- Кто-то уже предупредил - брякнул, - сказал Ганичев, подозрительно разглядывая березовый колышек у железного кольца ворот.
   - Да почему предупредил? - возразил Лукашин. - Время-то смотри где. Разве у людей мало своих дел?
   - Дел... Сказывай про дела... - Ганичев потянул носом воздух, потом вдруг вскинул голову, быстрым, наметанным взглядом обежал заулок.
   
   Информация о гостиницах Ярославля.
   
   В конце заулка у жердяной изгороди стоял низенький, с односкатной крышей хлевок. Дверка у хлевка была прикрыта неплотно, и из щели шел пар.
   Ганичев с неожиданной для его лет резвостью подбежал к хлеву, распахнул дверку:
   - Вылезай! Не овца еще, чтобы в хлеву жить.
   К великому изумлению Лукашина, из хлева выползла Парасковья.
   - Я это ярку проведать пошла... Что, думаю, на работу не посылают - все утро у окошка просидела...
   - Ясно, ясно... Только в следующий раз дверь пошире растворяй, а то задохнешься.
   С Парасковьей хлопот не было. Она подписалась так, как было запланировано у Ганичева. А вот с Петром Житовым они попотели...
   Петр Житов был в загуле - от него так и разило сивухой. Первые два дня он пил по случаю Майских праздников, потом подошли похороны Трофима Лобанова, - и как же было не почтить память старика?
   На этот раз инициативу взял в свои руки Лукашин.
   Петр Житов выслушал его не перебивая и, наверно, минуты две сидел молча, тупо уставившись на них своими мутными и красными с перепоя глазами. Затем скрипнул протезом в кирзовом сапоге, предупреждающе, как копье, выбросил его вперед и вдруг с неожиданным воодушевлением воскликнул:
   - Прекрасно, прекрасно! Жена, сколько я наколотил трудодней в прошлом году?
   - Триста пятьдесят, кабыть, - ответила Олена из-за ситцевой занавески.
   - Так. А сколько в этом?
   - Девяносто - то, неверно, есть.
   - Девяносто! - Петр Житов поднял толстый обкуренный палец. - Это с января месяца, за зимнее время. Минус апрель, который выпал по причине месячника в лесу. Неплохо, товарищи? Не уронил Петр Житов честь инвалида Великой Отечественной, а?.. Все так трудятся в колхозах?
   Ганичев ответил в том духе, что хорошо, дескать, трудишься. Стахановцем можно назвать.
   - Ну, Петр Житов и в подписке будет стахановцем! Какая, товарищ Ганичев, самая большая подписка по району? А? К примеру, товарищ Подрезов, первый секретарь райкома?
   - Это тебе зачем?
   - А затем, что хочу, так сказать, по самым вышкам равняться. Оклада на два?
   Ганичев после некоторой заминки хмуро кивнул.
   - Так, на два... Первый секретарь... Ну а я, товарищ Ганичев, подписуюсь на три месячных оклада. Устраивает? И заметь: все плачу сразу, наличными. Жена, где у нас деньги? Чего прячешься от гостей?
   - Не командуй! Сиди, коли нажрался...
   - А-а, понятно, дорогуша, - с непонятной веселостью рассмеялся Петр Житов и кивнул на занавеску. - Сидит, как в капкане. По причине женской раздетости и недавнего кормления ребенка. Извиняюсь, Олена Северьяновна.
   Он встал, достал с полки над столом измятую ученическую тетрадку и синий плотничий карандаш и начал что-то подсчитывать. Окончив подсчет, сказал:
   - Пиши, товарищ Ганичев. Девяносто трудодней и тринадцать рублей пятьдесят копеек.
   Ганичев принудил себя улыбнуться:
   - А из тебя бы, Житов, неплохой артист получился.
   - Думаешь?
   - Думаю. Но мы не комедию пришли смотреть.
   - Эх, товарищ Ганичев! - с наигранной обидой покачал головой Петр Житов. - Человек на трехмесячный оклад подписывается, а ты ему так говоришь... Смотри. - Он снова взял карандаш. - В прошлом году я наколотил триста пятьдесят трудодней. В этом году, думаю, наверчу не меньше. Округляем до трехсот шестидесяти - я не жадный. Триста шестьдесят делим на двенадцать, - это сколько будет? Тридцать. А за три месяца, стало быть, девяносто. Так? Так. Теперь деньги. В этом году на трудодень ни хрена еще не выдали. Ладно. Возьмем по прошлогоднему. Одиннадцать, даже пятнадцать копеек для круглого счета. Пятнадцать множим на девяносто - сколько получится? По-моему, арифметика ясная - тринадцать рублей пятьдесят копеек. Проверь, проверь, товарищ Ганичев.
   - Не валяй дурочку! Умник. Ты что - первый раз на заем подписываешься? Когда это трудодни на заем брали?
   - Ах так! Колхозная валюта не годится? Нет, нет, погоди, товарищ Ганичев. Ответь! Вот я тебя спрашиваю: что такое эта самая колхозная валюта?
   - Помолчи лучше! - подала раздраженный голос из-за занавески Олена. - Не помнишь ведь, чего мелешь.
   - А я и тебя спрашиваю, колхозный счетовод. Ответь! Что такое колхозный трудодень? - И Петр Житов пристукнул кулаком по столу.
   Лукашин, чтобы прекратить эту бессмысленную дискуссию с пьяным, напомнил, что он, Петр Житов, помимо трудодней, имеет еще и денежные доходы. Разве за апрель месяц он плохо в лесу подзаработал?
   - Неплохо, - согласился Петр Житов.
   - И пенсию получаешь, - добавил Ганичев.
   - А-а, товарищ Ганичев и это учел? Правильно - получаю. Сто двенадцать рублей получаю. А сколько мои родители престарелые получают - это тебе известно, товарищ Ганичев? Нет? А кто их поит-кормит? Давай обсудим и этот вопрос...
   - А я думаю, сперва язык твой обсудить надо! Понял? А то он у тебя разболтался - гаек не хватает.
   - Давай, давай... Все на испуг взять хочешь, товарищ Ганичев. А я пуганый - это тебе тоже не мешало бы знать. - Петр Житов приподнял ногу с протезом, постучал кулаком по деревяге ниже колена. - Чуешь, какая музыка?
   Они так и вышли от Житовых, ни до чего не договорившись.
   На улице Ганичев внимательно оглядел дом Житовых.
   Дом был новый - единственная новая постройка во всей деревне, появившаяся после войны. И все вокруг дома было по-хозяйски уделано, все под рукой: колодец с крышкой, погреб, баня.
   - Какое у него социальное происхождение? - спросил Ганичев.
   Лукашин не знал точно, кем был отец Житова до колхоза - бедняком или середняком. Да и какое это значение имеет сейчас?
   - Имеет, - сказал Ганичев. - Откуда у него эта начинка? Я думал, ты, товарищ Лукашин, политически острее.
   - Брось, Ганичев! Не тот заход. Это в двадцатые да в тридцатые годы чуть что - и кто твои родители.
   - Кем работает у него жена? - продолжал гнуть свое Ганичев. - Счетоводом колхоза?
   - Да.
   - Надо освобождать.
   Они заспорили. Олена была неважным счетоводом - увязла в своей семье. И Лукашин еще в первые дни своего председательства подумал: надо подыскивать нового счетовода. Но увольнять Олену за то, что муж ее загнал их в угол, а они ни черта толком не могли возразить ему, - нет, с этим он не согласен.
   - Подумай, подумай, товарищ Лукашин, - сказал Ганичев. - Колхозный аппарат... - И не докончил.
   Они оба устали, измучились. Хождение от дома к дому, из заулка в заулок, одни и те же разговоры и уговоры - все это начисто измотало их.
   
   3
   
   Дом Ильи Нетесова они оставили напоследок. Член партии, свой человек - не надо кружить вокруг да около. А кроме того, дом Ильи был одним из самых благополучных домов в деревне: хозяин вернулся с войны, и совершенно целехонек, детей немного, и, наконец, руки золотые у мужика, - куда же лучше?
   Самого Ильи дома не оказалось - он был в кузнице, и за ним побежала девочка, такая же черноглазая и смуглая, как мать. И вообще, как заметил сейчас Лукашин, которому лишь однажды доводилось заходить к Нетесовым, и остальные дети - два диковатых мальчика, настороженно поглядывавших на них с печи, - походили на Марью: ничего от светлого голубоглазого отца в них не было.
   Марья встретила их не то чтобы сдержанно - враждебно. Подняла черные колючие глаза от белья, которое чинила, сидя на железной кровати местной ковки, буркнула что-то вроде: "Проходите", - и больше на них не взглянула. Сидела, затягивала одну за другой дыры на ребячьих рубашках и одновременно ногой в валенке, на которой была надета петля, качала зыбку, наглухо завешенную старым ситцевым сарафаном.
   Ганичева, однако, этот прием не смутил - за свою многолетнюю службу он навидался еще и не такого. Ганичев запросто, по-домашнему снял свое пальто - холодное, без ваты пальтишко из грубого черного сукна, какие и в войну и после войны выдавали по талонам, - повесил на вешалку возле дверей и, потряхивая головой - он с детства прихрамывал, - направился к печи.
   Что-то детское, радостное проступило на его бескровном, постном лице, когда он назябшими руками нашарил теплые кирпичины. Он обернулся к Лукашину, кивком приглашая его по-товарищески разделить тепло, затем поднял голову кверху:
   - Дыр на печи еще не навертели?
   Ребятам очень понравилась шутка чужого дяди. Они громко рассмеялись, затрещали лучиной...
   - Тише вы, дьяволята! Уймитесь! - закричала на них мать. Закричала грубо, по-бабьи, с явным расчетом поставить на место Ганичева. И Лукашину вдруг стало обидно за Ганичева.
   Все ругают, клянут человека, все стараются сорвать на нем свою злость, а ежели разобраться, разве он виноват? Для себя старается?
   Заем, налоги, хлебозаготовки, лес - все уполномоченный! Тащись к дьяволу на кулички. В дождь, в мороз, в бездорожье. И хорошо бы на подводе, на машине, а то ведь и пехом, на одиннадцатом номере. Четыре дня назад, когда Лукашин вернулся домой с лесозаготовок, - звонок из райкома: Ганичева к телефону.
   - Какого Ганичева?
   - Как? Разве он еще не у вас - вчера утром к вам вышел? Ну, значит, на Синельге загорает.
   И точно - Ганичев, совершенно закоченевший, сидел у сбитого моста через Синельгу. Сидел и ждал какой-нибудь подмоги, чтобы перебраться за бурно разлившуюся речку.
   И подобных случаев немало было за многолетнюю службу у Ганичева. А жаловаться? Облегчить себя руганью? Заручиться сочувствием других? Ни-ни-ни! Улыбайся, бодрись, агитируй, хотя бы у тебя при этом кишки лопались от голода.
   А голода Ганичев хватил и в войну, и после войны. Семья большая, шестеро детей - Лукашин ночевал у него как-то, - и все шестеро в одинаковых железных очках. А отчего в очках? От хорошей жизни?
   Впрочем, для того чтобы знать, как живет районный служащий Ганичев, для этого совсем не обязательно заглядывать к нему домой. Для этого достаточно взглянуть на его сухое, цвета осенней травы лицо, на его китель и галифе из чертовой кожи, которые так затерты и залощены, что издали кажутся жестяными.
   Илья вошел в избу запыхавшись - не иначе как бежал, - кивнул с порога, сполоснул руки под рукомойником и еще раз поздоровался - уже за руку, крепко, как товарищ с товарищами.
   - Ну как наше Пекашино - не подкачало? - спросил он. И по тому, каким тоном спросил, было ясно, что подписка для него не постороннее дело.
   - Активность неплохая, - ответил Ганичев. - Народ понимает, на что пойдут его трудовые сбережения.
   Он сел к столу, вынул из сумки ведомость и химический карандаш и прямо, без всякого предисловия, сказал:
   - На тысячу двести вытянешь?
   - На тысячу двести? - Илья, будто споткнувшись на ходу, посмотрел себе под ноги, посмотрел на жену. - Вечор, кабыть, на шестьсот говорили. Так как будто...
   - То вечор, а то сегодня. Вечор, к примеру, мы вовсе попа не планировали. А он возьми да и бухни семьсот.
   - Евсей Мошкин?
   - А кто же еще! Хватит вам и одного попа на деревню, - пошутил Ганичев.
   Насчет Евсея Мошкина Ганичев немного призагнул. На самом деле Евсей Мошкин подписался не на семьсот, а на четыреста пятьдесят. Правда, деньги выложил все сразу - чистой монетой.
   - Ну так как? - Ганичев взял карандаш. - Хорошо ли это? Член партии, а у попа в хвосте. Что народ скажет...
   - Да оно, конешно...
   - Пишу.
   - Видишь, какое дело, товарищ Ганичев... - - Илья опять посмотрел на жену. - Без молока живем. Охота бы какую животину заиметь. Хоть бы козу на первое время... Ребятишки...
   - У всех ребятишки. А заем-то зачем, голова садова? Чтобы этим самым ребятишкам хорошую жизнь устроить. Так?
   - Да так... - вздохнул Илья.
   Сверху, с печи, четыре ребячьих глаза сверлили Лукашина. Марья перестала качать зыбку.
   Ганичев старательно вывел цифру "1200", поставил птичку.
   - На-ко, приложись.
   Илья расписался. Девочка по его знаку, став на табуретку, сняла со шкафа берестяную плетенку и подала отцу.
   Ганичев тем временем принялся вписывать его фамилию в другую ведомость, в ту, в которой записывался первый взнос наличными.
   Илья присел к столу с другого края, раскрыл плетенку, вынул оттуда стопку купюр - рублями. Стопку он не стал пересчитывать. Деньги на заем у него, как понял Лукашин, были отложены заранее, наверно, еще со вчерашнего дня, после того как он пришел домой с партсобрания.
   - Двести, - сказал Илья и положил стопку перед Ганичевым.
   - Двести? Нет, друг ситной, не пойдет. Попы у нас все чистоганом вносят, а ты член партии.
   - Да я понимаю... - Илья просящими глазами поглядел на Лукашина: не замолвишь ли, дескать, словечко?
   Лукашин поднял глаза к потолку и с подчеркнутой заинтересованностью стал рассматривать железное кольцо, в которое был продет березовый с поперечными насечками очеп. А что он мог сделать? Сказать Ганичеву: хватит? Но разве для этого он сюда пришел?
   Очеп судорожно подпрыгнул, подол старого сарафана на зыбке задрался, как если бы с пола вдруг поднялся ветер. Это Марья, сбрасывая с ноги петлю, рванула напоследок.
   - Половину, - раздался твердый голос Ганичева.
   - Не осилить, товарищ...
   - Давай, не осилить! Вон ведь какой сейф завел. Зазря?
   Ганичев кивнул на берестяную плетенку.
   Илья покачал головой.
   - Коммунист! Член партии. Ай-ай-ай! Попы у нас сознательнее...
   Довод этот, как и раньше, оказался для Ильи решающим, и он уже больше не торговался.
   Зыбка, которую качала теперь девочка, заходила резче. В задосках что-то грохнуло.
   - Поздравляю, - сказал торжественным голосом Ганичев. - Молодец! Не уронил звания.
   Лукашин обернулся и увидел, как Ганичев пожимает через стол руку Илье. Оба они стояли.
   Лукашин тоже встал. Наконец-то кончилось испытание в этом доме. Но где ему было знать, что взбредет на ум Ганичеву в эту минуту? А Ганичев, ободренный успехом, решил сделать хозяйство Ильи Нетесова показательным по подписке.
   - Хозяйка, - воскликнул он по-свойски, - а ты чего отстаешь? Давай - тянись за мужиком.
   Марья из задосок не отозвалась.
   - Чего она у тебя? На ухо медведь наступил?
   - Марья, - глухо позвал Илья, - тебя зовут.
   Марья и на голос мужа не отозвалась.
   Ганичев с видом человека, объявляющего выговор, сказал:
   - Хорошо воспитал жену! А мы хотели тебя на красную доску. В газете напечатать...
   Вот тут-то Марья и подала свой голос. В задосках вдруг забренчала посуда, со звоном что-то упало на пол, а потом выскочила оттуда и сама Марья.
   - На! На! И про это напечатай! - И сунула Ганичеву какой-то серый землистый кусок, и по цвету, и по форме напоминающий стиральное мыло.
   Ганичев - человек бывалый - не растерялся. С Марьей разговаривать не стал. Ответ потребовал с Ильи.
   - Что это? - спросил он не своим, служебным голосом и указал глазами на кусок в своей руке.
   - А-а, што это? Не знаешь, што это? А вот это то, што мы едим. Не едал такого хлебца? И ты, председатель, не едал? Постой-постой, я и тебя угощу! - Марья вынесла из эадосок еще такой же кусок. - На, поешь моего хлебца - тогда и заем с меня спрашивай...
   - Марья... - сказал умоляющим голосом Илья.
   - Што Марья? Неправду говорю?
   - Мама, мама!.. - закричала девочка. - Надька плачет...
   Ребенок в зыбке и в самом деле хныкал - и он выручил всех. Марья подошла к зыбке, а Ганичев стал собирать со стола бумаги - теперь можно было отступить, не уронив своего авторитета.
   Все же последнее слово произнес Ганичев.
   - Подумай, - кивнул он Марье из-под порога. - Лучину-то щепать можно и не головой.
   И - Илье, когда они вышли на крыльцо:
   - Распустил бабу! А что это у тебя за наглядная агитация в углу? Член партии. С иконами в коммунизм собрался. Смотри! Гужи ей не подтянешь, мы тебе подтянем...
   Илья не оправдывался. Да и что он мог сказать в свое оправдание? Иконы в избе действительно были.
   
   4
   
   Сосны росли за баней - толстые, суковатые, кора на комле в вершок, и их давно надо бы срубить. Об этом его постоянно просила Марья: "Как в лесу живем. Воют, стонут на каждую погоду". О соснах ему напоминали соседи: "Смотри, искра в сушь падет - вмиг сгоришь и нас спалишь".
   Но Илья, обычно во всем уступчивый и податливый, тут не сдавался.
   Он привык к этим соснам, привык к их шуму и говору. Друзей у него не было. Компании по пьяному делу он не водил - редко, разве что по большим праздникам, пропускал стопочку. А надо ведь и ему с кем-то отвести душу.
   И вот когда у него выпадала свободная минутка, он шел к соснам. Сядет на скамеечку за баней, выкурит цигарку-две - и, смотришь, полегчает на сердце. Шумят сосны. Есть, значит, на земле большая жизнь. И пускай эта жизнь еще не дошла до ихнего Пекашина, пускай она только верховым ветром проходит над Пекашином, а все-таки есть она, есть...
   Вечерело. Илья выкурил уже две цигарки подряд и стал сворачивать третью. И сосны не молчали сегодня - крепко, с остервенением раскачивал их сиверок. А обычного облегчения не наступало. И мыслями он по-прежнему был в своей избе. Что там сейчас? И как, как все это случилось?
   После того как он проводил Лукашина и Ганичева, он минут пять бродил по заулку - чтобы успокоиться. И кажется, успокоился - растряс злость на Марью. В избу вошел с миром.
   Витька и Толька рылись в его берестяной канцелярии - чего же ожидать от ребят? - и он даже пошутил:
   - Что, сыны, отцовские бумаги проверяем? Домашний контроль?
   Старший, Витька - нелюдимый парнишка, - при этих словах отскочил от стола в сторону, а младший упал и заплакал.
   Илья помог ему встать на ноги - и что же увидел в его ручонке, зажатой в кулак? Медаль "За взятие Кенигсберга".
   - А вот это уже нехорошо, сынок, - сказал он и погрозил ребятам пальцем.
   Боевые награды у него хранились в плетенке на самом дне. Он вынул из плетенки бумаги, проверил. Ордена на месте, медаль "За оборону Москвы" тут, медаль "За победу над Германией" налицо... А где же медаль "За боевые заслуги"?
   Илья перебрал бумаги так и эдак - нет медали.
   - Ребята, вы взяли медаль?
   Витька и Толька заревели, кинулись в задоски под защиту матери.
   - Где, спрашиваю, медаль?
   - Не ори, к дьяволу! - закричала Марья. Она шагнула из задосок, загородила собою ребят. В глазах ненависть, брови сведены - казалось, она только и ждала этого предлога, чтобы вцепиться в него. - Медаль! Ребенок ты - бляшками играть?
   - Медаль - бляшка? Ты подумала?..
   В сорок втором году под Вязьмой они трое суток штурмовали хутор. Трое суток - без сна, без еды, через минное поле. И их осталось от роты всего пять человек, когда они заняли хутор. И всех пятерых наградили медалями "За боевые заслуги" и приняли в партию. И он, оглохший, растерзанный, с обмороженными руками, не свалился замертво, как другие. Он стал писать письмо домой. "Здравствуй, дорогая жена! Здравствуйте, дети! Сегодня для меня и для всех нас открылась дорога жизни..."
   Илья ударил Марью по щеке...
   И самое ужасное, как ему казалось сейчас, было то, что он ударил Марью при детях, при Вале...
   Марью хвалить не за что. Не дай бог никому такой характер! И все поперек, все супротив. Он ей слово, а она ему десять. И насчет икон этих - сколько ей говорено! Надо тебе иконы, не можешь без них - шут с тобой, не препятствую. Повесь в задосках и молись - хоть лоб расшиби. А зачем позору-то его предавать? Кто он в конце концов в своем доме? Постоялец? Приживальщик?
   Илья, обжигая губы, затянулся в последний раз, затоптал сапогом окурок, вздохнул.
   Много, много обид он мог бы предъявить своей Марье. И неряха она, каких поискать. Утром встанет, заткнет космы за плат и пошла растрепа растрепой. Ворот рубахи не застегнут, груди болтаются, крест на грязном гайтане болтается - глаза бы не глядели. И с людьми живет, как упырь, - ни она людям, ни ей люди. А если он в правлении засидится - "А-а, делать тебе нечего! Не начитался своих газеток!.." А приготовить чего-нибудь поесть? Нет, они не едали ничего вкусного, даже когда в доме что было...
   Да, все это так, вздохнул Илья, не за что хвалить Марью. Но, с другой стороны, кто бы связал с ним жизнь тогда, в тридцатом году, когда он был твердозаданцем, кандидатом в кулаки? А Марья связала. И разве она попрекнула его хоть раз за то, что страдает из-за него, из-за его отца? Это теперь-то он человек, голову несет прямо, а тогда...
   В сельсовет пришли записываться - "Не дури, девка! Ты беднячка. Тебе дорога открыта..." - "Нет, - сказала Марья, - мужика своего не брошу. И хоть на Соловки, хоть в могилу, а с ним". Вот так тогда сказала Марья... А в тридцать третьем году, когда у них был голод и он отдавал концы... "Марья, Марья, побереги себя. Тебе ребенка кормить..." - "Нет, сперва я умру с ребенком, а потом ты..." И он, Илья, не умер, а умер ребенок...
   То ли ветер в эту минуту сильнее обычного тряхнул околенку в сенцах, то ли мерзлая земля хрустнула под ногами, но Илье показалось, что за углом бани кто-то есть.
   - Валя... Валентина, ты?
   Валя с опущенной головой подошла к отцу. Он притянул ее к себе. Ручонки холодные, сама вся дрожит - наверно, продрогла на ветру, выжидая, когда отец догадается позвать к себе.
   Да, вот так: у кого сыновья отца держатся, а у него, наоборот, - дочка.
   Илья иногда задумывался над этим. Почему так? Почему в кузнице у него всегда чужие ребятишки вертятся, а свои носа не покажут? Малые еще? Зато Валя - не было ни одного дня, чтобы не забежала к отцу. День у него так и делился: это до Вали, до двух часов дня, а это после Вали. И не надо часов. Дождь ли, снег ли, мороз ли, а Валя свое дело знает. Строчит по дорожке в кузню. И всегда одно и то же:
   - Пятерка, папа!
   Валя училась в пятом классе. Училась лучше всех. И самой, пожалуй, большой радостью для него с тех пор как он вернулся с войны, были родительские собрания в школе. Вот когда он расправлял крылья! Кто круглая отличница? Валя Нетесова. Кто лучшая общественница? Валя Нетесова. А кто в политике из детей смыслит? Опять же Валя Нетесова. Правда, в том, что Валя к политике вкус имеет, была кое-какая и его заслуга: подкован немножко у нее батько, "Краткий курс", если не считать четвертой главы, пропахал вдоль и поперек. Но что касаемо остальных наук - нет, тут Валя не в отца. И уж, конечно, не в мать. Марье грамота вовсе не далась. Да она ни во что и не ставила учение. Вечером, ежели они с Валей сядут к столу, у нее один разговор: "Опять карасин жгать? Делать вам нечего!" Вот из-за этого у них с Марьей тоже частенько получались неувязки. И сколько ей ни толкуй - не понимает, что по нынешним временам учение - основа жизни.
   Илья, отогревая руки дочери в своих руках, спросил, смущенно заглядывая ей в глаза снизу:
   - Мама что делает?
   - Надьку кормит.
   - Да... - вздохнул Илья.
   Он подумал, что надо было бы объяснить Вале, почему он ударил мать. Но как сказать об этом? Медаль не бляшка, не жестянка светлая, и Валя знает, как она ему досталась.
   И вообще, если в семье кто интересовался его военной биографией, так это Валя.
   "Папа, а эту медаль ты за что получил? А эту? А эту? А как тебя в партию принимали?"
   И он рассказывал ей, рассказывал о каждой медали, и Валя ему говорила:
   "Папа, ты герой". - "Нет, дочка, куда мне до героя. Вот у нас в роте был Петя Курочкин - это вот да, герой".
   Но все равно ему лестно было, что так думает о нем дочка. И пускай это кому-то покажется смешно - похвала собственного ребенка, а он, ей-богу, хотел быть лучше в глазах дочери. И раз даже зимой, когда в районной газетке появилась заметка "Лесной фронт держит коммунист Нетесов" (крепко его похвалили за то, что он с фонарем еще затемно выходил в делянку), он послал эту газетку Вале - да не домой, а на школу. Пускай запомнит первое письмо от отца. На всю жизнь запомнит.
   И вот сегодня все пошло всмятку. Что она о нем думает?
   - Ты поела, дочка? - начал издалека Илья.
   Валя не ответила. Черные материнские глаза ее строго и внимательно смотрели на отца. Так она обычно смотрела на него по вечерам, когда он просил ее объяснить ему задачку.
   Задачки за третий класс он решал свободно. И за четвертый класс многие решал. А вот на задачках пятого класса мозги его забуксовали. Не мог он одолеть всех этих премудростей с соединяющимися сосудами и встречными поездами, в которых разбиралась его дочка. И тогда Валя смотрела на него вот этим самым взглядом, пытливым и изучающим, словно она хотела понять, хитрит с ней отец или он и в самом деле такой глупый, что не понимает того, что понимает она, двенадцатилетняя девочка? И Илья терялся, робел под этим взглядом, говорил что-нибудь невпопад.
   Так вышло у него и сейчас.
   - Скоро тепло будет. Птички прилетят. - Сказал и поморщился: не то, не то говорит.
   - Папа, а ты, когда с войны вернулся, говорил: "Года не пройдет - с молоком будем..."
   - Ну, Валентина, ты, ей-богу, как маленькая. Это ведь мати у нас грамотей, на все плевала, а ты-то понимаешь, что к чему. Восстановительный период переживаем. Так?..
   Ветер раскачивал сосновые лапы над головой. С лап сыпало рыжей хвоей, изредка падали к ногам старые шишки... А Вали рядом не было. Валя ушла. И даже не позвала его домой, как это делала раньше: "Пойдем, папа. Мама заругается..."
   И ему стало ясно: забраковала его ответ Валя, не приняла его объяснения.
   О корове они не мечтали - где взять тысячи? А вот о козе говорили, и говорили часто. И Марья, например, даже предпочитала козу корове. Сена козе надо мало, молока с козы не берут, а удой не меньше, чем от иной коровенки, - и два, и три литра в день.
   Да, подумал Илья, в районной газетке его напечатают. Передовик по займу. А что он скажет Вале? Как растолковать ей, что отец у нее член партии и поступить иначе не мог?..
   
   5
   
   Поздно вечером на районной радиоперекличке были подведены первые итоги подписки на заем.
   Результаты - ошеломляющие.
   В пяти колхозах подписка была уже закончена полностью. В трех колхозах колхозники внесли сорок процентов наличными, а в "Луче социализма" еще больше - пятьдесят два процента.
   Подрезов объявил благодарность передовикам, отчитал разгильдяев и головотяпов, в число которых попал и Лукашин, и отдал распоряжение - уплату наличными довести до тридцати процентов.
   Лукашин с убитым видом выслушал эту директиву. За день они с Ганичевым подписали двадцать пять человек, Озеров с Анфисой - девятнадцать, а всего по спискам Ганичева значилось семьдесят три колхозника, не считая тех, которые еще были на лесозаготовках.
   Выход был один - тот, который с самого начала предлагал Ганичев, - нажать на колхозников. И назавтра Лукашин уже не либеральничал - требовал.
   С Петром Житовым, например, он вообще не стал разговаривать, а вызвал к себе его жену, посадил на табуретку и сказал: или она подпишется на контрольную цифру, или пускай сейчас же прощается со своей бухгалтерией.
   И Олена подписалась.
   Точно так же он насел на доярок. Собрал в боковой избе, в которой запаривали соломенную резку для коров, и не выпускал их оттуда до тех пор, пока каждая из них не расписалась в ведомости.
   Вечером, в ожидании радиопереклички, они с Ганичевым подсчитали: подписка пошла в гору. Нажим помог. Но до плановой цифры все еще было далеко. Тогда Лукашин опять стал доказывать, что добрая треть этой суммы падает на мертвых душ, на тех, кто только на бумаге числится в колхозе.
   - Это не довод, - сухо возразил Ганичев.
   Споря и ругаясь, они просидели до полпервого ночи. Радиопереклички в этот вечер не было. А назавтра утром в Пекашино пришла районная газета.
   
   Успешная реализация
   2-го послевоенного займа в районе
   
   Великому учителю и вождю народов...
   С чувством большой радости и удовлетворения докладываем, что рабочие, колхозники и служащие нашего района, вдохновленные...
   
   Затем следовала сводка по колхозам.
   Лукашин ни черта не понимал. Пекашинский колхоз в этой сводке значился на одиннадцатом месте, с реализацией займа на сто двенадцать с половиной процента. Как? Каким образом? Опечатка? А может, район задание снизил?
   Ганичев взял у него районку и все четыре полоски просмотрел от корки до корки.
   - Ясно, - сказал он не столько для Лукашина, сколько для себя. - Все ясно. Район на другую кампанию переключают. Смотри, вся третья страница посвящена севу.
   - А как же с займом? - воскликнул Лукашин. - Откуда в сводке эти сто двенадцать с половиной процентов?
   - Чудак человек! Будут нас с тобой ждать, когда мы последнюю бабу захомутаем. Скажи еще спасибо, что пока сухими вышли. Понял? А насчет денег не беспокойся. Колхоз заплатит.
   - Что - колхоз? Заем за колхозников колхоз заплатит?
   - А как ты думал? Колхозники-то чьи? Не колхозные? - Ганичев прочистил горло и закончил вдруг совсем просто: - Но-но! Веселее, Иван батькович. Такую войну спихнули...
   
   
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   1
   
   На юге давно уже отшумела весна. И газеты были забиты рапортами - там, там закончили сев, там... И одного только, казалось Лукашину, не было в газетах - куда девалась весна. Кто отвел ее от Пекашина?
   Все, поразительно все напоминало ему сорок второй год: и ледяной сиверок, дующий сутками напролет, и рев голодной скотины по утрам, и мертвая, закаменевшая земля, из которой - хоть плачь - ни единой зеленой травинки не выдавишь.
   - У вас всегда так? - спрашивал он у Анфисы.
   - Это с весной-то? Да, пожалуй. Где-нибудь опять увязла в суземах. Ведь пока она до нас доберется - сколько ей снегу растопить надо, сколько болот да рек перешагнуть.
   А в другой раз сказала:
   - Мне кабыть и весна-то нынче не та. Видно, и она за войну надорвалась...
   И Лукашин, каждый день выходивший на деревенский угор, уже представлял себе нынешнюю весну в виде отощалой, измотанной бабы, которая еле-еле продирается через кромешные чащи лесов.
   
   2
   
   Весну поторопили.
   22 мая в районной газете появилась первая заметка о полевых работах, в трех колхозах начали пахать.
   - А ты чего ждешь? - навалился на Лукашина по телефону Подрезов.
   Лукашин стал объяснять: земля, дескать, еще не оттаяла, на бору на той неделе зайца белого видели, утка на воде - на гнездо еще не села.
   - Ты что же, по старушечьим приметам жить собираешься? Имей в виду: сплав пойдет - какую песню запоешь? Поговори с женой. Она знает, чем это пахнет.
   Пахло это выговором и даже строгачом - азбука районного руководства давно была известна Лукашину. Но нельзя же, черт побери, вбивать семена в мерзлую землю! Из-за чего - разве не из-за этого самого в сорок втором году он схватился с Лихачевым?
   Тем не менее после разговора с Подрезовым Лукашин спустился под гору на поля, словно он надеялся, что команда первого секретаря что-то изменит в природе.
   Но нет, ничего не изменила. Все так же отскакивает сапог от земли, все та же пара жалких чирят неприкаянно качается в ледяной озерине под полоем.
   Новым, пожалуй, в этот день был только дым, который время от времени выплескивало от реки из-за увала. Кто же там в такую пору обосновался? Насчет дровишек промышляет?
...

---