Конечно, мать узнает, что он был там, и ей это покажется странным; но уж тут ничего не поделаешь. Он позвонил.
- Алло, Уормсон, дадут мне у вас пообедать, вы как думаете?
- Сейчас только идут к столу, мистер Вэл. Мистер
Свободная планировка в квартире, уже вошла в моду. Объединённые кухня и зал получают большую столовую. В этом случае прекрасно подойдут
кухонные диваны. Они создадут уют и послужат местом для отдыха большой семье и гостям.
Форсайт будет очень рад видеть вас. Он сегодня за завтра, как говорил, что-то вас совсем не видно.
Вэл засмеялся.
- Ну вот я и пришел. Заколите-ка жирного тельца, да вот - что, Уормсон, давайте шампанского.
Уормсон улыбнулся: он считал Вэла порядочным лоботрясом.
- Я спрошу миссис Форсайт, мистер Вэл.
- Ну, знаете, - пробурчал Вэл, стаскивая пальто, - я уже не школьник.
Уормсон, не лишенный чувства юмора, распахнул дверь позади вешалки из оленьих рогов и провозгласил:
- Мистер Валерус, мэм!
"Черт бы его взял!" - подумал Вал входя. Радушные объятия и "а, Вал!" - Эмили и дрожащее "наконец-то ты пожаловал!" - Джемса вернули ему чувство собственного достоинства.
- Почему же ты не предупредил? У нас сегодня на обед только седло барашка. Шампанского, Уормсон, - сказала Эмили.
И они направились в столовую.
За большим обеденным столом, под которым когда-то вытягивалось столько великолепно обутых ног и который теперь был насколько возможно сдвинут. Джемс сел и" одном конце, Эмили на другом, а Вал посредине между ними; и на него вдруг дохнуло одиночеством, в котором жили старики, его дед и бабушка, теперь, когда все их четверо детей разлетелись из гнезда. "Надеюсь, что я отправлюсь на тот свет прежде, чем стану таким стариком, как дедушка, - подумал он. - Бедный старикан, и какой худой, прямо как жердь". И, понизив голос, в то время как дедушка обсуждал с Уормсоном, сколько сахару нужно положить в суп, он сказал Эмили:
- Дома что-то ужасное, бабушка. Я думаю, вам уже известно все.
- Да, мой милый.
- Дядя Сомс был у нас, когда я уходил. А мне кажется, неужели нельзя чего-нибудь придумать, чтобы избежать развода? Почему он так настаивает на атом?
- Шш, голубчик, - зашикала Эмили, - мы скрываем ато от дедушки.
С другого конца стола раздался голос Джемса:
- Что такое? О чем вы там разговариваете?
- О колледже Вала, - ответила Эмили. - Там ведь учился молодой Паризер, ты помнишь. Джемс, он потом чуть не сорвал банк в Монте-Карло.
Джемс пробормотал, что он не знает, что Вал должен следить за собой, а то попадет в дурную компанию. И он посмотрел на внука с суровостью, в которой недоверчиво сквозила нежность.
- Я боюсь одного, - сказал Вал, глядя в тарелку, - что мне там придется туго.
Он инстинктом угадывал слабую струнку старика - его постоянное опасение, что внуки не вполне обеспечены.
- Ты будешь получать достаточно, - сказал Джемс и расплескал суп из ложки, - но ты должен держаться в пределах этой суммы.
- Ну, конечно, - тихо сказал Вал, - если она будет достаточная. А сколько это будет, дедушка?
- Триста пятьдесят фунтов; это очень много. У меня никогда не было таких денег в твоем возрасте.
Вал вздохнул. Он надеялся на четыреста, боялся, как бы не оказалось только триста.
- Я не знаю, какой пенсион назначен твоему кузену, - сказал Джемс, - он ведь тоже там. Его отец богатый человек.
- А вы разве нет? - дерзко спросил Вэл.
- Я? - забормотал Джемс, опешив. - У меня так много расходов. Твой отец... - и он замолчал.
- Какой шикарный дом у дяди Джолиона! Я был там с дядей Сомсом - замечательные конюшни.
- Ах, - Джемс глубоко вздохнул, - этот дом! Я знал, чем это кончится!.. - И он мрачно задумался, глядя в тарелку.
Трагедия его сына, которая произвела такой раскол в семье Форсайтов, до сих пор бередила его, внезапно одолевая сомнениями и предчувствиями. Валу, которому не терпелось поговорить о Робин-Хилле, потому что РобинХилл - это была Холли, повернувшись к Эмили, сказал:
- Это тот дом, который был выстроен для дяди Сом са? - и на ее утвердительный кивок: - Мне бы очень хотелось, чтобы вы мне рассказали о нем, бабушка. Что случилось с тетей Ирэн? Она жива? У дяди Сомса сегодня такой вид, будто он чем-то расстроен.
Эмили приложила палец к губам, но слово "Ирэн" долетело до слуха Джемса.
- Что такое? - сказал он, переставая есть и не донеся до рта вилку с кусочком баранины. - Кто ее видел? Я знал, что эта история еще не кончилась.
- Да полно. Джемс, - сказала Эмили, - ешь, пожалуйста, никто никого не видел.
Джемс положил вилку.
- Ты опять за свое, - сказал он. - Верно, я умру прежде, чем ты мне что-нибудь расскажешь. Сомс собирается разводиться?
- Глупости! - ответила Эмили с неподражаемым апломбом. - Сомс слишком умен для этого.
Джемс, захватив рукой свои длинные седые бакенбарды и оттянув кожу на шее, пощупал себе горло.
- Она... она всегда была... - сказал он, и на этой загадочной фразе разговор оборвался, так как вошел Уормсон.
Но позже, после того как жаркое сменилось фруктами, сыром и десертом, Вэл, получив чек на двадцать фунтов и поцелуй от деда, не похожий ни на какой другой поцелуй в мире (губы старика прильнули к нему с какой-то робкой стремительностью, словно уступив слабости), попытался в холле вернуться к прерванному разговору.
- Расскажите про дядю Сомса, бабушка. Почему он так настаивает, чтобы мама развелась?
- Дядя Сомс, - сказала Эмили, и голос ее звучал преувеличенно твердо, - он юрист, мой мальчик. И ему, конечно, лучше знать.
- Вот как? - пробормотал Вэл. - А что случилось с тетей Ирэн? Я помню, она была такая красивая.
- Она... гм... - сказала Эмили, - вела себя очень дурно. Мы никогда не говорим об этом.
- Ну, и я не хочу, чтобы все в Оксфорде знали о наших семейных делах; это просто ужасно. Разве нельзя какнибудь воздействовать на папу так, чтобы все прошло без огласки?
Эмили вздохнула. Ей, благодаря ее светским наклонностям, не чужда была атмосфера развода: многие из тех, чьи ноги вытягивались под ее обеденным столом, приобрели своими процессами некоторого рода известность. Однако когда дело касалось ее собственной семьи, ей нравилось это не больше, чем другим. Но она была на редкость практичной и мужественной женщиной и никогда не гонялась за призраком в ущерб действительности.
- Твоей маме будет лучше, если она совсем освободится, Вэл. До свидания, мой дорогой мальчик, и не носи, пожалуйста, ярких жилетов в Оксфорде, они теперь совсем не в моде. Вот тебе от меня маленький подарок.
С пятифунтовой бумажкой в руке и с теплым чувством в сердце - Вэл любил свою бабушку - он вышел на Парк-Лейн. Ветер разогнал туман, осенние листья шуршали под ногами, сияли звезды. С такой уймой денег в кармане он внезапно почувствовал желание "кутнуть"; но не прошел и сорока шагов по направлению к Пикадилли, как перед ним встало застенчивое лицо Холли, ее глаза с шаловливым бесенком, прячущимся в их задумчивой глубине, - и он снова почувствовал, как рука его сладко заныла от прикосновения ее теплой, затянутой в перчатку руки. "А ну их! - подумал он. - Пойду-ка я домой".
X
СОМС ПРИНИМАЕТ У СЕБЯ БУДУЩЕЕ
Для прогулок по реке, в сущности, было поздновато, но погода стояла чудесная и под желтеющей листвой еще дышало лето. Сомс в это воскресное утро не раз поглядывал на небо из своего сада на берегу реки близ Мейплдерхема. Он собственноручно поставил вазы с цветами в своем плавучем домике и спустил на воду маленькую лодку, в которой намеревался покатать Аннет с матерью после завтрака. Раскладывая подушки с китайским рисунком, он думал: хотелось бы ему покататься вдвоем с Аннет? Она такая хорошенькая - может ли он поручиться, что не скажет ничего лишнего, не выйдет за пределы благоразумия? Розы на веранде еще цвели, живая изгородь зеленела, и почти ничто не говорило о поздней осени и не расхолаживало настроения; но тем не менее он нервничал, беспокоился, и его одолевали сомнения, сумеет ли он найти нужный тон.
Он пригласил их с целью дать Аннет и ее матери должное представление о своих средствах, с тем чтобы они впоследствии отнеслись достаточно серьезно к любому предложению, которое он вознамерится сделать. Он оделся тщательно, позаботившись о том, чтобы не выглядеть ни слишком модным, ни слишком старым, радуясь тому, что волосы у него все еще густые и мягкие, без малейшей седины. Три раза он подымался в свою картинную галерею. Если они хоть что-нибудь понимают, они сразу увидят, что одна его коллекция стоит по крайней мере тридцать тысяч фунтов. Он заботливо оглядел изящную спальню, выходившую окнами на реку. Он проведет их сюда, чтобы они сняли здесь шляпы. Это будет ее спальня, если... если все обернется удачно и она станет его женой. Подойдя к туалету, он провел рукой по сиреневой подушечке, в которую были воткнуты всевозможные булавки; ваза с засохшими лепестками роз издавала аромат, от которого у него на секунду закружилась голова. Его жена! Если бы только можно было уладить все поскорее и над ним не висел бы кошмар развода, через который еще надо пройти! Угрюмая складка залегла у него на лбу, и он перевел взгляд на реку, сверкавшую сквозь розовые кусты за лужайкой. Мадам Ламот, конечно, не устоит перед такими перспективами для своей дочки; а Аннет не устоит перед своей мамашей. Если бы он только был свободен! Он поехал встречать их на станцию. Сколько вкуса у француженок! Мадам Ламот была в черном платье с сиреневой отделкой, Аннет - в сероватолиловом полотняном костюме, в палевых перчатках и такой же шляпе. Она казалась немножко бледной - настоящая жительница Лондона; а ее голубые глазки были скромно опущены. Дожидаясь, когда они сойдут к завтраку, Сомс стоял в столовой у открытой стеклянной двери, с чувством блаженной неги наслаждаясь солнцем, цветами, деревьями - чувство, только тогда доступное во всей своей полноте, когда молодость и красота разделяют его с вами. Меню завтрака было обдумано с величайшей тщательностью: вино - замечательный сотерн, закуски редкой изысканности, кофе, поданный на веранду, более чем превосходный. Мадам Ламот соблаговолила выпить рюмочку мятного ликера. Аннет отказалась. Она держала себя очень мило, но в ее манерах чуть-чуть проскальзывало, что она знает, как она хороша. "Да, - думал Сомс, - еще год в Лондоне, при такой жизни, и она совсем испортится".
Мадам выражала сдержанный, истинно французский восторг:
- Adorable! Le soleil est si bon! [10] И все кругом si chic, не правда ли, Аннет? Мсье настоящий Монте-Кристо.
Аннет, чуть слышно выразив свое одобрение, бросила на Сомса взгляд, понять которого он не мог. Он предложил покататься по реке. Но катать обеих, когда одна из них казалась такой очаровательной среди этих китайских подушек, вызывало какое-то обидное чувство упущенной возможности, поэтому они только немножко проехали к Пэнгборну и медленно поплыли обратно по течению; порою осенний лист падал на Аннет или на черное великолепие ее мамаши. И Сомс чувствовал себя несчастным и терзался мыслью: "Как, когда, где, решусь ли я сказать, и что сказать?" Они ведь еще даже не знают, что он женат. Сказать им об этом - значит поставить на карту все свои надежды; с другой стороны, если он не даст им определенно понять, что претендует на руку Аннет, она может попасть в лапы кому-нибудь другому прежде, чем он будет свободен и сможет предложить себя.
За чаем, который обе пили с лимоном. Сомс заговорил о Трансваале.
- Будет война, - сказал он.
Мадам Ламот заохала:
- Ces pauvres gens bergers! [11] Неужели их нельзя оставить в покое?
Сомс улыбнулся - такая постановка вопроса казалась ему совершенно нелепой.
Она женщина деловая и, разумеется, должна понимать, что англичане не могут пожертвовать своими законными коммерческими интересами.
- Ах вот что!
Но мадам Ламот считала, что англичане все-таки немножко лицемерны. Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о коммерческих интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.
- Буры полуцивилизованный народ, - заметил Сомс. - Они тормозят прогресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.
- Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!
Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками Аннет. Он был в восторге, когда она сказала:
- Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.
Умная девушка!
- Разумеется, - сказал он, - мы должны проявлять известную умеренность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но не запугивать их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?
Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве, замечательной картины "Возвращение с жатвы", словно это была литогоафия. Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине его коллекции - Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до последнего времени и теперь пришел к заключению, что она достигла своего апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив ее. Какой удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Анкет, который можно развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти стыдился. Месонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.
- Месонье! Ах, какая прелесть! - она где-то слышала это имя.
Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спросил:
- Как вам у меня нравится, Аннет?
Она не отдернула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:
- Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!
- Когда-нибудь, может... - сказал Сомс и оборвал.
Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела - она была живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! "Если я воздержусь" - подумал он, - это только раздразнит ее, пусть немного помучается". И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.
- Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении. Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.
- Я в восторге, это будет очаровательно - посмотреть их при вечернем освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!
Аннет прошептала:
- Ты сентиментальна, maman!
Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в черное платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что ни у той, ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства? А все же...
Он отвез их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо улыбнулось ему из темноты.
В задумчивости он вернулся к своему экипажу.
- Поезжайте домой, Джордан, - сказал он кучеру, - Я пойду пешком.
И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и, желание обладать Аннет боролись в нем, и перевешивало то одно, то другое. "Bonsoir, monsieur!" - как ласково она это сказала. Если бы только знать, что у нее на уме! Француженки - как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хороша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание! Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родственниках, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке, как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить - пусть их бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались на воде. "Я хочу, я должен быть свободным, - подумал о". - Довольно этой канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо действовать самому. Я должен снова жить - жить, дышать и ощущать свое бытие".
И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные колокола зазвонили к вечерней службе.
XI
...И НАВЕЩАЕТ ПРОШЛОЕ
Во вторник вечером, пообедав у себя в клубе. Сомс решил привести в исполнение то, на что требовалось больше мужества и, вероятно, меньше щепетильности, чем на все, что он когда-либо совершал в жизни, за исключением, может быть, рождения и еще одного поступка. Он выбрал вечер отчасти потому, что рассчитывал скорее застать Ирэн дома, но главным образом потому, что при свете дня не чувствовал достаточной решимости для этого, и ему пришлось выпить вина, чтобы придать себе смелости.
Он вышел из кабриолета на набережной и прошел до Олд-Чэрч, не зная точно, в каком именно доме находится квартира Ирэн. Он разыскал его позади другого, гораздо более внушительного дома и, прочитав внизу: "Миссис Ирэн Эрон" - Эрой! Ну, конечно, ее девичья фамилия! Значит, она снова ее носит? - сошел с тротуара, чтобы заглянуть в окна бельэтажа. В угловой квартире был свет, и оттуда доносились звуки рояля. Он никогда не любил музыки, он даже втайне ненавидел ее в те давние времена, когда Ирэн так часто садилась за рояль, словно ища в музыке убежище, в которое ему, она знала, не было доступа. Отстранялась от него! Постепенно отстранялась, сначала незаметно, сдержанно и, наконец, явно! Горькие воспоминания нахлынули на него от этих звуков. Конечно, это она играет; но теперь, когда он убедился в том, что увидит ее, его снова охватило чувство нерешительности. Предвкушение этой встречи пронизывало его дрожью; у него пересохло во рту, сердце неистово билось. "У меня нет никаких причин бояться", - подумал он. Но тотчас же в нем заговорил юрист. Он поступает безрассудно! Не лучше ли было бы устроить официальное свидание в присутствии ее попечителя? Нет! Только не в присутствии этого Джолиона, который симпатизирует ей! Ни за что! Он снова подошел к подъезду и медленно, чтобы успокоить биение сердца, поднялся по лестнице и позвонил. Когда дверь отворили, все чувства его поглотил аромат, пахнувший на него, запах из далекого прошлого, а вместе с ним смутные воспоминания, аромат гостиной, в которую он когда-то входил, в доме, который был его домом, - запах засушенных розовых лепестков к меда.
- Доложите: мистер Форсайт. Ваша хозяйка примет меня, я знаю.
Он подготовил это заранее: она подумает, что это Джолион.
Когда горничная ушла и он остался один в крошечной передней, где от единственной лампы, затененной матовым колпачком, падал бледный свет и стены, ковер и все кругом было серебристым, отчего вся комната казалась призрачной, у него вертелась только одна нелепая мысль: "Что же мне, войти в пальто или снять его?" Музыка прекратилась; горничная в дверях сказала:
- Пройдите, пожалуйста, сэр.
Сомс вошел. Он как-то рассеянно заметил, что и здесь все было серебристое, а рояль был из дорогого дерева. Ирэн поднялась и, отшатнувшись, прижалась к инструменту; ее рука оперлась на клавиши, словно ища поддержки, и нестройный аккорд прозвучал внезапно, длился мгновение, потом замер. Свет от затененной свечи на рояле падал на ее шею, оставляя лицо в тени. Она была в черном вечернем платье с чем-то вроде мантильи на плечах, он не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь приходилось видеть ее в черном, но у него мелькнула мысль: "Она переодевается к вечеру, даже когда одна".
- Вы! - услышал он ее шепот.
Много раз Сомс в воображении репетировал эту сцену. Репетиции нисколько не помогли ему. Он просто не мог ничего сказать. Он никогда не думал, что увидеть эту женщину, которую он когда-то так страстно желал, которой он всецело владел и которую он не видел двенадцать лет, будет для него таким потрясением. Он думал, что будет говорить и держать себя, как человек, пришедший по делу, и отчасти как судья. А оказалось, словно перед ним была не обыкновенная женщина, не преступная жена, а какаято сила, вкрадчивая, неуловимая, словно сама атмосфера, и "на была в нем и вне его. Какая-то язвительная горечь поднималась у него в душе.
- Да, странный визит! Надеюсь, вы здоровы?
- Благодарю вас. Присядьте, пожалуйста?
Она отошла от рояля и, подойдя к креслу у окна, опустилась в него, сложив руки на коленях. Свет падал на нее, и Сомс теперь мог видеть ее лицо, глаза, волосы - неизъяснимо такие же, какими он помнил их, неизъяснимо прекрасные.
Он сел на край стоявшего рядом с ним стула, обитого серебристым штофом.
- Вы не изменились, - сказал он.
- Нет? Зачем вы пришли?
- Обсудить кое-какие вопросы.
- Я слышала, что вы хотите, от вашего двоюродного брата.
- Ну и что же?
- Я готова. Я всегда хотела этого.
Теперь ему помогал звук ее голоса, спокойного и сдержанного, вся ее застывшая, настороженная поза. Тысячи воспоминании о ней, всегда вот так настороженной, пробудились в нем, и он сказал желчно:
- Тогда, может быть, вы будете так добры дать мне информацию, на основании которой я мог бы действовать. Приходится считаться с законом.
- Я ничего не могу вам сказать, чего бы вы не знали.
- Двенадцать лет! И вы допускаете, что я способен поверить этому?
- Я допускаю, что вы не поверите ничему, что бы я вам ни сказала, но это правда.
Сомс пристально посмотрел на нее. Он сказал, что она не изменилась; теперь он увидел, что ошибся. Она изменилась. Не лицом - разве только, что еще похорошела, не фигурой - разве стала чуть-чуть полнее. Нет! Она изменилась не внешне. В ней стало больше, как бы это сказать, больше ее самой, появилась какая-то решительность и смелость там, где раньше было только пассивное сопротивление. "А! - подумал он. - Это независимый доход! будь он проклят, дядя Джолион!"
- Я полагаю, вы теперь обеспечены? - сказал он.
- Благодарю вас. Да.
- Почему вы не разрешили мне позаботиться о вас? Я бы охотно сделал это, несмотря ни на что.
Слабая улыбка чуть тронула ее губы, но она не ответила.
- Ведь вы все еще моя жена, - сказал Сомс.
Зачем он сказал это, что он подразумевал под этим, он не сознавал ни в ту минуту, когда говорил, ни позже. Это был трюизм, почти лишенный смысла, но действие его было неожиданно. Она вскочила с кресла и мгновение стояла совершенно неподвижно, глядя на него. Он видел, как тяжело подымается ее грудь. Потом она повернулась к окну и распахнула его настежь.
- Зачем это? - резко сказал он. - Вы простудитесь в этом платье. Я не опасен. - И у него вырвался желчный смешок.
Она тоже засмеялась, чуть слышно, горько.
- Это - по привычке.
- Довольно странная привычка, - сказал Сомс тоже с горечью. - Закройте окно!
Она закрыла и снова села в кресло. В ней появилась какая-то сила, в этой женщине - в этой... его жене! Вот она сидит здесь, словно одетая броней, и он чувствует, как эта сила исходит от нее. И как-то почти бессознательно он встал и подошел ближе, - ему хотелось видеть выражение ее лица. Ее глаза не опустились и встретили его взгляд. Боже! Какие они ясные и какие темно-темио-карие на этой белой коже, под этими волосами цвета" жженого янтаря! И какие белые плечи! Вот странное чувство! Ведь он должен был бы ненавидеть ее!
- Лучше было бы все-таки не скрывать от меня, - сказал он. - В ваших же интересах быть свободной не меньше, чем в моих. А та старая история уж слишком стара.
- Я уже сказала вам.
- Вы хотите сказать, что у вас ничего не было - никого?
- Никого. Поищите в вашей собственной жизни.
Уязвленный этой репликой. Сомс сделал несколько шагов по комнате к роялю и обратно к камину и стал ходить взад и вперед, как бывало в прежние дни в их гостиной, когда ему становилось невмоготу.
- Нет, это не годится, - сказал он. Вы меня бросили. Простая справедливость требует, чтобы вы...
Он увидел, как она пожала этими своими белыми плечами" услышал, как она прошептала:
- Да. Так почему же вы не развелись со мной тогда? Не все ли мне было равно?
Он остановился и внимательно, с каким-то любопытством посмотрел на нее. Что она делает на белом свете, если она правда живет совершенно одна? А почему он не развелся с ней? Прежнее чувство, что она никогда не понимала его, никогда не отдавала ему должного, охватило его, пока он стоял и смотрел на нее.
- Почему вы не могли быть мне хорошей женой?
- Да, это было преступлением выйти за вас замуж. Я поплатилась за это. Вы, может быть, найдете какойнибудь выход. Можете не щадить моего имени, мне нечего терять А теперь, я думаю, вам лучше уйти.
...
