуждающее участие, а злое, неуступчивое, вызывающее новые удары противника за непокорность. Даже это было не горе, а свирепое отчаяние. ,
267
Он готов был изломать Веру, как ломают чужую драгоценность, с проклятием: "Не доставайся никому!" Так, по собственному признанию, сделанному ей, OEI и поступил бы с другой, но не с ней. Да она и не далась бы в ловушку - стало быть, надо бы было прибегнуть к насилию и сделаться в одну минуту разбойником.
Притом одна материальная победа, обладание Верой, не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал "дело". Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй - так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
В этой области она обнаружила непреклонность, равную его настойчивости. У ней был характер, и она упрямо вырабатывала себе из старой, "мертвой" жизни крепкую, живую жизнь-и была и для него так же, как для Райского, какой-то прекрасной статуей, дышащей самобытною жизнью, живущей своим, не заемным умом, своей гордой волей.
Она была выше других женщин. Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более- свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля - поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна - та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы - свежих источников.
Его новые правда и жизнь не тянули к себе ее здоровую и сильную натуру, а послужили только к тому, что она разобрала их по клочкам и осталась вернее своей истине.
И вот она уходит, не оставив ему никакого залога победы, кроме минувших свиданий, которые исчезнут, как следы на песке. Он проигрывал Сражение,
268
терял ее и, уходя, понимал, что никогда не встретит другой, подобной Веры.
Он сравнивал ее с другими, особенно "новыми" женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям,- и находил, что это - жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
Он шел медленно, сознавая, что за спиной у себя оставлял навсегда то, чего уже никогда не встретит впереди. Обмануть ее, увлечь, обещать "бессрочную любовь", сидеть с ней годы, пожалуй - жениться...
Он содрогнулся опять при мысли употребить грубый, площадной обман - да и не поддастся она ему теперь. Он топнул ногой и вскочил на плетень, перекинув ноги на другую сторону.
"Посмотреть, что она! Ушла, гордое создание! Что жалеть, она не любила меня, иначе бы не ушла... Она резонерка!.." - думал он, сидя на плетне.
"Взглянуть один раз... что он - и отвернуться навсегда..." - колебалась и она, стоя у подъема на крутизну.
Еще прыжок: плетень и канава скрыли бы их друг от друга навсегда. За оградой - рассудок и воля заговорят сильнее и одержат окончательную победу. Он обернулся.
Вера стоит у подъема на крутизну, как будто не может взойти на нее...
Наконец она сделала, с очевидным утомлением, два, три шага и остановилась. Потом... тихо обернулась назад и вздрогнула. Марк сидел еще на плетне и глядел на нее...
- Марк, прощай! - вскрикнула она - и сама испугалась собственного голоса: так много было в нем тоски и отчаяния.
Марк быстро перекинул ноги назад, спрыгнул и в несколько прыжков очутился подле нее.
269
"Победа! Победа! - вопило в нем.- Она возвращается, уступает!"
- Вера! -- произнес и он таким голосом, как будто простонал.
- Ты воротился... навсегда?.. Ты понял наконец... о, какое счастье! Боже, прости...
Она не договорила.
Она была у него в объятиях. Поцелуй его зажал ее вопль. Он поднял ее на грудь себе и опять, как зверь, помчался в беседку, унося добычу...
Боже, прости ее, что она обернулась!..
XIII
Райский сидел целый час, как убитый, над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на счастье, и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон не сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
Когда он открывал глаза утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя, - одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
- Но что она нейдет! - вдруг, оглянувшись, сказал он.
Он посмотрел на часы. Она ушла в девятом часу, а теперь скоро одиннадцать! Она велела подождать, сказала, что вернется сейчас: долог этот час! "Что она? где она?" - в тревоге повторял он.
Он взобрался на верх обрыва, сел на скамью и стал прислушиваться, нейдет ли? Ни звука, ни шороха: только шумели падающие мертвые листья.
270
- Велела ждать и забыла,- а я жду! - говорил он, вставая со скамьи и спускаясь опять шага три с обрыва и все прислушиваясь.
- Боже мой, ужели она до поздней ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое, эта моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там, может быть, хохочет надо мной, вместе с ним... Кто он? Я хочу знать-кто он?-в ярости сказал он вслух.- Имя, имя! Я ей - орудие, ширма, покрышка страсти... Какой страсти!
Им овладело отчаяние, тождественное с отчаянием Марка. Пять месяцев женщина таится, то позволяя любить, то отталкивая, смеется в лицо...
"За что такая казнь за увлечение? Что она делает со мной? Не имею ли я право, после всех этих проделок, отнять у нее ее секрет и огласить таинственное имя?"
Он быстро сбежал с крутизны и остановился у кустов, прислушиваясь. Ничего не слышно.
- Это, однако... гадко...- говорил он,- украсть секрет...- И сам вступил в чащу кустов: - так гадко... что...
И воротился шага три назад.
- Воровство! - шептал он, стоя в нерешимости и отирая пот платком с лица.-А завтра опять игра в загадки, опять русалочные глаза, опять, злобно, с грубым смехом, брошенное мне в глаза: "Вас люблю!" Конец пытке-узнаю!-решил он и бросился в кусты.
Он крался, как вор, ощупью, проклиная каждый хрустнувший сухой прут под ногой, не чувствуя ударов ветвей по лицу. Он полз наудачу, не зная места свиданий. От волнения он садился на землю и переводил дух.
Угрызение совести на минуту останавливало его, потом он опять полз, разрывая сухие листья и землю ногтями...
Он миновал бугор, насыпанный над могилой самоубийцы, и направлялся к беседке, глядя, слушая по сторонам, не увидит ли ее, не услышит ли голоса.
Между тем в доме у Татьяны Марковны все- шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карловной и с матерью Викентьева,
271
шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Ол говорил, что дамам надо стараться делать "прият-нзсти".
- Где m-r Борис?--спрашивала уж в пятый раз Полина Карповна, и до ужина, и после ужина, у всех. Наконец обратилась с этим вопросом к бабушке.
- Бог его знает - бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно быть; и никогда не скажет куда - такая вольница! Не знаешь, куда лошадь послать за ним!
Яков сказал, что Борис Павлович "гуляли" в саду до позднего вечера.
Про Веру сказали тоже, когда послали ее звать к чаю, что она не придет. А ужинать просила оставить ей, говоря, что пришлет, если захочет есть. Никто не видал, как она вышла, кроме Райского.
- Скажи Марине, Яков, чтобы барышне, как спросит, не забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а то распустится! - приказывала бабушка,- А ты, Егорка, как Борис Павлович вернется, не забудь доложить, что ужин готов, чтоб он не подумал, что ему не оставили, да не лег спать голодный.
- Слушаю-с,- сказали оба.
- Полунощпики, право полунощники!-с досадой и с тоской про себя заметила бабушка,- шатаются об эту пору, холод эдакой...
- Я пойду в сад,-. сказала Полина Карповна,- может быть, m-r Boris недалеко. Он будет очень рад видеться со мной... Я заметила, что он хотел мне кое-что сказать...- таинственно прибавила она.- Он, верно, не знал, что я здесь...
- Знал, оттого и ушел,- шепнула Марфенька Ви-кентьеву.
- Я - вот что сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед, сяду за куст и объяснюсь с ней в любви голосом Бориса Павловича...- предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.
-. Она, пожалуй, испугается и упадет в обморок, тогда бабушка даст вам знать! Что выдумали! - отвечала она, удерживая его за рукав.
272
- Я пойду на минуту, позвольте, я приведу беглеца...- настаивала Полина Карловна.
- Идите, бог с вами! - сказала Татьяна Марковна,- да глаз не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку возьмите, он проводит с фонарем.
- Нет, я одна, не нужно, чтоб нам мешали...
- Напрасно! - вежливо заметил Тит Никоныч,- в эти сырые вечера отнюдь не должно позволять себе выходить после восьми часов.
- Я не боюсь...- сказала Крицкая, надевая мантилью.
- Я бы не смел останавливать вас,- заметил он,- но один врач - он живет в Дюссельдорфе, что близ Рейна... я забыл его фамилию--теперь я читаю его книгу и, если угодно, могу доставить вам... Он предлагает отменные гигиенические правила... Он советует...
Он не кончил, потому что Полина Карповна ушла, сказав ему только, чтоб он подождал и отвез ее домой.
- С полным удовольствием, с полным удовольствием! - говорил он, кланяясь ей вслед и затворяя за ней двери ко двору и саду.
XIV
Немного спустя после этого разговора над обрывом, в глубокой темноте, послышался шум шагов между кустами. Трещали сучья, хлестали сильно задеваемые ветки, осыпались листы и слышались торопливые, широкие скачки - взбиравшегося на крутизну, будто раненого или испуганного зверя.
Шум все ближе, ближе, наконец из кустов выскочил на площадку перед обрывом Райский, но более исступленный и дикий, чем раненый зверь. Он бросился на скамью, выпрямился и сидел минуты две, неподвижно, потом всплеснул руками и закрыл ими глаза.
- Во сне это или наяву! - шептал он, точно потерянный.- Нет, я ошибся, не может быть! Мне почудилось!..
Он встал, опять сел, как будто во что-то вслушиваясь, потом положил руки на колени и разразился нервическим хохотом.
273
- Какие тут еще сомнения, вопросы, тайны! - сказал он и опять захохотал, качаясь от смеха взад и вперед.- Статуя! чистота! красота души! Вера - статуя! А он!.. И пальто, которое я послал "изгнаннику", валяется у беседки! и пари свое он взыскал с меня, двести двадцать рублей да прежних восемьдесят... да, да! это триста рублей!.. Секлетея Бурдала-хова!
Он захохотал снова, как будто застонал. Потом вдруг замолчал и схватился за бок.
- О, как больно здесь! - стонал он.- Вера-кошка! Вера-тряпка... слабонервная, слабосильная... из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть - обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так-она свободна, но как она смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом, другом!..-с яростью шипел он,-о, мщение, мщение!
Он вскочил и в мучительном раздумье стоял.
Какое мщение? Бежать к бабушке, схватить ее и привести сюда, с толпой людей, с фонарями, осветить позор и сказать: "Вот змея, которую вы двадцать три года грели на груди!.."
Он махнул рукой и приложил ее к горячему лбу.
- Подло, Борис! - шептал он себе,- и не сделаешь ты этого! это было бы мщение не ей, а бабушке, все равно что твоей матери!
Он уныло опустил голову, потом вдруг поднял ее и с бешенством прыгнул к обрыву.
- А там совершается торжество этой тряпичной страсти-да, да, эта темная ночь скрыла поэму любви!-он презрительно засмеялся.-Любви!-повторил он.- Марк! блудящий огонь, буян, трактирный либерал! Ах! сестрица, сестрица! уж лучше бы вы придержались одного своего поклонника,- ядовито шепнул он,- рослого и красивого Тушина! У того - и леса, и земли, и воды, и лошадьми правит, как на олимпийских играх! А этот!
Он с трудом перевел дух.
- Это наша "партия действия!" - шептал он,-. да, из кармана показывает кулак полицмейстеру, проповедует горничным да дьячихам о нелепости брака, с Фейербахом и с мнимой страстью к изучению приро-
274
ды вкрадывается в доверенность женщин и увлекает вот этаких слабонервных умниц!.. Погибай же ты, жалкая самка, тут, на дне обрыва, как тот бедный самоубийца! Вот тебе мое прощание!..
Он хотел плюнуть с обрыва-и вдруг окаменел на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрения, в воображении - тихо поднимался со дна пропасти и вставал перед ним образ Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
У ней глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная,здоровая жизнь и сила.
Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, нертразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота...
И вот она, эта живая женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук - и - все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на'весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку и ему...
"Я счастлива!" - слышит он ее шепот.
У ног ее, как отдыхающий лев, лежал, безмолвно торжествуя, Марк; на голове его покоилась ее нога... Райский вздрогнул, стараясь отрезвиться.
Его гнал от'обрыва ужас "падения" его сестры, его красавицы, подкошенного цветка,- а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь мир, вся природа.
Ему слышались голоса, порханье и пенье птиц, лепет любви и громадный, страстный вздох, огласивший будто весь сад и все прибрежье Волги...
275
Он в ужасе стоял, окаменелый, над обрывом, то вглядываясь мысленно в новый, пробужденный образ Веры, то терзаясь нечеловеческими муками, и шептал бледный: "Мщение, мщение!"
А кругом и внизу все было тихо и темно. Вдруг, в десяти шагах от себя, он заметил силуэт приближающейся к нему от дома человеческой фигуры. Он стал смотреть.
- Кто тут? - с злостью спросил он.
- Это я... я...
- Кто? - повторил он еще злее.
- M-r Boris, это я... Pauline.
- Вы1 Что вам надо здесь?
- Я пришла... я знаю... вижю... вы хотите давно сказать...- шептала Полина Карповна таинственно,-^ но не решаетесь... Du courage! ' здесь никто не видит и не слышит... Esperez tout.,.2
- Что "сказать" - говорите!..
- Que vous m'aimez, о, я давно угадала... n'est-ce-pas? Vous m'avez fui... mais la passion vous a rame-ne ici...3.
Он схватил ее за руку и потащил к обрыву.
- Ahl de grace! Mais pas si brusquement... qu'est-ce que vous faites... mais laissez done!..4 - завопила она в страхе и не на шутку испугалась.
Но он подтащил ее к крутизне и крепко держал за руку.
- Любви хочется! - говорил он в исступлении,-^ вы слышите, сегодня ночь любви... Слышите вздохи... поцелуи? Это страсть играет, да, страсть, страсть!..
- Пустите, пустите! -- пищала она не своим голосом,- я упаду, мне дурно...
Он пустил ее, руки у него упали, он перевел дух. Потом взглянул на нее пристально, как будто только сейчас заметил ее.
Смелей! (франц.)
2 Можете на все надеяться... (франц.)
8 Что вы меня любите... не правда ли? Вы избегали меня... но страсть привела вас назад... (франц.)
* О, смилуйтесь! Не так резко... что вы делаете... оставьте!.. (франц.)
276
- Прочь! - крикнул он и, как дикий, бросился бежать от нее, от обрыва, через весь сад, цветник и выбежал на двор.
На дворе он остановился и перевел дух, оглядываясь по сторонам. Он услыхал, что кто-то плещется у колодезя. Егорка, должно быть, делал ночной туалет, полоскал себе руки и лицо.
- Принеси чемодан,-сказал он,-завтра уезжаю в Петербург!
И сам налил себе из желоба воды на руки, смочил глаза, голову-и скорыми шагами пошел домой.
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна Веры и опять уходил в комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
До света он сидел там, как на угольях - не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким "препятствием"? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой "самке" за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, "целому обществу, наконец человеку, женщине"!
"Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и плати жертвами, не играй уважением людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой женщины!"-думал он. "Да, взглянуть на нее, чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и казнь - и уехать навсегда!"
Он трясся от лихорадки нетерпения, ожидая, когда она воротится. Он, как барс, выскочил бы из засады, загородил ей дорогу и бросил бы ей этот взгляд, сказал бы одно слово... Какое?
Он чесал себе голову, трогал лицо, сжимал и разжимал ладони и корчился в судорогах, в углу беседки. Вдруг он вскочил, отбросил от себя прочь плед, в который прятался, и лицо егоозарилось какою-то злобно-торжественной радостью, мыслью или намерением.
- Это сама судьба подсказала!-шептал он в побежал к воротам.
277
Они были еще заперты; он поглядел кругом и заметил огонек лампады в комнате Савелья.
Он постучал в окно его, и когда тот отворил, велел принести ключ от калитки, выпустить его и не запирать. Но прежде забежал к себе, взял купленный им porte-bouquet и бросился в оранжерею, к садовнику. Долго стучался он, пока тот проснулся, и оба вошли в оранжерею.
Начинало рассветать. Он окинул взглядом деревья, и злая улыбка осветила его лицо. Он указывал, какие цветы выбрать для букета Марфеньки: в него вошли все, какие оставались. Садовник сделал букет на славу.
- Мне нужен другой букет...- сказал Райский нетвердым голосом.
- Этакий же?
- Нет... из одних померанцевых цветов...-шептал он и сам побледнел.
- Так-с, ведь одна барышня-то у Татьяны Марковны невеста! - догадался садовник.
- Есть у тебя стакан воды...- спросил Райский.-Дай пить!
Он с жадностью выпил стакан, торопя садовника сделать букет. Наконец тот кончил. Райский щедро заплатил ему и, завернув в бумагу оба букета, осторожно и торопливо понес домой.
Нужно было узнать, не вернулась ли Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать к себе Марину и послал ее посмотреть, дома ли барышня или "уж вышла гулять".
На ответ, что "вышла", он велел Марфенькин букет поставить к Вере на стол и отворить в ее комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял свою позицию в беседке и ждал, замирая - от удалявшейся, как буря, страсти, от ревности, и будто еще от чего-то... жалости, кажется...
Но пока еще обида и долго переносимая пытка заглушали все человеческое в нем. Он злобно душил голос жалости. И "добрый дух" печально молчал в нем. Не слышно его голоса; тихая работа его остановилась. Бесы вторглись и рвали его внутренность.
278
Райский положил щеку на руку, смотрел около и ничего не видел, кроме дорожки к крыльцу Веры, чувствовал только яд лжи, обмана.
- Мне надо застрелить эту собаку, Марка, или застрелиться самому; да, что-нибудь одно из двух, но прежде сделаю вот это третье...- шептал он.
Он, как святыню, обеими руками, держал букет' померанцевых цветов, глядя на него с наслаждением, а сам все оглядывался через цветник - к темной аллее, а ее все нет!
Совсем рассвело. Пошел мелкий дождь, стало грязно.
"Не послать ли им два зонтика?" - думал он с безотрадной улыбкой, лаская букет и нюхая его.
Вдруг издали увидел Веру- и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, "как барс", из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть. Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать-и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
Она шла, наклонив голову, совсем закрытую чер" нон мантильей. Видны были только две бледные руки, державшие мантилью на груди. Она шагала неторопливо, не поворачивая головы по сторонам, осторожно обходя образовавшиеся небольшие лужи, медленными шагами вошла на крыльцо и скрылась в сенях.
С Райского как будто сняли кандалы. Он, бледный, выскочил из засады и спрятался под ее окном.
Она вошла в комнату, погруженная точно в сон, не заметила, что платье, которое, уходя, разбросала на полу, уже прибрано, не видала ни букета на столе, ни отворенного окна.
Она машинально сбросила с себя обе мантильи на диван, сняла грязные ботинки, ногой достала из-под постели атласные туфли и надела их. Потом, глядя не около себя, а куда-то вдаль, опустилась на диван и в изнеможении, закрыв глаза, оперлась спиной и головой к подушке дивана и погрузилась будто в сон.
Через минуту ее пробудил глухой звук чего-то упавшего на пол. Она открыла глаза и быстро выпрямилась, глядя вокруг.
279
На полу лежал большой букет померанцевых цветов, брошенный снаружи в окно.
Она, кинув беглый взгляд на него, побледнела как смерть и, не подняв цветов, быстро подошла к окну. Она видела уходившего Райского и оцепенела на минуту от изумления. Он обернулся, взгляды их встретились.
- Великодушный друг... "рыцарь".,.- прошептала она и вздохнула с трудом, как от боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла к лицу, но букет выпал у ней из рук, и она сама упала без чувств на ковер,
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
На другой день в деревенской церкви Малиновки с десяти часов начали звонить в большой колокол, к обедне.
В доме была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера оделись в синие новые кафтаны, намазали головы коровьим маслом и с утра напились пьяны. Дворовые женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями, платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов несло гвоздичной помадой.
Егорка явился было неслыханным франтом, в подаренном ему Райским коротеньком пиджаке, клетчатых, зеленых, почти новых, панталонах и в купленных им самим-оранжевом галстуке и голубом жилете. Он, в этом наряде, нечаянно попался на глаза Татьяне Марковне.
- Это что! - строго крикнула она на него,- что за чучело, на кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! - говорила она, указывая на Егора.- Яков пусть черный фрак да белый галстук наденет. Чтобы и за столом служили, и вечером оставались в ливреях!
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтреш-нюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не докладывали рук, готовя завтрак,
281
обед, ужин-и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Бабушка, отдав приказания с раннего утра, в восемь часов сделала свой туалет и вышла в залу, к гостье и будущей родне своей, в полном блеске старческой красоты, с сдержанным достоинством барыни и с кроткой улыбкой счастливой матери и радушной хозяйки.
...
| Страницы: |
|
