Однако он отложил разговор до вечера, когда собирался уже проститься с ней на ночь. Майкл ушел на собрание, где выступал кандидат лейбористской партии, - как будто не мог придумать ничего лучшего!
В процессе работы в бизнесе, что-то меняется. Хочется чего-то нового и свежего. Поэтому иногда требуется
внесение изменений в устав. Для этого не обязательно тратить время в очереди на получения разрешения на изменения. Вы можете обратиться на фирму, которая сделает все за Вас.
- Ты уже два года замужем, дитя мое, и, я полагаю. Тебе пора подумать о будущем. О детях говорят много всякой ерунды. Дело обстоит гораздо проще. Надеюсь, ты понимаешь это?
Флер сидела, откинувшись на диванные подушки, покачивая ногой. Ее глаза стали чуть беспокойнее, но щеки даже не порозовели.
- Конечно, - проговорила она, - но зачем спешить, папа?
- Ну, не знаю, - проворчал Сомс. - У французов и у нашей королевской фамилии есть хорошее обыкновение - отделываться от этого пораньше. Мало ли что может случиться - лучше обезопасить себя - Ты очень привлекательна, дитя мое, и мне бы не хотелось, чтобы ты так разбрасывалась. У тебя столько всяких друзей!
- Да, - сказала Флер.
- Ведь ты ладишь с Майклом, правда?
- О, конечно!
- Ну так чего же ждать? Помни, что твой сын будет этим, как его там...
В этих словах, несомненно, была уступка: он инстинктивно не любил всякие титулы и звания.
- А может быть, будет не сын? - сказала Флер.
- В твои годы это легко поправимо.
- Ну, папа, я совсем не хочу много детей. Одного, может быть - двух.
- Да, - сказал Сомс, - но я-то, пожалуй, предпочел бы дочку вроде... ну, вроде тебя, например.
Ее глаза смягчились, она перевела взгляд с его лица на кончик своей ноги, на собаку, обвела глазами комнату.
- Не знаю... страшно связывает... как будто сама себе роешь могилу.
- Ну, я бы не сказал, что это так страшно, - попытался возразить Сомс.
- И ни один мужчина не скажет, папочка.
- Твоя мать без тебя не могла бы жить, - сказал он, но тут же вспомнил, как ее мать чуть не погибла из-за нее и как все могло бы сорваться, если бы не он; и Сомс молча погрузился в созерцание беспокойной туфли Флер.
- Что же, - сказал он наконец, - я считал, что нужно поговорить об этом. Я... я хочу, чтобы ты была совершенно счастлива.
Флер встала и поцеловала его в лоб.
- Я знаю, папочка, - сказала она. - Я эгоистка я свинья. Я подумаю об этом. Я... я даже уже думала, по правде сказать.
- Вот это правильно, - сказал Сомс. - Это правильно! У тебя светлая головка - для меня это большое утешение. Спокойной ночи, милая.
И он пошел спать. Если и был в чем-нибудь смысл, то только в продолжении своего рода, хотя и это стояло под вопросом. "Не знаю, - подумал он, - может быть, стоило ее спросить, не был ли этот молодой человек... но лучше молодежь оставить в покое!" По правде говоря, он их не понимал. Его глаза остановились на бумажном пакетике о этими... этими штуками, которые он купил. Он вынул их из кармана пальто, чтоб от них отвязаться, - но как? В огонь - нельзя, будет скверно пахнуть. Он остановился у туалетного столика, взял одну из пленок и посмотрел на нее. Господи помилуй! И вдруг, вытерев мундштучок носовым платком, стал надувать шар. Он дул, пока не устали щеки, и потом, зажав отверстие, взял кусочек нитки и завязал шар. Поддал его рукой, тот полетел - красный, нелепый - и сел на его постель. Гм! Он взял второй шар и тоже надул. Красный и зеленый! Фу ты! Если кто-нибудь войдет и увидит! Он открыл окно, выгнал оба шара в ночную темень и захлопнул окно. Пусть летают там, в темноте! Нервная усмешка искривила его губы. Утром люди их увидят. Ну что ж! Куда же еще девать такие штуки?
XIII
ПЛЕН
Майкл пошел на собрание лейбористской партии отчасти потому, что ему так хотелось, отчасти из сочувствия к "Старому Форсайту"; ему всегда казалось, что он ограбил Сомса. Старик так замечательно относился к Флер, я Майкл оставлял их вдвоем, когда только, мог.
Поскольку избиратели по большей части неорганизованные рабочие, а не члены союза, это, вероятно, будет одно из тех собраний, которые лейбористская интеллигенция проводит, лишь бы "отвязаться". Всяческие чувства - "ерунда", руководство людьми превращено просто в снисхождение к ним, - значит, можно ожидать, что будут говорить на чисто деловые, экономические темы, не касаясь таких презренных факторов, как живой человек. Майкл привык слышать, как позорят людей, если они не одобряют перемен, ссылаясь на то, что человек по своей природе постоянен; он привык, что людей презирают за выражение сочувствия; он знал, что надо исходить исключительно из экономики. Да и, кроме того, эти выступления были много приятнее крикливых речей в северном районе или в Хайд-парке, которые невольно вызывали в нем самом противное, подсознательное классовое чувство.
Когда Майкл приехал, митинг был в полном разгаре и кандидат лейбористской партии безжалостно изобличал все язвы капитализма, который, по его мнению, привел к войне. И для того, чтобы снова не началась война, говорил оратор, надо установить такой строй, при котором народы всех стран не испытывали бы слишком больших лишений. Личность, по словам оратора, стоит выше нации, часть которой она составляет; и перед партией стоит задача: создать такие экономические условия, в которых личность могла бы свободно совершенствовать свои природные данные. Только таким путем, говорил он, прекратятся эти массовые движения и волнения, которые угрожают спокойствию всего мира. Говорил он хорошо. Майкл слушал и одобрительно хмыкал почти вслух и вдруг поймал себя на том, - что думает о себе, о Уилфриде и Флер. Сможет ли он когданибудь "свободно усовершенствовать свои природные данные" настолько, чтобы так не тянуться к Флер? Стремился ли он к этому? Нет, конечно. И в слова оратора он вложил какие-то человеческие чувства. Не слишком ли сильно все чего-нибудь хотят? И разве это не естественно? А если так, то разве не будут всегда накапливаться у целой массы людей какие-то стремления - целые разливы примитивных желаний, вроде желания удержаться над водой, когда? тонешь? Ему вдруг показалось, что в своих доводах кандидат забывает об элементарных законах трения и теплоты, что это сухие разглагольствования кабинетного человек, после скудного завтрака. Майкл внимательно посмотрел на сухое, умное, скептическое лицо оратора. "Нет настоящей закваски!" - подумал он. И когда тот сел, он встал и вышел.
История с Уилфридом расстроила его невероятно. Как он ни старался забыть об этом, как ни пытался иронией уничтожить сомнение, оно продолжало разъедать его спокойную и счастливую уверенность. Жена - и лучший друг! Сто раз на, дню он уверял себя, что верит Флер. Но Уилфрид настолько привлекательнее его самого, а Флер достойна лучшего из лучших. Кроме того, Уилфрид мучается - тоже не очень приятно думать об этом. Как покончить с этой историей, как вернуть спокойствие себе, ему, ей? Флер ничего ему не говорит, а спрашивать просто невозможно. Даже нельзя показать, как ему тяжело! Да, темная история; и, насколько он понимает, исхода нет. Ничего не остается, как крепче замкнуться в себе, быть с Флер как можно ласковее и стараться не чувствовать горечи по отношению к Уилфриду. Какой ад!
Он пошел по набережной Челси. В небе, широком и темном, переливались звезды. На реке, темной и широкой, лежали маслянистые полосы от уличных фонарей. Простор неба и реки успокоил Майкла. К черту меланхолию! Какая путаная, странная, милая, подчас горькая штука - жизнь! И всегда увлекательная игра на счастье - как бы ни легли карты сейчас! В окопах он думал: "Только бы выбраться отсюда, и я никогда в жизни не буду ни на что жаловаться". Как редко он вспоминал сейчас об этом! Говорят, человеческое тело обновляется каждые семь лет. Через три года его тело уже не будет таким, как в окопах, - оно станет телом "мирного времени" с угашенными воспоминаниями. Если бы только Флер откровенно сказала ему, что она чувствует по отношению к Уилфриду, как она решила поступить - ведь она, наверно, что-то решила. А стихи Уилфрида? Может быть, его проклятая страсть претворится в стихи, как говорил Барт? Но кто же тогда станет их печатать? Сквернейшая история! Впрочем, ночь прекрасна, и самое главное - не быть скотиной. Красота - и сознание, что ты не скотина! Вот и все, да еще, пожалуй, смех - комическая сторона событий! Надо сохранить чувство юмора во что бы то ни стало! И Майкл, замедлив шаги под полуосыпавшимися ветвями платанов, похожими в темноте на перья, пытался найти комическую сторону своего положения. Но ничего не выходило. Очевидно, в любви абсолютно ничего смешного нет. Может быть, он научится не любить ее? Но нет, она держит его в плену. Может быть, она это делает нарочно? Никогда! Флер просто не способна делать то, что делают другие женщины, - держать мужей впроголодь и кормить их, когда им бывают нужны платья, меха, драгоценности! Гнусно!
Он подошел к Вестминстеру. Только половина одиннадцатого! Не поехать ли сейчас к Уилфриду и выяснить отношения? Это все равно, что пытаться заставить стрелки часов идти в обратную сторону. Что пользы говорить: "Ты любишь Флер, не надо ее любить". Что пользы, если Уилфрид скажет ему то же самое? "Ведь в конце концов я был первым у Флер", - подумал он. Чистая случайность, но факт! Может, в этом и кроется опасность? Он для нее уже потерял новизну, ничего неожиданного - она в нем не находит. А ведь сколько раз они оба соглашались, что в новизне - вся соль жизни, весь интерес, вся действенность. И новизна теперь в Уилфриде. Да, да! Очевидно, не все сказано тем, что "юридически и фактически" Флер принадлежит ему. Он повернул с набережной домой - чудесная часть Лондона, чудесная площадь; все чудесно, кроме вот этого проклятого осложнения. Что-то мягкое, словно большой лист, дважды коснулось его уха. Он удивленно обернулся: кругом пусто, ни одного дерева. Что-то летает в темноте, что-то круглое; он протянул руку - оно отскочило. Что это? Детский шарик? Он схватил его обеими руками и поднес к фонарю: как будто зеленый. Странно! Он посмотрел наверх. Два окна освещены - одно из них в комнате Флер. Неужели это его собственное счастье воздушным шаром вылетело из дому? Болезненная игра воображения! Вот осел! Просто порыв ветра - детская игрушка отвязалась и улетела! Он осторожно нес шарик. Надо показать Флер. Он открыл дверь. В холле темно - она наверху. Он поднялся, раскачивая шарик на пальце. Флер стояла перед зеркалом.
- Это еще что у тебя? - удивилась она.
Кровь снова прилила к сердцу Майкла. Смешно, до чего он боялся, что шар имеет какое-нибудь отношение к ней.
- Не знаю, детка; упал мне на шляпу - наверно, свалился с неба. - И он подбросил шарик. Тот взлетел, упал, подпрыгнул два раза, закружился и затих.
- Какой ты ребенок, Майкл! Я уверена, что ты купил его.
Майкл подошел ближе и остановился.
- Честное слово! Что за несчастье быть влюбленным!
- Ты так думаешь?
- Всегда один целует, а другой не подставляет щеку.
- Но я-то ведь подставляю.
- Флер!
Она улыбнулась.
- Ну, целуй же!
Обнимая ее, Майкл подумал: "Она держит меня, делает со мной все, что хочет, и я ничего не знаю о ней".
А в углу послышалась тихая возня - это Тинг-а-Линг обнюхивал шарик.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
МАРКА ПАДАЕТ
Положение дел все более и более раздражало Сомса особенно после общего собрания пайщиков ОГС. Оно прошло по тому же старому образцу, как проходят все такие собрания: пустая и гладкая - не придерешься! - речь председателя, подмасленная двумя надежными пайщиками и подкисленная выступлением двух менее надежных пайщиков, и, наконец, обычная болтовня по поводу дивидендов. Он пошел на собрание мрачный, вернулся еще мрачнее. Если Сомс что-нибудь себе вбивал в голову, то ему труднее было отделаться от этого, чем сыру отделаться от своего запаха. Почти треть контрактов иностранные, и притом почти все - германские! А марка падает! Марка стала падать с той минуты, как он согласился на выплату дивидендов. А почему? Откуда подул ветер? Против обыкновения. Сомс стал вчитываться в политический отдел своей газеты. Эти французы - он никогда им не доверял, особенно со времени своей второй женитьбы, - эти французы, как видно, собираются валять дурака! Он заметил, что их газеты никогда не упустят случая поддеть политику Англии; кажется, они думают, что Англия будет плясать под их дудку! А марка и франк и всякая прочая валюта продолжает падать! И хотя Сомсу и свойственно было радоваться, что на бумажки его страны можно накупить большое количество бумажек других стран, он понимал, что все это глупо и нереально и что ОГС в будущем году дивидендов не выплатит. ОГС - солидное предприятие; невыплата дивидендов будет явным признаком плохого руководства. Страхование - одно из тех немногих дел на нашей земле, которые можно и нужно вести без всякого риска. Если бы не это, он никогда не вошел бы в правление. И вдруг обнаружить, что страхование велось не так и что он тоже в этом виноват! Как бы то ни было, он заставил Уинифрид продать акции, хотя они уже слегка упали.
- Я думала, что это такая верная вещь. Сомс, - жаловалась она, - ведь так неприятно терять на акциях!
Он отрезал беспощадно:
- Если не продашь, потеряешь больше.
И она послушалась. Если семьи Роджера и Николаев, которые по его совету тоже накупили акций, не продали их - пусть пеняют на себя! Он просил Уинифрид предупредить их. У него самого были только его вступительные акции, и потеря была бы незначительна, так как его директорский оклад вполне компенсировал ее. Личная заинтересованность роли не играла - его просто мучило сознание, что тут замешаны иностранцы и что его непогрешимость поставлена под вопрос.
Рождество он провел спокойно в Мейплдерхеме. Он ненавидел рождество и праздновал его только потому, что жена его была француженка и ее национальным праздником был Новый год. Нечего потакать всяким иностранным обычаям. Но праздновать рождество без детей! Ему вспомнились зеленая хвоя и хлопушки в доме на ПаркЛейн, его детство, семейные вечера. Как он злился, когда получал что-нибудь символическое - кольцо или наперсток - вместо шиллинга! Санта-Клауса [16] на Парк-Лейн не признавали отчасти потому, что дети давно "раскусили" старика, отчасти потому, что это было слишком несовременно. Эмили, его мать, не допустила бы этого. Да, кстати: этот Уильям Гоулдинг, ингерер, до того запутал этих людей в Геральдическом управлении, что Сомс прекратил дальнейшие исследования - нечего давать им тратить его деньги на сентиментальную прихоть, которая никаких материальных выгод не сулит. Этот узколобый "Старый Монт" хвастает своими предками - тем более имеется оснований не заводить себе предков, чтоб нечем было хвастать. И Форсайты и Голдинги - хорошие коренные английские семьи, а больше ничего не требуется. А если во Флер и в ее ребенке, если только у нее будет ребенок, есть примесь французской крови - что ж, теперь делу не поможешь.
В отношении внука Сомс был осведомлен не больше, чем в октябре. Флер провела рождество у Монтов, но обещала скоро приехать к нему. Надо будет заставить мать расспросить ее.
Погода стояла удивительно мягкая. Сомс даже выехал как-то на лодке поудить рыбу. В теплом пальто он стоял с удочкой, ожидая окуней или плотвы покрупнее, но выудил только пескаря - никому не нужен, даже прислуга их нынче не ест. Его серые глаза задумчиво смотрели на серую воду под серым небом, и он мысленно следил за падением марки. Она упала катастрофически одиннадцатого января, когда французы заняли Рур. За завтраком он сказал Аннет:
- Что выделывают твои соотечественники! Посмотри, как упала марка!
- Какое мне дело до марки? - возразила она, наливая себе кофе. - Мне нужно, чтобы они не смели больше нападать на мою родину. Я надеюсь, что они испытают хоть часть тех страданий, которые испытали мы.
- Ты, - сказал Сомс, - ты-то никаких страданий не испытала.
Аннет поднесла руку к тому месту, где должно было находиться ее сердце, в чем Сомс иногда сомневался.
- Я испытывала страдания тут, - проговорила она.
- Что-то не замечал. Никогда ты не сидела без масла.
- Что же, по-твоему, будет с Европой в ближайшие тридцать лет? Что будет с британской торговлей?
- Мы, французы, смотрим дальше своего носа, - горячо возразила Аннет. - Мы знаем, что побежденных нужно действительно подчинить себе, иначе они начнут мстить. Вы, англичане, такие тряпки!
- Тряпки? - повторил Сомс. - Говоришь, как ребенок. Разве мы могли бы занять такое положение в мире, если бы были тряпками?
- Это - от вашего себялюбия. Вы холодны и себялюбивы.
- Холодны, себялюбивы - и тряпки! Нет, это не подходит. Поищи другое определение.
- Ваша тряпичность - в вашем образе мыслей, в ваших разговорах; но ваш инстинкт обеспечивает вам успех, а вы, англичане, инстинктивно холодны и эгоистичны, Сомс. Вы все - помесь лицемерия, глупости и эгоизма.
Сомс взял немного варенья.
- Так, сказал он, - ну, а французы? Циничны, скупы, мстительны. А немцы - сентиментальны, упрямы и грубы. Обругать другого всякий может. Лучше держаться Друг от Друга подальше. А вы, французы, никогда этого не делаете.
Статная фигура Аннет надменно выпрямилась.
- Когда связан с человеком так, как я связана с тобой, Сомс, или как мы, французы, связаны с немцами, надо быть или хозяином, или подчиненным.
Сомс перестал мазать хлеб.
- А ты себя считаешь хозяином в этом доме?
- Да, Сомс.
- Ах так! Можешь завтра же уезжать во Францию.
Брови Аннет иронически поднялись.
- Нет, друг мой, я, пожалуй, подожду, ты все еще слишком молод.
Но Сомс уже пожалел о своем замечании - в свои годы он совсем не хотел таких передряг - и сказал более спокойно:
- Компромисс - это сущность всяких разумных отношений и между отдельными людьми и между странами. Нельзя чуть ли не каждый год заново портить себе жизнь.
- Это так по-английски! - пробормотала Аннет. - Мы ведь никогда не знаем, что вы, англичане, будете делать. Вы всегда ждете, откуда подует ветер.
Сомс, как ни глубоко он сочувствовал такой характеристике, во всякое другое время обязательно стал бы возражать - неудобно признаться в собственном непостоянстве. Но марка падала, как кирпичи с воза, и он был раздражен до последнего предела.
- А почему бы нам и не выжидать? Зачем бросаться в авантюры, из которых потом не выберешься? Я не желаю спорить. Французы и англичане никогда не ладили между собой и никогда не поладят.
Аннет встала.
- Ты прав, мой друг. Entente, mais pas cordiale [17]. Что ты сегодня делаешь?
- Еду в город, - хмуро ответил Сомс. - Ваше драгоценное правительство напортило во всех делах так, что дальше идти некуда.
- Ты будешь там ночевать?
- Не знаю.
- Ну прощай! Всего доброго! - и она вышла из-за стола.
Сомс угрюмо задумался над хлебом с вареньем - падение марки не шло у него из ум? - и был рад, когда изящная фигура Аннет скрылась с глаз: сейчас ему было не до французских фокусов. Ему страшно хотелось сказать комунибудь: "Я же вам говорил!" Но надо подождать, пока найдется, кому сказать.
Прекрасный день, совсем теплый. И, захватив зонтик, чтобы предотвратить дождь, Сомс отправился на станцию.
В вагоне все говорили о Руре. Сомс терпеть не мог разговаривать с незнакомыми и слушал, прикрывшись газетой. Настроение в публике было до странности похоже на его собственное. Поскольку события причиняли неприятности "гуннам" - их одобряли; поскольку они причиняли неприятности английской торговле - их осуждали; атак как в данный момент любовь к английской торговле была сильнее ненависти к гуннам, события получили совсем отрицательную оценку. Замечание какого-то франкофила насчет того, что французы правы, ограждая себя любой ценой, было принято весьма холодно. В Мейденхеде в вагон вошел новый пассажир, и Сомс сразу понял, что сейчас начнется беспокойство. У пассажира были седые волосы, румяное лицо, живые глаза и подвижные брови, и через пять минут он уже спрашивал всех бодрым голосом, слышали ли они о Лиге наций? Первое впечатление Сомса подтвердилось; он выглянул из-за газеты. Ну ясно, сейчас этот тип оседлает своего конька! Вот, пошел! Суть не в том, объявил новый пассажир, получит ли Германия тумака, Англия - монету, а французы - утешение, а в том, получит ли весь мир спокойную и мирную жизнь. Сомс опустил газету. Если действительно хочешь мира, продолжал пассажир, надо забыть свои личные интересы и думать об интересах всего людского коллектива. Благо всех есть благо каждого. Сомс сразу почуял ошибку. Может быть, и так, но благо одного не всегда будет благом для всех. Он почувствовал, что если не сдержится, он возразит этому человеку. Человек этот - чужой, из споров вообще ничего хорошего не выходит. Но, к несчастью, его молчание среди общих споров о том, что от Лиги наций "толку не дождешься", показалось оратору сочувственным, и этот тип непрестанно подмигивал ему. Спрятаться за газетой было бы слишком подчеркнуто, и положение Сомса становилось все более ложным, пока поезд не остановился у Пэддингтонского вокзала. Он поспешил к такси. Голос за его спиной проговорил:
- Безнадежная публика, сэр, правда? Рад, что хоть вы со мной согласились.
- Конечно, - буркнул Сомс. - Такси!
- Если только Лига наций не будет функционировать, мы все провалимся в преисподнюю.
Сомс повернул ручку дверцы.
- Конечно, - повторил он. - Полтри, - бросил он шоферу, садясь. Его не поймаешь - этот человек определенно смутьян.
В такси он понял, насколько он расстроен. Он сказал шоферу: "Полтри!" - адрес, который контора "Форсайт, Бастард и Форсайт" переменила двадцать два года назад, когда, слившись с конторой "Кэткот, Холидей и Кингсон", стала называться "Кэткот, Кингсон и Форсайт". Исправив ошибку, он опустил голову в мрачном раздумье. Падение марки! Теперь все понимают, в чем дело, но если ОГС перестанет выплачивать дивиденды - можно ли тогда надеяться, что пайщики будут считать виновниками французов, а не директоров? Сомнительно! Директоры должны были все предвидеть. Впрочем, в этом можно обвинять всех директоров, кроме него: он лично никогда бы не взялся за иностранные дела. Если бы он только мог с кем-нибудь поговорить обо всем! Но старый Грэдмен не поймет его соображений. И, приехав в контору, он с некоторым раздражением посмотрел на старика, неизменно сидящего на своем стуле-вертушке.
- А, мистер Сомс, я ждал вас сегодня все утро. Тут вас спрашивал какой-то молодой человек из ОГС. Не хотел сказать, в чем дело, говорит, что хочет видеть вас лично. Он оставил свой номер телефона.
- О! - сказал Сомс.
- Совсем юнец, из канцелярии.
- Как он выглядит?
- Очень аккуратный, приятный молодой человек. Произвел на меня вполне хорошее впечатление. Фамилия его Баттерфилд.
- Ну, позвоните ему, скажите, что я здесь, - и, подойдя к окну. Сомс уставился на совершенно пустую стену напротив.
Так как он не принимал активного участия в делах конторы, кабинет его был расположен далеко, чтоб никто не мешал. Молодой человек! Странное посещение! И он бросил через плечо:
- Не уходите, когда он явится, Грэдмен, я о нем ничего не знаю.
Мир меняется, люди умирают, марка падает, но Грэдмен всегда тут - седой, верный; воплощенная преданность и надежная опора, настоящий якорь.
Послышался скрипучий, вкрадчивый голос Грэдмена:
- Эти французские дела - нехорошо, сэр. Горячая публика. Я помню, как ваш батюшка, мистер Джемс, пришел в тот день, как была объявлена франко-прусская война, - он совсем еще был молодым, лет шестьдесят, не больше, Я точно помню его слова: "Ну вот, - сказал он, - я так и знал". И до сей поры ничего не изменилось. Ведь немцы и французы - что собака с кошкой.
Сомс, который повернулся было к Грэдмену, снова уставился в пустую стену. Бедный старик Грэдмен совсем устарел! Что бы он сказал, если бы узнал, что Сомс принимает участие в страховании иностранных контрактов?
Оттого, что перед ним сидел старый, верный Грэдмен, ему как-то легче стало думать о будущем. Сам он, возможно, проживет еще лет двадцать. Что он увидит за это время? Какой станет старая Англия к концу этого срока? "Что бы ни говорили газеты, мы не так глупы, как кажется, - подумал он. - Только бы нам суметь удержаться от всякой наносной чуши и идти своим путем".
- Мистер Баттерфилд, сэр!
Гм! Юноша, видно, поторопился. Под прикрытием добродушно-вкрадчивых приветствий Грэдмена Сомс "произвел разведку", как выражался его дядя Роджер. Аккуратно одет, отложной воротничок, шляпу держит в руке - совсем обыкновенный, скромный малый. Сомс слегка кивнул ему.
- Вы хотели меня видеть?
- Наедине, сэр, если разрешите.
- Мистер Грэдмен - моя правая рука.
Голос Грэдмена ласково заскрипел:
- Можете излагать ваше дело. За эти стены ничего не выносится, молодой человек.
- Я служу в конторе ОГС, сэр. Дело в том, что я случайно получил некоторые сведения, и теперь у меня неспокойно на душе. Зная, что вы адвокат, сэр, я предпочел обратиться к вам, а не к председателю. Скажите мне как юрист: должен ли я, как служащий Общества, всегда в первую очередь считаться с его интересами?
- Разумеется, - сказал Сомс.
- Мне неприятно это дело, сэр, и вы, надеюсь, поверите, что я пришел не по личным причинам, а просто из чувства долга.
...
