Все прыснули со смеха. Дело было решено.
   
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   1
   
   За свои шестнадцать лет Лизка немало натоптала верст. Но все дороги и дорожки, исхоженные ею до этого, в тот же день приводили ее домой. А нынешняя дорога была иная. Нынешняя дорога уводила ее от дому. И не на день, не на два, а на месяцы. И, тихо покачиваясь на телеге сзади брата, она задумчиво смотрела по сторонам. А смотреть-то было не на что. Потому что как ни смотри, а, кроме сосен да елей, ничего не высмотришь.
   
   Продажа строительных материалов, в том числе продажа сетки рабицы в Москве. Из сетки рабицы можно сделать забор быстро и недорого.
   
   Только раз, когда они спустились в ручей, Лизка не на шутку разволновалась. По берегам ручья росла трава - высокий, пожелтевший от заморозков пырей, и она подумала, что хорошо бы было эту траву скосить для Звездони. Ведь где только они не собирали этим летом траву, а тут вон сколько ее пропадает. И, подумав так, она опять перенеслась мыслями домой, вспомнила мать, зареванную Татьянку, вспомнила босоногих братишек. Петька и Гришка все утро не сводили с нее своих преданных и ласковых глаз, а потом, когда пришло время прощаться, зарыдали навзрыд и, как она ни уговаривала их, как ни кричал на них Михаил, гнались за телегой до самой Синельги - босые, посиневшие от холода.
   - Не замерзла? - спросил Михаил.
   - С чего? - ответила Лизка и сглотнула слезы.
   - Скоро приедем. Три версты осталось. Лошадь повернула налево, телега запрыгала по корневищам.
   Вскоре они выехали к речке, и Лизка увидела на той стороне крутую красную щелью, а на щелье - белые бараки.
   - Это не Сотюга? - спросила она, вытягивая шею.
   - Сотюга.
   - Прямо деревня целая.
   - Ну хоть не деревня, а лесопункт большой. Тут теперь лес валят без передышки, круглый год. А вот дорогу большую сделают - трактора завезут. Первый механизированный лесопункт в районе будет.
   - А Егорша-то как же? - спросила, помолчав, Лизка. - На тракториста учился - поедет сейгод в лес?
   - Не знаю, - сквозь зубы промычал Михаил. - А тебе-то что, не все равно?
   - Да мне что. Я так.
   Выехав из еловой гущи, Михаил остановил лошадь, слез с телеги. Постоял, поглядел вокруг, потом свернул в сторону и начал рубить сосну.
   Лизка ничего не понимала. Зачем ему эта сосна? Чем не угодило дерево - в стороне стоит. Или замерз, погреться решил?
   Все разъяснилось, когда брат свалил сосну.
   - Иди сюда со своим топором! - крикнул он ей. И вот тут она догадалась: ее учить хочет.
   Она вся вспыхнула:
   - Я не знаю, ты со мной как с маленькой. Не в городе выросла. В лесу.
   - Ладно-ладно. Потом будешь разговаривать. Пришлось подчиниться. Она достала из-под сена, со дна телеги, свой топорик, аккуратный, с новым топорищем - любо в руки взять, брат специально для нее сделал, - и, подойдя к лежачему дереву, рубанула по суку.
   - По погону, по погону руби, - подсказывал Михаил.
   - Вдоль?
   - Да. И топор к стволу прижимай. Не оставляй мутовок.
   Лизка дошла до вершины сосны и заодно и вершину обрубила.
   - Ну, как? - спросила она, шумно дыша. - Годяво?
   - Пойдет, - сказал Михаил и поощряюще улыбнулся. - Знатный лесоруб из тебя получится.
   После этого они быстро доехали до колхозного участка.
   Место невеселое. Стоит изба в низине у ручья, большая, приземистая, а кругом ели мохнатые - шумят, качаются на ветру.
   - Все это и есть наши Ручьи, - сказал Михаил, когда они подъехали к бараку. - Здесь, на Ручьях, мы с Егоршей фронт держали. - Затем, спрыгнув с телеги, стал объяснять ей, какая из построек баня, какая кухня, какая сушилка.
   С треском растворилась дверь. Из барака вышел Антипа Постников, заспанный, с всклокоченной рыжей бороденкой. Покосился насмешливо на Лизку, зевнул:
   - А, подмога приехала. Ну, теперь пойдет дело.
   Михаил вскипел, рот у него передернуло:
   - Ладно, иди, куда пошел. Тоже мне стахановец. Опять нары давишь.
   А Лизке так стыдно стало за себя перед братом, что она готова была сквозь землю провалиться.
   Вошли в барак. Сыро, нетоплено. Застоялый чад самосада. В одном окне торчит клок сена. Стекла вздрагивают от ветра.
   Михаил обошел нары - сплошной дощатый настил вдоль стен, - остановился возле печи.
   - Иди сюда. Здесь будешь спать.
   - Да тут кто-то уже поселился, - сказала Лизка, разглядывая то место, на которое указал брат. - Давай где свободно.
   - А ничего. Попросим!
   Она понимала, почему брат хочет устроить ее возле печи. Тут теплее и в стороне. Но ей не хотелось начинать свою новую жизнь с ругани и ссоры с людьми, и она стала упрашивать его:
   - Не надо, Миша. Смотри, еще сколько свободного места.
   - Черта с два! - вдруг ожесточился Михаил. - Я с четырнадцати лет здесь сплю. Сам барак строил. Имею я права на это место?
   И он не послушался, сделал по-своему: свернул чужую постель, переложил на другое место.
   Они занесли ее пожитки: старую плетенку из бересты, ту самую, с которой раньше ездил в лес Михаил, мешок с картошкой, набили сенник для спанья, застлали постель.
   - Печь тут топят на ночь, когда из лесу приходят, - объяснил Михаил. - А можно и сейчас. Затопить?
   - Не надо. Успеется.
   Михаил, подняв глаза к черному, закоптелому потолку, сказал:
   - Ну тогда все. Давай еще посидим на прощанье.
   И они сели: он на скамейку к длинному, во весь барак, столу на крестовинах, а она напротив него на краешек нар.
   Михаил закурил.
   - Ты овцой-то не будь. Наготове зубы держи. Со здешней публикой иначе нельзя...
   Лизка слушала наставления, кивала в ответ и не сводила глаз с красного уголька цигарки. Вот скоро догорит цигарка, и брат встанет, а она останется одна...
   Но еще раньше, чем догорела цигарка, в барак вошел старик Постников, и Михаил поднялся.
   На улице шел снег. Первый снег в этом году. Ели стонали, охали.
   - Дорогу-то домой не забыла? - пошутил Михаил. - А то засыплет снегом - и не найдешь.
   И тут Лизка не выдержала - обхватила брата руками, расплакалась.
   - Ну, ну... Сама напросилась...
   - Да я не о том. Я вспомнила, как ты дорогой-то меня сучки обрубать учил. И топорик исделал...
   Михаил вскочил на телегу, круто завернул лошадь.
   Оглянулся он назад, когда въехал в гору. Лизка все еще стояла у барака - маленький черный пенек, - и снег густыми хлопьями засыпал ее сверху.
   
   2
   
   - Отвез сестру? - спросил конюх и сам, по своей охоте кинулся распрягать коня.
   Михаил закоченел совершенно. Мокрый снег, на открытых местах ветер-зубодер, и вдобавок еще конь захромал - всю дорогу тащился как улита. Но о доме и думать не смей. Иди в правление. Оказывается, за ним уже два раза прибегали сюда, на конюшню.
   - А чего им надо? Разве я не говорил, куда еду?
   - Да, вишь, с обозом с этим, красным, несработка вышла, - вздохнул конюх. - Одну подводу вернули.
   - Вернули? - Михаил крупно выругался. Он предупреждал Першина, и колхозники предупреждали: зерно сырое, прямо с молотилки - надо просушить. Нет, ногами затопал, глазами завзводил: везите! Да еще красные флаги на подводах приказал выбросить: вот, дескать, как я первую заповедь выполняю. Но, по правде сказать, Михаил даже рад был, что все так обернулось. Возни, конечно, с этим зерном будет немало, да зато того, шалопутного, проучили.
   Вечерело. Свежий снег пружинисто скрипел под подошвами. По привычке он посмотрел на телятник. Бывало, по пути в правление он любил заглядывать к Лизке. А теперь не заглянешь. Что она делает сейчас, сию минуту?
   Он всю дорогу не мог простить себе, что не затопил печь. Все-таки ей веселее было бы остаться у огня. А то завез в нетопленый барак, бросил и укатил. Как в той сказке, где отец по наущению злой мачехи завозит в холодный лес свою злосчастную дочку.
   Около клуба Михаил обогнал Луку Пронина. Идет, кряхтит с мешком на спине. Затем, недалеко от сельповского магазина, обогнал еще трех мешочников: одного старика и двух баб. И с нижнего конца деревни к складу сельпо тоже подходили люди с мешками. Налогоплательщики. Тащат ячмень и картошку со своих приусадебных участков. Так всегда бывает осенью перед выездом в лес.
   В колхозной конторе принимали мясо. Самый тяжелый налог для мужика. Тех, у кого была корова, выручал теленок, а бескоровникам как быть? А бескоровников в деревне не меньше половины. И вот по тридцать, по сорок рубликов за килограмм платили. Своему же брату-колхознику, тем, у кого оставался лишек от теленка.
   Михаил посочувствовал в душе Ивану Яковлеву - это он сейчас был в работе. Обложили беднягу с трех сторон - спереди - уполномоченный райкома, с флангов - Денис Першин и учитель Озеров, парторг, бледный с непривычки, и еще Ося-чахоточный, налоговый агент, тоже клюет в больное темечко.
   Иван и так и эдак: один лаз попробовал, другой - крепко зажали, не выскочишь.
   - Даю тебе два дня, - объявил последнее решение уполномоченный. - Не уплатишь - пеняй на себя. Опишем имущество.
   - А есть такой закон? - спросил Иван Яковлев.
   - Есть.
   - Ну нет, товарищ Черемный, это ты малость призагнул. Теперича не прежние времена. Это старики, бывалось, рассказывали...
   - Не призагнул. А язык советую попридержать. Лучше спать будешь. Давай следующего.
   - Иняхин Павел! - выкрикнул по списку Ося-агент и навел свои железные очки на двери.
   - Павел, тебя... - раздались голоса в коридоре. Мимо Михаила - он стоял у дверей, - шумно прочищая легкие от махорочного дыма, прошел Павел Иняхин.
   - Здравствуйте, товарищи...
   Иван Яковлев поднялся с правежной табуретки, кулаки сжал - аж хруст пошел по правлению. Но что тут делать ему со своими кувалдами? Не на войне. Так и понес, не разжимая, на выход.
   У Михаила прошел запал срезаться с председателем, и, когда Першин начал снимать с него стружку, - забыл, сукин сын, кто виноват? - он только перекатывал на лбу кожу да косил глаз в сторону уполномоченного: скоро ли тот трахнет по нему из своей крупнокалиберки?
   А трахнет обязательно, думал он. Не может не трахнуть, потому что он, Михаил, тоже значился в списке Оси-чахоточного. Правда, с их семьи мясоналог был со скидкой - двадцать килограммов, - но овцу придется отдать. Это давно всем ясно, даже Татьянке ясно. И казалось бы, так: сдавай скорее ее к дьяволу, лишний килограмм сена корове останется. Ведь все равно она не твоя. А нет, не сдаешь, до последнего тянешь.
   - К утру чтоб зерно было в полной кондиции! - - распорядился Першин. - Сам повезешь. - И при этом надул грудь, расправил гимнастерку под ремнем с медной, до блеска начищенной звездой. Маршал! На войне не был, так хоть теперь покомандую.
   Выход был один - развезти зерно по печам колхозников. Так делали во время войны.
   Первый мешок Михаил завез к Степану Андреяновичу - тут надежно. Один мешок он высыплет к себе, еще мешок можно к Марфе Репишной. А остальные два? В первый попавшийся дом не завезешь. За ночь так может усохнуть - полмешка не соберешь.
   Как раз в это самое время у Нетесовых в избе прорезался огонек, и Михаил, наматывая на колеса свежий, нетронутый снег, свернул к их дому.
   - Печь свободна? - спросил он, просовывая в дверь голову.
   - Не видишь? - Марья, черная, как лихорадка, с горящей лучиной в зубах, снимала с печи сноп ячменя. Изба на время была превращена в овин.
   Хозяин, судя по стуку, был на повети. Михаил решил поговорить насчет Лизки. Илья, как и в прошлом году, был назначен бригадиром на Ручьи. Пускай-ка возьмет сестру себе на заметку.
   В темных сенцах на ощупь отыскал лесенку, поднялся на поветь.
   Картина была знакомая. Илья при лучине, которой светила старшая дочка, обмолачивал сноп.
   - Ну, как усовершенствованный комбайн? - беззлобно пошутил Михаил.
   - Да, комбайн. - Илья повертел в руках отполированный до блеска цеп. - Я этим комбайном знаешь когда действовал? - Подумал - зря слова не скажет. - В двадцать седьмом.
   "А мы всю войну так", - хотел было сказать Михаил, но смолчал.
   Илья зашарил по карманам гимнастерки. Дырочки на груди еще светлые, не потемнели: больше года звенел своими доспехами.
   - Валентина, - кивнул он дочке, - сбегай-ка за табаком.
   - У меня есть, - сказал Михаил.
   Но покурить не пришлось. На поветь втащилась Марья с новой партией сухих, пахучих снопов, и Илья застучал цепом.
   О том, что надо было сказать Илье насчет Лизки, Михаил вспомнил, уже садясь на телегу. Но ему предстояло еще устроить два мешка, а кроме того, он был голоден как собака - с утра ничего не ел. И он махнул рукой. Пускай-ка она сама держится на своих ногах. На подпорах далеко не уйдешь.
   
   
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   1
   
   Провеяв деревянной лопатой жито, Илья сгреб его в кучу, подмел веником вокруг - каждое зернышко выковырял из щелей меж половиц, - потом снял со стены большую берестяную коробку. Коробка, если насыпать ее с краями, весила ровно двенадцать килограммов. Но все же он не стал полагаться на мерку: каждую коробку взвесил на безмене. И так до трех раз. Затем еще отвесил пятнадцать килограммов. Домашний мешок, длинный и узкий, наполнился под завязку. Это налог.
   Остальное зерно он ссыпал в кадку.
   Хлеб на своем участке у них родился неплохо: поле у болота и жарой не прихватило. Но они начали есть его еще в первых числах августа и за два месяца основательно ополовинили. И сейчас, заметая остатки зерна, он думал о том, как будет жить Марья с ребятами эту зиму. Правда, сколько-то должны дать на трудодни, а трудодней они с Марьей выработали порядочно. Ну а вдруг ничего не дадут? Юг, по слухам, выгорел начисто - откуда-то должно государство брать хлеб.
   Илья запер ворота на деревянный засов, затоптал огарок и спустился в избу.
   Сыновья уже спали - убегались за день, - а Валя, его любимица и помощница, готовила уроки.
   - Ешь! - рявкнула Марья на ребенка, которого кормила грудью. - Она, дьявол, зубов нету, а кусается - всю грудь мне искусала.
   Ребенок заплакал.
   - Ну еще! Поори - давно не орала. Мати с тобой и так света белого не видит.
   Да, ребенок их связал. Когда забеременела жена, Илья обрадовался - давай еще одного солдата, а теперь хоть бы и вовсе его не было. Марье даже со скотного двора пришлось уйти.
   Он сполоснул руки из рукомойника, достал со шкафа свою домашнюю канцелярию - берестяную плетенку с крышкой.
   - Ну-ко, доча, пусти отца к столу.
   В плетенке хранились разные бумаги: обязательства на поставку государству мяса, картофеля, зерна, яиц, шерсти и кожи, извещения на сельхозналог, самообложение, страховку, квитанции об уплате налогов. Еще тут были его довоенные грамоты за ударную и стахановскую работу на лесозаготовках, военный билет - запас первой очереди, старые довоенные билеты - осоавиахимовский, мопровский, стопка денежных переводов, которые он посылал домой с фронта - все до единого сохраняла Марья, - и орденские книжки. Сами ордена и медали лежали тут же, на дне плетенки. О них теперь он редко вспоминает, разве в такие вот минуты, когда разбирает бумаги, ну и еще когда на улице ветер: холодит, будто шилом тычет в проколы на гимнастерке поверх карманов.
   Первое время Илья совал бумаги куда придется: в шкаф с чайной посудой, на полку, за рамки с карточками. А потом увидел - надо наводить порядок, иначе запутаешься. Да и люди подсказали: у каждого теперь своя канцелярия. На слово не верят. Слово, как говорится, к делу не подошьешь. Вот он и завел эту плетенку - специально смастерил нынешним летом на сенокосе.
   Надев очки, Илья начал раскладывать бумаги. Одни бумаги, сшитые по углу суровой ниткой, он положил слева от себя - это квитанции и расписки, по которым уплачено. Другие - по ним надо платить - справа. Из этих, последних, бумаг он, в свою очередь, отобрал голубой листок, согнутый вдвое (извещения на сельхозналог и страховку его не беспокоили - тут у него порядок; и насчет зерна - серенькая бумажка - можно не смотреть, завтра отнесет).
   Ему незачем было читать этот полинялый голубой листок, согнутый пополам. Он знал его наизусть.
   
   ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
   НА ПОСТАВКУ ГОСУДАРСТВУ В 1946 ГОДУ
   МЯСА, МОЛОКА, БРЫНЗЫ-СЫРЦА, ЯИЦ
   И КОЖЕВЕННОГО СЫРЬЯ
   
   Сверху - герб с колосьями, снизу - печать уполномоченного Министерства заготовок по Архангельской области, а по краям - его собственные печати. Пальцы. Много раз побывал уже этот листок в его руках.
   Он повертел-повертел листок и начал читать с конца, в обратном порядке:
   
   6. Шерсти:
   а) овечьей полугрубой по норме ... 900 граммов
   скидка
   10% надбавка колхозникам ... ... ... 90 граммов
   Всего подлежит сдаче шерсти ... ... 990 граммов
   Уплачено!
   5. Кожевенного сырья (шкур) качеством
    не ниже II сорта:
   а) мелких кож (овечьих шерстяных и полушерстяных
   или козьих, размером не менее 35 квадратных дециметров каждая
   в парном виде) ... ... ... ... ... ... 0,5 штук
   Есть договоренность с Лукой Прониным: будет сдавать овчину - обещал принять в пай.
   4. Яиц ... ... ... ... ... ... ... ... 30 штук
   Во всей деревне две куры да петух. Уплачено деньгами.
   3. Брынзы-сырца ... ... ... ... ... ... ... ...
   Прочерк. Про такую в Пекашине не слыхали.
   2. Молока базисной жирности ... ... ... ... ...
   
   Илья тут каждый раз улыбался. Улыбнулся и сейчас: Ося-агент разбежался было - вкатил триста двадцать восемь литров, а потом зачеркнул. Коровы у Ильи нет. Анфиса Петровна, когда еще была председателем, обещала дать телку, но теперь едва ли что выйдет. С планом по животноводству колхоз отстает. Придется, видно, ребятам еще с годик на довольствии у самовара посидеть.
   Дальше Илья читать не стал. Сколько ни хитри, ни обманывай себя - хоть с конца, хоть с середины читай, - а все равно к мясу придешь.
   - С бараном-то как будем? Сама сдашь или мне задержаться?
   - Ты сперва барана-то выкорми. Я без тебя его завела. Мой баран-то.
   Илья посмотрел под потолок, где жужжали мухи, - все еще не подохли, окаянные.
   - Ты разговариваешь так, будто мы надвое живем.
   Марья отняла от груди ребенка, сунула дочери, затопала в задоски.
   - Баран у нас в мясе, - сказал Илья. - Думаю, килограмм до пятидесяти вытянет. Так что ты на первое время еще с деньгами будешь. А потом у меня в лесу получка будет.
   - Я сказала - не дам!
   - Ну давай будем ждать, когда с описью придут.
   - Пущай приходят. Чего описывать-то?
   - Да пойми ты в конце концов. Я ведь партийный...
   - А-а, партейной! А кой черт тебе, партейному-то, дали? Каждый партейной куда-нибудь ульнул...
   Илья встретился глазами с Валей, растерянно улыбнулся ей, кивнул на задоски:
   - Вот как она у нас понимает. Думает, в партию затем и вступают, чтобы должность заполучить.
   - Да уж зачем-то вступают. Бригадиром-то, я думаю, могли бы поставить. Невелик пост. Разве парень не мог бы в лесу?
   Если честно говорить, то он и сам не понимал, почему не его, а Мишку Пряслина назначили бригадиром. Правда, ничего не скажешь: парень работящий, хозяйство знает, но ежели бригадир еще и кузнечным делом владеет, то разве в убыток бы это было колхозу?
   - Ладно. Не будем об этом говорить.
   - Ну и о баране нечего говорить.
   - Да пойми ты, дурья голова, - опять начал объяснять Илья. Не для жены, конечно, - ту колом не прошибешь. Для дочери. - Страна такую войну перенесла... Везде нехватки. Нынче засуха. А города-то нужно кормить? Там ведь не жнут, не сеют...
   - Ну ясно. Городские без мяса не могут. А мы можем. Ты скажи лучше, когда наши дети последний раз мясо ели?
   Илья обеими руками сгреб со стола бумаги, втолок их в плетенку, затем схватил ватник и - подальше от греха - на улицу.
   
   2
   
   Три дня назад членов партии вызвали в правление. Вопрос - добровольная сдача хлеба государству.
   Семен Яковлев взял обязательство на двадцать пять килограммов, Анфиса Минина - на тридцать семь. Ну а что ему оставалось делать? Подписался на пятнадцать - меньше нельзя. Такая установка райкома. И вот из-за этих-то пятнадцати килограммов у них с Марьей и загорелся сыр-бор. А доводы у Марьи одни - горло.
   Сидя на ступеньке крыльца, Илья докурил цигарку, размял окурок на ладони, ссыпал остаток махорки в баночку.
   Сосны за баней шумели. Из сырого угла дул ветер-шелоник, и, надо полагать, нынешний свет не удержится. И тут, вглядываясь в невидимый в темноте сосняк, Илья вспомнил про силки.
   Силки - сорок пять штук - он поставил в конце августа за Оськиной навиной. Думал: какая душа ни попадет - все харч. Но никто не попал. Нет сейчас ни дичи, ни векши на бору. Южная засуха достала и Север. Не спасли Пинегу тысячеверстные леса.
   Силков Илье было жалко - пропадут, если не снять. Но когда он успеет сходить за ними? Люди уже неделю как в лес уехали. Начальство рвет и мечет: бригадир дома. А он все со дня на день откладывал выезд. Хотелось самому домолотить хлеб. Страшное дело этот индивидуальный участок. Собираешь навоз, нужники опоражниваешь, потому что без навоза что родится? А дождешься хлеба - как измолотить? Раньше было просто - овин набил, и дело с концом. А теперь овинов нету (все разорили за войну) - суши снопы на печи да околачивай по снопу на повети.
   Илья встал. Сколько ни сиди на крыльце, а с мясом надо что-то делать. Занять денег у кого-нибудь? Он обернулся к двери - пусть она подавится своим бараном. Но у кого занять?
   Выйдя на деревню, он мысленно начал перебирать тех, у кого могли быть деньги. В верхнюю часть деревни можно не ходить. У кого там деньги? У Трофима Лобанова? У Мишки Пряслина? Правда, там жил Евсей Мошкин. У этого должны быть деньги. Кадушки, рамы впроход делает, налогов с него нет - старик, из годов вышел.
   Евсей не откажет ему - Илья не сомневался в этом. Но как-то неловко было обращаться к попу. Дать-то он даст, а про себя что подумает? Вот, скажет: партийный человек, а за деньгами-то ко мне пришел.
   Нет, сказал Илья себе. Пойду-ка я к Федору Капитоновичу. Правда, он, Илья, в должниках у Федора Капитоновича: с месяц назад брал два стакана самосада...
   У Федора Капитоновича огня в окнах не было, зато рядом, у Постниковых, изба ходила ходуном. Пляс, песни, гармонь - Константин приехал.
   С Костей Постниковым они уходили на войну в один день, и надо бы пожать ему руку, тем более что неизвестно, когда еще их дорожки опять сойдутся. Костю семья не вяжет - кто его знает, куда потянется. Но тут из заулка напротив донесся протяжный бабий вой, и он передумал. Голосила Дарья Софрона Мудрого - оба сына не вернулись с войны. Так весь год: в одном доме песни от радости, а в пятерых вой по убитым.
   К Анфисе Петровне он не собирался заходить. Откуда у нее деньги? На тех же трудоднях сидит. Но у нее был свет, и он свернул в заулок. Чем черт не шутит! А вдруг да выгорит.
   Анфиса сидела, приткнувшись к столу, и держала перед глазами какое-то письмо (конверт распечатанный лежал на столе). А по щекам ее текли слезы.
   Илья смутился, кашлянул. И вдруг Анфиса повернула к нему лицо, и мокрые, заплаканные глаза ее просияли.
   - Проходи, проходи, Илья Максимович.
   Илья сел к печи.
   - Что за депеша такая - и слезы и радость вдруг?
   - Да уж верно, что слезы и радость... - Анфиса вытерла рукой глаза. - Не знаю, как тебе и сказать. Ну да все равно, таить нечего... Слыхал, наверно, что тут про меня плели?
   Илья поднял брови.
   - Ну про фронтовика моего? Слыхал. Был тут у нас в войну один человек...
   Илья кивнул. Еще бы не слыхал. Помолотили языками и в лесу, и в деревне, когда Григорий ушел из дому.
   - Ну дак от него письмо. Сюда собирается... То-то опять начнут перемывать косточки...
   - А, плевать, - сказал Илья. А сам, глядя на нее, белозубую, улыбающуюся, покусывающую губы от смущения, - никогда не видел ее такой, - подумал: "Какой же дурак Григорий! С такой бабой не мог ужиться!"
   - Я тут разболталась. Ты ведь без дела не заходишь.
   Илья вздохнул.
   - В лес-то когда?
   Из-за утра думаю. Да вот надо как-то еще деньжонок раздобыть. С мясоналогом рассчитаться.
   - Где же ты раньше-то был? Я завтра теленка сдаю, вот бы в пай и взяла. А то я Петру Житову посулила.
   Денег у Анфисы, как он и предполагал, не оказалось. Сто двадцать пять рублей - какие по нынешним временам деньги? И все-таки он не жалел, что зашел к ней. Как-то теплее стало на душе. И когда он вышел на дорогу и, прикрыв рукой лицо (мокрый снег лепил глаза), зашагал по ночному Пекашину, ему еще долго виделись ее глаза - сияющие бабьи глаза, промытые легкими слезами.
   Анфиса ему нравилась. Всегда нравилась - еще с той поры, когда была девчонкой. И не подвернись тогда Григорий - где же ему было тягаться с таким франтом: из города приехал! - как знать, может, он и не шлепал бы сейчас по этой слякоти...
   Илья остановился, покачал головой. Ну и ну! Нашел, о чем думать. Самое подходящее времечко выбрал, чтобы молодость свою вспомнить.
   Снег валил густо. Огней не видно. К кому пойти?
   
   3
   
   Было без пяти три, когда он вернулся домой.
   Нет, не так это просто насобирать тысячу. Не он один налоги платит. И он потопал, помесил снежной каши - вдоль и поперек прочесал деревню. А уж о гордости и говорить нечего. Поп не поп - лишь бы деньги.
   Раздевшись и разувшись - все мокрое было на нем, - он разостлал на печи возле стены (у трубы спала Валя) одежду и портянки, прошел к столу. Первым делом надо было записать для памяти нынешние долги. И он, оторвав четвертушку от районной газеты, записал школьной ручкой дочери:
   Взято на мясоналог
   1. Софрон Игнатьевич . . . . . . .320 руб.
   2. Клевакин Ф. К. . . . . . . . . 270 "
   3. Минина А. П. . . . . . . . . . 125 "
   4. Мошкин Е. Т. . . . . . . . . . 350 "
   Последнюю фамилию он дважды подчеркнул, что означало - вернуть долг в первую очередь.
   Затем, просушив бумажку над керосинкой - теперь этот клочок газеты становился денежным документом, - Илья спрятал его в свою берестяную канцелярию.
   В крынке на столе было небогато - несколько холодных нечищеных картошин. Так всегда бывает, когда опоздаешь к ужину. Марья не позаботится, а ребятам что - им бы только брюхо свое набить.
   Илья потыкал-потыкал холодной картошкой в солонку с серой зернистой солью, вытер ладонью рот, поправил усы - они были все еще мокрые.
   Дома, в избе, он не курил, да и вообще старался пореже попадаться с цигаркой на глаза жене ("Хорошему делу научился на войне! Валяй - жги денежки. Богаты!"). Но сейчас ему ох как не хотелось выходить на сырость, и он, виновато посмотрев на Марью, пристроился на скамейку к печи.
   Марья с ребенком спала на полу у кровати, с которой доносилось легкое посапыванье сыновей. Рот беззубый открыт, одна грудь вывалилась из ворота рубахи - ребенка кормила на ночь, - а черные ершистые брови даже во сне сдвинуты: его, наверно, ласковыми словами вспомнила на сон грядущий или Валю калила - отвечай, девка, за отца.
   Илья развел рукой дым над головой - там, наверху, была Валя - и опять, глядя на спящую жену, жалкую, беззубую, с худой постной грудью, вдруг вспомнил Анфису. А ведь она лет на пять старше Марьи, подумал Илья.
   Он жадно затянулся в последний раз, бросил окурок в таз под рукомойник, даже не вытрусив из него табак, как это всегда делал, прошел босыми ногами к столу, задул керосинку.
   Ни единый мускул не дрогнул у Марьи, когда он прилег к ней с краю. Ну и пускай. Надоело ему кланяться каждый раз.
   Но заснуть он не мог. Какое-то неосознанное чувство вины точило его. И, лежа на спине, он настороженно прислушивался к дыханию жены. Странное дыхание. Дышит редко, со всхлипами - будто во сне плачет. А может, она и на самом деле плачет? Наяву разучилась плакать - во сне свое горе выплакивает?
   И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе.
   
   
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   
   1
   
   Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами.
   На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора.
   "Новый этап в лесозаготовительном деле", - писала районная газета.
   И кто же возглавил этот новый этап? Егорша!
   Было это середи бела дня - Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг - гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу - что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался - все лето над пожарами кружился, - а это что за диковина?"
   У смолокурни, возле дороги, спокон веку сосняк. Сосны немалые - дрова рубить впору. И вдруг эти сосны начали валиться одна за другой, затрещали, как карандаши.
   Бабы суматошно завизжали, попятились к гумну. Один Михаил остался на дороге - он-то сразу догадался, что это за штука.
   Громадный гусеничный трактор, рыча и вздрагивая, остановился в двух шагах от него. И вот тут-то все и увидели Егоршу. Вылез из кабины в кожаных рукавицах по локоть, спрыгнул на землю.
   - Ну, как машинка? Ничего работает?
   Михаил посмотрел на поломанный сосняк, на который кивал Егорша, промолчал.
   - Черт бессовестный! Вздумал людей пугать. Мы и так пуганы-перепуганы.
   - Чем сосны-то ломать, ты бы лучше снопы нам подвез из навин.
   Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:
   - Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.
   - Ладно, герой выискался...
   - А что, Михаил, - заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.
   - Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?
   - Суровый у вас начальничек, - сказал Егорша. - Ну-ну, ишачьте на здоровье.
   Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.
   Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить - тут народ всегда найдется.
   Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай - бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал - только пыль пошла. А дальше - больше. Развернулся - пошел на деревню.
   - Ну и парень! - заахали и заохали бабы.
   - Сколько он теперь огребать будет?
   - Да уж не с наше! Маленько побольше.
   - Давай на гумно! - заорал Михаил, - Дядя за вас будет молотить?
   Было глупо завидовать - для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.
   Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.
   Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.
...

---