- Михаил! - поднялась Анфиса.
   - Тише! Тише! Председатель хочет сказать. Огнистое солнце било в глаза Анфисе. В открытые окошки не прохлада - зной вливался с улицы. Илья взял с подоконника букет сомлевшей черемухи, помахал перед разогретым лицом Анфисы. Белый цвет посыпался на стол.
   
   Билеты в театр.
   
   - Вы вот тут, женки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью... А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. - Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. - Я, бывало, весна подходит - чему, думаете, больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится...
   - Верно, верно, Петровна, - завздыхали бабы. А на другой половине в голос заревела Лизка со своими ребятами.
   - Не плачьте, не плачьте, - стали уговаривать их. - Ведь не ругают его, хвалят.
   Анфиса смахнула с глаз слезу.
   - Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагодарить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему?
   Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу:
   - На-ко, выпей от меня. - И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню.
   - И от меня! И от меня!
   В стаканах и чашках забулькал разведенный сучок (все сохранили до праздника по сто граммов спирта, заработанных на сплаве). На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь.
   Кто-то, опять захлестнутый своим горем, заголосил:
   - У Анны хоть ребяты остались, а у меня-то в домике пусто...
   - Хватит вам слезы-то точить. Песню! - заорал Петр Житов и увесисто трахнул кулаком по столу.
   Жена его высоким голосом затянула "Аленький цветочек", к ней присоединилось несколько дребезжащих, высохших за воину голосов, но дружного пения не получилось.
   - Егорша! - взвилась Варвара. - Играй! Плясать хочу!
   - Варка, Варка, бессовестная! Ты хоть бы Терентия-то вспомнила...
   Варвара, молодая, нарядная, в голубом шелковом платье, туго, по-девичьи, затянутая черным лакированным ремешком со светлой пряжкой, выскочила на середку избы, топнула ногой.
   - Помню! Тереша меня за веселье любил.
   
   Говорят, что я бедова,
   Почему бедовая?
   У меня четыре горя -
   Завсегда веселая.
   
   - Ну, разошлась офицерова вдова.
   - Да, не хухры-мухры! - Варвара вскинула руки на бедра, с вызовом обвела всех бесшабашным взглядом. - Офицерова вдова!
   Егорша дугой выгнул розовые мехи гармошки.
   - Варка! Варка! Про любовь! - вдруг ожили женки.
   
   На войну уехал дроля,
   Я осталась у моста.
   Пятый год пошел у вдовушки
   Великого поста.
   
   - Охо-хо-хо! Врешь, Варка! Врешь!
   - Не вру, бабы! Песня не даст соврать:
   
   Кто не знает - заявляю:
   Я не избалована -
   Всю германскую войну
   Ни разу не целована.
   
   Варвара, лихо, с дробью отплясывая, схватила за рукав Илью, потащила из-за стола. Марья обхватила мужа за шею:
   - Не приставай! Липни к другому.
   - Фу, и спрашивать тебя не стану. Наши мужья головы сложили, а ты одна владеть будешь? Нет, не выйдет! Поровну делить будем. Приказа потребуем.
   - Горько-о-о! Горько-о-о!..
   - Да вы с ума посходили! Нашли забаву при детях... - У Марьи полыхающей чернью зашлись глаза. Она отшатнулась от напиравших со всех сторон баб, уперлась затылком в простенок.
   - Горько-о-о! Горько-о-о!
   Илья, улыбаясь, нащупал под столом жесткую, заскорузлую руку жены, глянул на открытые двери, в которых еще недавно горели черные горделивые глаза дочери, и начал подниматься, нельзя не уважить народ.
   - Нет, нет! - завопили бабы. - Машка пущай! Пущай она!
   - Целуйся, дура упрямая! А не то я поцелую.
   - Давай, давай! Мы хоть посмотрим, как это делается!..
   Ничто не помогло - ни упрашивания, ни ругань. Марья скорее дала бы изрубить себя на куски, чем уступила бы бабам в таком деле. Суровая, староверской выделки была у Ильи женушка. Даже в сорок первом году, когда он уходил на войну, не поцеловала его при народе.
   И бабы, так и не добившись своего, наконец оставили их в покое, вслед за гармошкой повалили на улицу.
   
   3
   
   Михаил, окруженный братьями и сестрами, стоял, качаясь, за углом боковой избы и тяжко водил растрепанной головой. Его рвало.
   - Натрескался, бесстыдник! Рубаху-то! Рубаху-то всю выгвоздал. Пойдем домой.
   - Се-стра-а!
   - Чего сестра?
   - Се-стра-а! - Михаил топнул сапогом, рванулся к заулку, где шумно, под гармошку, веселились бабы, упал.
   Татьянка с испугу заплакала, судорожно обхватила сестру ручонками.
   - Бросьте вы его, ребята, - сказала Лизка двойнятам, которые с двух сторон кинулись на помощь брату. - Он девку-то у меня, лешак, всю перепугал. - Она обняла Татьянку, но тут же на нее прикрикнула: - Чего ревешь? Не убили!
   Из-за угла избы выбежала с ведром воды Рая Клевакина. Жмурясь от солнца, едва удерживаясь от смеха при виде стоявшего на коленях Михаила, взлохмаченного, с бессмысленно вытаращенными глазами, она зачерпнула ковшом воды и плеснула ему прямо в лицо.
   Михаил взревел, вскочил на ноги.
   Раечка с визгом и смехом метнулась в сторону. Цинковое ведро опрокинулось. Михаил поддал его ногой, пошатываясь, побрел в заулок.
   Заулок у Ставровых просторный, скотина в него не заходит - на крепкие запоры заперт с улицы, - и Степан Андреянович за лето два укоса снимал травы. Хорошая копна сена выходила. А в нынешнем году, похоже, травы не будет. Начисто, до черноты, выбили лужок. Желтые головки одуванчиков, раздавленные сапогами и башмаками, догорали по всему заулку. И Лизка, по-хозяйски прикинув последствия нынешней гульбы, не смогла удержаться от слез.
   - Сестра! Кто тебя обидел? Кто?
   - Миша, Миша! - закричала Варвара от крыльца. Шальное, пьяное веселье кружило у крыльца. Скакали бабы, размахивая пестрыми сарафанами, визжала гармошка, Петр Житов, красный от натуги, прихлопывал здоровой ногой.
   Варвара подбежала к Михаилу, потащила его в круг.
   - Мишка, Мишка! - заорал Петр Житов. - Дай ей жизни, сатане!
   Женки мигом рассыпались по сторонам. Варвара привстала на носки, и-эх! - пошла работа. Ноги пляшут, руки пляшут, с Егорши ручьями пот, а она:
   - Быстрей, быстрей, Егорша! Заморозишь!
   - Мишка, Мишка, не подкачай! - кричали бабы. Михаил топал ногами на одном месте, тяжело, старательно, будто месил глину, тряс мокрой, блестевшей на солнце головой, потом вдруг пошатнулся и схватился за изгородь.
   - Все. Готов мальчик, - с досадой подвел итог Петр Житов.
   А Варвара захохотала:
   - Ну, кому еще не надоело жить? Эх, вы! А еще зубы скалите...
   
   Никому не осмеять
   Меня, вертоголовую.
   Ребята начали любить
   Двенадцатигодовую.
   
   - Илюха! - с жаром воззвал Петр Житов к Нетесову. - Поддержи авторитет армии. Неужели такое допустим, чтобы баба верх взяла?
   - У меня по этой части претензий нет, - сказал Илья.
   - А у меня есть! - сказал Егорша. Он встал с табуретки, протянул гармонь Рае. - Раечка, поиграй за меня.
   Затрещала изгородь у хлева.
   Егорша живо подскочил к Михаилу, потянул его за рукав:
   - Ну-ко, дядя, нечего с огородой воевать. Дедкино это строенье.
   В толпе рассмеялись.
   - Что? Надо мной смеяться? Надо мной? - Михаил яростно заскрипел зубами, отбросил в сторону Егоршу.
   - Миша! Миша! - закричали в один голос женки. - Что ты? Одичал?
   Федор Капитонович, спускаясь с крыльца, брезгливо бросил:
   - Ну, теперь будет праздник.
   - А, товарищ Клевакин! Наш северный Головатый! - Михаил изогнулся в поклоне.
   Две-три бабы прыснули со смеху, но всех громче захохотал Петр Житов, потому что это он так окрестил Федора Капитоновича.
   В сорок третьем году Федор Капитонович двадцать тысяч рублей внес в фонд обороны. О его патриотическом подвиге шумела вся область. Газеты его называли северным Головатым. Его возили в город, вызывали на каждое совещание в районе, и только пекашинцы посмеивались, когда на собраниях ставили им в пример Федора Капитоновича. Верно, внес Федор Капитонович деньги в фонд обороны, и деньги немалые. Да откуда они у него взялись? Почему у других их нету?
   - Иди-иди, - сказал, нахмурившись, Федор Капитонович Михаилу. - Мал еще, сопляк, с людями-то разговаривать.
   - Я мал? Я сопляк? Нет, ты постой! Постой. Как деньги за самосад драть, ты тогда не говоришь, что я сопляк!..
   Михаила обступили бабы.
   - Миша, Миша, - стала уговаривать его Варвара. - Разве так можно?
   Она оттащила его в сторону.
   - Варка, а ты мягкая... - сказал Михаил, обнимая ее.
   Варвара рассмеялась.
   - Молчи, не сказывай никому. Про это не говорят.
   - А почему?
   К ним подошла Лизка:
   - Пойдем домой. Докуда еще будешь смешить людей?
   - Домой? - Михаил топнул ногой. - Нет. Гулять будем. Егорша, где Егорша?
   Егорши в заулке не было. Бабы расходились по домам.
   Ворот новой рубашки у Михаила был распахнут сверху донизу. Одна пуговица висела на нитке. Лизка, вздыхая и качая головой, привстала на носки, оторвала эту пуговицу, и тут ей показалось, что еще одной пуговицы нет на вороте.
   - Стой! - закричала она на брата, сразу вся расстроившись.
   Но Михаил, подхваченный Варварой, уже двинулся вслед за бабами. Он ревуче запел:
   
   Шел мальчишка бережком,
   Давно милой не видал...
   
   Лизка оглянулась по сторонам, увидела Петьку и Гришку.
   - Ребята, хорошенько все обыщите. За избой посмотрите. Он, лешак, кажись, пуговицу потерял.
   Затем она сбегала в верхние избы, закрыла окошки. Близнецы, присев на корточки, старательно оглядывали то место, где недавно топтался их брат. Сдвоенные голоса Варвары и Михаила доносились из-за дома с улицы.
   - Ребята, - сказала Лизка. - Никуда не уходите. А придет Степан Андреянович, скажите, что я скоро прибегу. Уберу тут все. - И она побежала догонять брата.
   
   4
   
   Вставало утро. Познабливало. За Пинегой, над еловыми хребтами, разливалась заря - красные сполохи играли в рамах.
   Варвара, слегка покачиваясь, шла пустынной улицей, простоволосая - платок съехал на плечи, - и злыми, тоскливыми глазами поглядывала на окна.
   Господи, сколько ждали этого праздника, сколько разговоров было о нем в войну! Вот погодите, придет уже наш день - леса запоют от радости, реки потекут вспять... А пришел праздник - деревню едва не утопили в слезах...
   Поравнявшись с домом Марфы Репишной, Варвара привстала на носки, яростно забарабанила в окошко:
   - Марфа! Марфушка! Принимай гостей!
   В избе зашаркали босые ноги. Темные гневные глаза глянули сверху на нее:
   - Бесстыдница! Орешь середь ночи. Бога-то не боишься.
   - А, иди ты со своим богом! Я плясать хочу! - Варвара топнула ногой, взбила пыль на дороге.
   Немо, безлюдно вокруг. Сухим, режущим блеском полыхают пустые окошки. И тоской, вдовьей тоской несет от них... Ну и пускай! Пускай несет. А она назло всем петь будет - хватит, наревелась за войну!
   И Варвара, круто тряхнув головой, запела:
   
   Во пиру была да во беседушке,
   Ох, я не мед пила да я не патоку,
   Я пила, млада, да красну водочку.
   Ох, красну водочку да все наливочку.
   Я пила, млада, да из полуведра...
   
   Тявкнула гармошка в заулке у Василисы, а затем петухом оттуда выскочил Егорша. Волосы свалялись, лицо бледное, мятое, к рубашке пристала солома - не иначе как спал где-то...
   - Ну, крепко подгуляла! Значит, из полуведра?
   - Да, вот так. Еще чего скажешь?
   - - Ты хоть бы меня угостила.
   Варвара скептическим взглядом окинула его с ног до головы.
   - Кабы был немножко покрепче, может, и угостила бы.
   - А ты попробуй! - вкрадчивым голосом заговорил Егорша.
   - Ладно, проваливай. Без тебя тошно.
   Варвара стиснула концы белого платка, пошагала домой.
   - Ты куда? - обернулась она, заслышав сзади себя шаги.
   - Вот народ! - искренне возмутился Егорша. - Праздник сегодня, а у них все как на похоронах.
   - А и верно, Егорша! Праздник. Давай вздерни свою тальяночку.
   И взбудоражили, растрясли-таки деревню. Бледные, заспанные лица завыглядывали из окошек. Но что-то невесело, тоскливо было Варваре, когда она подходила к своему дому. И даже восход солнца, нежным алым светом затрепетавший на белых занавесках в окнах, на ее усталом, осунувшемся лице, даже восход солнца не обрадовал ее.
   Она тяжело вздохнула и толкнула ногой калитку.
   - Спасибо.
   Егорша сунул ногу в притвор:
   - Погоди! За спасибо-то и по радио не играют...
   - Чего?
   - Холодно, говорю. Погреться пусти... - Егорша зябко поежился и остальное досказал глазом.
   - Ах ты щенок поганый! Глаза твои бесстыжие!
   - Ну, нашлась стыдливая...
   Калитка резко хлопнула. Белая нижняя юбка заплескалась над ступеньками крыльца.
   Лицо у Егорши вытянулось. Жалко, черт побери! Не с того, видно, конца заход сделал. Но не в его характере было долго унывать: сегодня не выгорело, в другой раз выгорит.
   Он развернул гармонь, голову набок - и пошел плеваться крепкими, забористыми припевками.
   
   
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   
   1
   
   Где-то по городам, далеко-далеко за синими увалами лесов, шумно шагала лучезарная Победа - об этом изо дня в день трубили газеты. Уже и первые эшелоны с демобилизованными загрохотали по Руси. А пекашинцам - черт бы побрал их глухомань! - только и оставалось, что ждать. И ждали. Ждали, томительно высчитывая дни: когда же, когда же приедут родимые?
   Девки и молодухи, вдруг вспомнив про свою молодость, весь июнь шуршали уцелевшими нарядами: выжаривали на солнце, выколачивали прутьями. Потом, уже перед самым сенокосом, принялись за избы. Мыли со щелоком, с дресвой, скоблили потолки и стены, густо прокопченные военной лучиной.
   Лизка Пряслина тоже не захотела отставать от других. И как ни отговаривала ее мать ("Нам-то кого встречать, глупая?"), выгребла грязь из дому. Да мало того. Заручившись помощью Раи Клевакиной, взялась за боковую избу Ставровых: пускай и у них будет как у людей.
   Егорша, вернувшись вечером со сплава, застал дома потоп. Он пришел в ярость. Кто просил эту лахудру разводить сырость? Он катал весь день бревна, бродил в воде - имеет право хоть пожрать по-человечески?
   На крик из чулана выскочила Раечка - мокрая, румяно-вишневая, с высоко подоткнутой юбкой. Но, увидав в дверях мужчину, пугливо метнулась назад.
   Лизка насмешливо хмыкнула:
   - Вот еще! Нашла кого стыдиться! - И не долго думая протянула Егорше пустые ведра. - Помогай лучше! Глазунов-то нам не надо.
   - Это можно, - вдруг уступчиво сказал Егорша. - Раз пошла такая пьянка... Даешь Берлин!
   На Раечку-соседку Егорша давно уже косил глаз. Сила девка! Упитанности довоенной, за тело не ущипнешь - будто кочан капустный скрипит под пальцем. А груди! Господи благослови... Пушки не пушки, штыки не штыки, а навылет, наповал бьют. И-эх! - думаешь: пущай у людей будет вечный мир, а мне хоть бы век из-под такого огня не выходить.
   Разные ключи и отмычки подбирал Егорша к Раечке.
   Сперва нажимал на гармонь. На лесозаготовках эта сваха действовала безотказно - к любому бабьему сердцу находила тропу. А с Раечкой не вышло. Поиграть, правда, поиграли, научилась Раечка разные тустепы да "поди-спать" выводить - все на чувствительное напирал Егорша, - а благодарности учителю никакой. Разве что по ходу дела, поправляя Раечкины пальцы, изредка срикошетишь куда надо.
   Егорша решил: обстановка неподходящая. В избу к себе Раечку не затащишь, на маслозаводе постоянно вертятся люди, надо, видно, на природу выходить. Листочки, кустики, то се, тары-бары-растабары - растает.
   В праздник он так и сделал. Выждал, покуда не разбрелись от них люди, выгреб на горки против своего дома и давай зазывать Раечку гармошкой.
   И Раечка пришла, села рядом в молодую траву.
   - Егорша, тебе тоже невесело?
   - Ой, невесело, Раечка! Кабы не эта природность кругом, кажись, с тоски бы удавился.
   - А я тоже люблю, когда все цветет. Особенно черемуху люблю. - И тут Раечка, как в кино, томно вздохнула и начала молотить полными ногами по траве возле черемшины, так что белый цвет посыпался.
   И - один раз бывает смерть! - Егорша очертя голову кинулся на штурм.
   С того дня Раечка перестала с ним разговаривать. Вечером на улице или в клубе встретишь - не подходи близко. Как говорится, вилы над переносьем. И вот сегодня, когда уж он подумывал, а не поставить ли вообще крест на всю эту канитель (чего-чего, а юбок теперь хватает), Раечка сама заявилась к ним в дом.
   
   2
   
   Громыхая цинковыми ведрами, Егорша выбежал из заулка, накачал воды из колодца Федора Капитоновича и легко, будто поутру, побежал домой. В заулке столкнулся с Михаилом.
   - А, трудяга! Здорово. Видал, как у меня дело поставлено? - Он брякнул дужками, опуская ведра с водой на лужок, кивнул на чулан, прислушиваясь к песне.
   - Райка, что ли, поет? - спросил Михаил.
   - Ага. Пойдем, я сейчас ее выкупаю - любо-дорого!
   - Валяй, - вяло ответил Михаил.
   - Тю, болван! Да ты что - все еще девок боишься?
   Егорша схватил ведра, побежал, расплескивая воду. В заулке радугой занялся мокрый лужок, а вскоре и в избе пошла кутерьма: крик, визг, хохот.
   Вышел оттуда Егорша, покачиваясь, насквозь мокрый, будто вынырнул из воды, но довольный.
   - Досталось маленько, - сказал он, отряхиваясь и звонко шлепая себя по мокрой груди. - Ну да я тоже не остался в долгу. Целое ведро на Раечку вылил.
   Они сели на бревно подле сарая с дровами, закурили.
   - Когда на Синельгу? - заговорил Егорша. Он терпеть не мог всякою молчанку.
   - Скоро.
   - Чувак ты все - таки! Говорил - просись в кадру. Ну, ума нету - ишачь с бабами до белых мух.
   Егорша повел прищуренным глазом в сторону воротец, остановился на столбе, затем, вытянув шею, цыкнул. Слюна точно попала в цель.
   Внезапно сухой жар опалил щеки Михаила: в глубине заулка рядом с домом Федора Капитоновича, за которым был колхозный склад, показалась Варвара. Она шла по красной от вечернего солнца дорожке, и красиво, сполохами переливалось на ней голубое платье с белыми нашивками по подолу.
   Егорша крикнул:
   - Приворачивал на беседу!
   Варвара поглядела в их сторону, щурясь от солнца, и, ничего не сказав, - только белозубый рот блеснул в улыбке, - пошла дальше.
   - Чего это она нонче притихла? - спросил Егорша. - И каждый день, как невеста, наряды меняет? Ах, хороши подставочки! - восхищенно цокнул он языком, обнимая глазами Варварины ноги. Помолчал и ткнул Михаила в бок. - Слушай: я все хочу у тебя спросить. Ты тогда, в праздник, не догадался?.. А?
   Михаил тяжелым сапогом накрыл окурок.
   - Неужели нет?
   - Ерунду порешь.
   - Ну, хрен с тобой! Секретничай. Мне-то все равно. У меня, кажись, на сто восемьдесят градусов жизнь поворачивается.
   Михаил ни малейшего итереса не проявил к его сообщению.
   - Да ты что, оглох? Я говорю: меня на курсы трактористов посылают. Понимаешь?
   - Хорошо.
   - Чего хорошо? - Егорша откинул голову, сбоку посмотрел на приятеля: чистый доходяга! - Ты, может, жрать хочешь, а? Есть у меня полбуханки. Получил сегодня.
   - Нет.
   - Знаешь что, - заговорил, вдруг оживляясь, Егорша. - Я сегодня подъязков под Белой видел. Такие дяди выворачиваются - как поросята. Давай закатимся на утренку.
   Михаил покачал головой, встал.
   - Тьфу, лопух! Попробуй свари с таким кашу.
   На крыльцо с грязным ведром выскочила Раечка - босоногая, вся розовая в вечернем солнце. Глянула в их сторону и разом погасла.
   Что за черт? Синие щелки Егорши подозрительно ощупали долговязую фигуру, выходящую из заулка на деревенскую дорогу. Неужто снюхались? И это называется друг! Втихаря, за спиной товарища? Ну погоди, друг-приятель: не последний день живем. Авось и мы сумеем свинью подложить.
   
   3
   
   Белая ночь заглядывала на поветь через щели в крыше, в воротах, запертых на жердяной засов. А ребята еще не спали - шумно, тузя друг друга, возились у его ног. И гремели каменные жернова в сенцах, и наконец уж совсем черт-те что: кто-то посреди ночи - не то мать, не то Лизка - начал отметывать навоз у Звездони. Как раз в том месте во дворе, над которым была его постель.
   Конечно, стоило ему слегка прочистить горло, и живо бы все стихло, но именно этого-то пустяка он и не мог сейчас сделать. Не мог, потому что ему казалось, что все это - и чересчур шумная и смелая возня младших братьев, и небывалое ночное усердие Лизки и матери, - все это неспроста, все это делается с одной-единственной целью, задержать его дома.
   И он долго, не шевелясь, будто спеленатый, лежал на спине и напряженно, до боли в шейных позвонках, всматривался в сгущающиеся сумерки над головой.
   Первыми утихомирились ребята, затем смолкли жернова, затем оборвалась музыка внизу у коровы, и в доме наступила тишина.
   Пора! Надо действовать.
   Он приподнял голову и вдруг радостно вздрогнул, услыхав легкий шелест вверху. Это березовые веники, их старые, прошлогодние листья начали дрожать и волноваться в предутреннем ознобе. Счастливый знак! Ибо так же было тогда, в то утро.
   Тогда, в то утро, он проснулся - темень, голова раскалывается на части, и вдруг вот этот самый шелест над головой, все слышнее и слышнее, будто там, вверху много-много слетелось невидимых птиц и дружно забило крыльями.
   Потом он услышал голос Варвары, уговаривающей корову: "Ешь, ешь, моя красавица", - и корова отвечала откуда-то снизу довольным мычанием, точь-в-точь как ихняя Звездоня, когда той задают корм с повети.
   Но как он попал на поветь к Варваре?
   Он помнил, как вчера вместе с бабами отплясывал у нее в избе, помнил, как его вдруг начало тошнить и он, зажимая рот рукой, кинулся вон, но разрази его гром, ежели он помнит, как оказался на этой повети.
   - Который час? - спросил он хриплым, не своим голосом и с трудом повернулся на голос Варвары.
   - А, проснулся! Белое пятно качнулось в темном углу слева, потом зашуршала солома, и Варвара подошла к нему, - ее глаза сверкнули в темноте. - Ну и спать же ты, Мишка! Я из-за тебя, дьявола, всю ночь в избе промаялась.
   - Кто тебе велел. Поветь-то большая, много места.
   Варвара притворно вздохнула:
   - Тебя щадила. Думаю, проснешься, а рядом баба - еще родимчик с перепугу хватит. Вставай! Кавалер... Весь праздник проспал. А еще за Дуняркой за нашей вздумал ухаживать. Девка не старуха, она не любит, когда возле нее спят.
   Вот эта насмешка, как потом не раз думал Михаил, и решила все. Он вскочил на ноги - ах, так! я сплю? - и пошел на нее, широко раскинув руки в стороны.
   Варвара, отступая, захохотала:
   - Проснись! Расшиперил руки-то, - не овцу имаешь.
   Он прыгнул вперед и, как клещами, сдавил ее горячее, упругое тело.
   Она охнула, вырвалась:
   - Дурак, нашел с кем играть. С ровней надо играть-то.
   Потом она кричала: "Мишка, Мишка! - умоляла, упрашивала: "Будет, будет тебе!" - а он уже ничего не мог поделать с собой...
   Наконец он зажал ее в угол - глаза в глаза, нос против носа, а когда она кинулась в сторону, он грубо, через колено бросил ее на охапку резко пахнувшей травы...
   ...Ворота не скрипнули - он загодя смазал проржавевшие петли.
   Туман стоял страшный, такой туман, что не было видно ни земли, ни неба, и он бежал в этом тумане босиком, в одной рубахе, каким-то особым нюхом угадывал тропинку вдоль болота, верткую, капризную, то карабкающуюся по травянистой бровке у самой стены старого гумна, то опять круто ныряющую в мокрые кусты, в месиво разъезженной дороги.
   У навеса над силосной ямой против молотилки он отдышался, прополоскал в росяной траве грязные ноги и быстро-быстро, уже пригибаясь и воровато оглядываясь по сторонам, поднялся по меже к Варвариному амбару.
   Три раза за эту неделю подходил он к этому амбару и три раза поворачивал назад. От стыда. От страха. Оттого что не мог решиться перебежать маленькую картофельную грядку, отделяющую амбар от заулка.
   Он-то, правда, думал: ему не придется этого делать. Варвара сама догадается, что он тут, у амбара, ждет, когда она раскроет для него ворота на повети, - зачем еще переться через крыльцо? Чтобы кто-нибудь увидел? Но Варвара не раскрывала ворот, и он уже начал сомневаться: а было ли все это? Была ли эта теплая и духовитая поветь? Была ли Варвара, ее насмешки над ним, а потом эти непонятные злые слезы? Он так и ушел от нее, оставив ее плачущей на охапке травы.
   А может, это приснилось ему? Может, это один из тех радостных и стыдных снов, которые ему часто снились в последние годы?
   Нынешним вечером он специально отправился к Егорше, который давно уже блудил с бабами: подскажи, посоветуй, как быть. И, слава богу, все обошлось без Егоршиных советов: сама Варвара, неожиданна появившись на вечерней дороге, объяснила ему все своей улыбкой...
   Он метнулся через картофельную грядку, с разбегу перемахнул изгородь, потом был заулок с дровяным сараем, со двором, бревенчатая стена которого еще дышала дневным теплом, деревянные мостки в клочьях тумана, крыльцо... и тут, на крыльце, когда он взялся за холодное, железное кольцо, на него опять напал страх. Неужели ворота заперты? Неужели ему придется стучаться? Ночью, под самым боком у Лобановых?
   Осторожно, стараясь унять внезапною дрожь, он повернул на себя кольцо, мягко нажал мокрым коленом на ворота. И вдруг ликующая радость до жара, до колокольного звона в ушах прожгла его: ворота были не заперты.
   
   
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   
   1
   
   - Ходит, ходит Мишка к Варваре.
   - Не плети, чего не надо! И слушать не хочу.
   - А чего мне плести-то?
   - А то. У меня Ваню убили на двадцать третьем годе, а я его носила, Варуха-то уж в сарафанце бегала - всяко ей годков пять было. Дак ну-ко, подсчитай, сколько теперь. Уж тридцать есть, не меньше.
   - А хоть сорок - мне-то что. А я сама на днях видела, как Мишка к ней на поветь лез.
   - На поветь? Что ты говоришь?
   - Ей-богу, девка! Не вру. Я это вышла за травой середь ночи (Малёшка все мык да мык), на, господи, кто это, крадучись, как вор, от болота к Варухиному дому пробирается? А то он, Мишка. К дому сзади подобрался, глазами зырк-зырк да на угол. А та уж его ждет, двери растворила. Сама вся в белом...
   - Вот еще страсти-то какие!.. Да ведь он на Синельге. Мишка-то. На пожне. Не святой дух, по воздуху не летает.
   - А сивко-то-бурко на что?
   - Дак это он на конике? Шесть верст туда да шесть обратно. Осподи!.. То-то та сука блудливая кажинный день выряжается. Как на праздник.
   - А праздник у ей и есть. Как не праздник! Парня такого зауздала...
   Да, было чему дивиться! Еще все шагали в военной упряжке, еще голодали, работали на износ, еще нет-нет да и похоронные залетали в Пекашино, а тут двое, словно взбунтовавшиеся лошади, сломали оглобли и понеслись сломя голову...
   И за этими пересудами, не умолкавшими все лето, в Пекашине как-то даже мало внимания обратили и на новую войну - с Японией. Повздыхали, поплакали те, у кого еще было кого ждать, а остальные с языка не спускали Варвару и Мишку.
   Анна Пряслина - такая уж материнская участь - узнала об этой беде последней. Она дожинала с бабами поле за болотом, когда вдруг Лукерья, посмеиваясь, сказала:
   - Невестушку твою сегодня видела.
   - Ну и как? Баска у меня невестушка? - тем же игривым тоном ответила Анна, потому что догадывалась, о ком говорит Лукерья: о Раечке Федора Капитоновича. Сохнет Раечка по Мишке. Это и она сама замечала, и бабы говорили ей.
   Лукерья опять усмехнулась и сказала:
   - Да уж чего-чего, а красоты твоей невестушке не занимать.
   - А я, женки, нисколешеньки не сужу Варвару, - заговорила Матрена. - Баба молодая, на хлебном месте, а где они, мужики-то?
   У Анны почернело в глазах, резкая боль обожгла руку.
   К ней кинулись женки, помогли перевязать порезанный серпом палец.
   - Анюша, Анюша, да разве ты не знала?
   О нет, она знала, давно знала, что что-то неладное творится с парнем. С той самой поры знала, когда он пьяный в обнимку с Варварой пошел в верхний конец деревни. Всю ноченьку тогда она не сомкнула глаз, и сердце у нее так тосковало, будто пожар подбирается к их дому. А там, на Синельге, куда она смотрела? Разве не просыпалась она по ночам да не прислушивалась к его шагам? Вот бы и остановить его тогда: опомнись, парень! А она радовалась, думала, что Мишка опять где-то тайком от людей подкашивает сено для Звездони...
   Женки примолкли. Сухо потрескивала солома под серпами - каждая, раздевшись до рубахи, гнала свою полоску. И Анна гнала. Гнала, всеми силами сдерживая рвущийся из пересохшего горла крик.
   Господи, твердила она про себя, за что ей еще такое наказанье? Сколько ее еще будет дубасить жизнь? Разве мало того, что война отняла у нее Ивана?
   Страшно подумать, что она перенесла за эти годы. Люди воевали с врагом, с немцем, говорили: выстоять. А у нее один был враг, который ни минуты не давал ей передышки, - нужда. И она тоже выстояла. Сохранила ребят. И вырос Мишка - есть на кого опереться семье. А что, что теперь будет?
   
   2
   
   Шесть пар умоляющих глаз смотрели на него. Матерь, Лизка, Петька и Гришка, Татьянка, Федька. Да, и Федька. Когда ветер против семьи, тут Федька не на особицу, тут он заодно со всеми.
   Шесть пар глаз смотрели на него с крыльца, заклинали: вернись! не ходи!
   Нет, не будет по-вашему! Довольно! И, выйдя из заулка, Михаил на виду у них повернул в верхний конец деревни. И по деревне пошел тоже не таясь, открыто, потому что не было больше смысла таиться от людей. Потому что вся деревня теперь знала про скандал, который разразился у них на улице.
   Матерь прибежала с поля, вся трясется, задыхается, слова сказать не может. "Мати, мати, что случилось?" - "А, рожа бесстыжая, что случилось? На это отец тебя ростил? Да у него бы кости в земле перевернулись, кабы узнал". А тут, как на грех, на улице против их дома показалась Варвара. С работы домой шла. Мать - на нее: "Сука... Тварь поганая... блудница!.." За матерью Лизка, ребята - волчиной стаей налетели на Варвару.
   Ну, он, конечно, не допустил до свалки. Схватил хворостину, одного огрел, другого привел в чувство. И вот после такого позорища матерь и Лизка завели другую пластинку - слезами стали давить: "Миша, Миша, пожалей нас... Миша, Миша, что ты делаешь?"
   А что он делает? Что? Может, он лишний кусок хлеба съел от них тайком? Может, за три года работы в лесу костюм завел себе? А мог бы. Висел в ларьке триковый костюм в белую полоску. А он не взял его, он о Лизке подумал, потому что тогда бы Лизка осталась без ботинок. Забыли про это? Не помните? А Егорша уехал на курсы трактористов - не мог бы он тоже? Из-за кого остался дома? Нет, погодите! Рано вам учить меня. Рано. И ты, мати, отцом не укоряй. Отец-то меня ростил - это верно, а кто твою ораву ростит?
   Ах, как хорошо, не таясь, идти по деревне! Да, смотрите. К ней, к Варваре, идет Мишка. Ну и что? Эй, Василиса, чего отвернулась? Стыдно стало, святоша? А ты, Аграфена, чего глаза вылупила? Знаю, знаю твои повадки. Сейчас побежишь бренчать от дома к дому. Ну и бренчи на здоровье. Валяй!
   Было еще довольно светло, ни одного огонька на деревне. А Варвара запалила лампу со стеклом. Как прожектор из окна бьет. Правильно! Так и надо. И катитесь все к дьяволу!
   Трофим Лобанов, тюкавший топором под навесом у своего дома, привстал, когда он подошел к Варвариной калитке, - тоже любопытно. А он ничего: хлопнул калиткой, топнул сапогами по мосткам - смотри, смотри, старый хрен! - и первый раз не ползком, не на четвереньках, а как мужчина, с распрямленной спиной поднялся на крыльцо.
   Но кто бы мог подумать, что Варвара не одна дома? А она таки действительно была не одна - с Анисьей Лобановой. И Михаил не то чтобы растерялся, а все-таки поежился, встретившись с той глазами. Вернее, почувствовал себя так, будто его нагишом выставили напоказ.
...

---