Домбровский Юрий Осипович

   - Да нет, я согласен, - засмеялся и махнул рукой Зыбин, - если действительно все может быть сведено к этому, то я согласен.
   - А вы сомневаетесь, что все уже давно сведено именно к этому? Зря! Хотя нет, конечно, не зря! В этом и есть ваше вражеское нутро, значит, вы должны быть уничтожены, или, скажем мягче - мы ведь гуманисты, единственные подлинные гуманисты! - изолированы! Хорошо, если вам это понятно, то идем дальше. Какая же тогда, спрашиваете вы, цель допросов? Ну об одной я уже все сказал - канцелярия, делопроизводство. Дело должно иметь абсолютно законченный вид - так, чтобы его можно было показать любой, самой высокой инстанции. Вы видели, что на обложке-то наших дел написано? "Хранить вечно!" О! Вечно! Слово-то какое! Вечно! Это значит - Пушкина забудут. Шекспира, Байрона забудут, всяких там Шел-ли-мелли забудут, а нас - нет. В нас, врагов, вечно будут тыкать пальцем! Смотрите, дети, вот какие были враги!..
   
   Людям, которые проводят большую часть своей жизни за компьютером, приходиться мириться со многими недостатками своего «партнера». И, в основном, самое печальное из всех проблем, это жужжание системного монитора. С ноутбуками, такая проблема отпадает сама собой. Новые ноутбуки dell, обладают не только привлекательным дизайном, но и хорошей «начинкой».
   
   - Да ведь и те сволочи, что нас делали врагами, тоже сдохнут, - взревел наконец Зыбин, - пожалуй, даже и пораньше нас! Гады ползучие!
   - Ах, враг, враг - вот о чем он думает, - засмеялся Буддо. - Потомство! Потомство, батенька, - вот кто будет тыкать в нас пальчиком! А "потомство - строгий судья!". Как вы однажды написали о Державине. То есть написал-то это Державин, но вы его сочувственно процитировали. И дельно, дельно процитировали. Да, строгий, строгий судья-потомство! И праведный! Так вот этот строгий праведный судья через эн веков должен взять ваше дело в руки и сказать: "Правильно моего предка закатали! Разве с такими обломками можно было коммунизм построить? Мало им еще давали! Хотели наше счастье украсть, подлецы, мистики, идеалисты!" Ну и мировая буржуазия тоже должна умыться, если им ваша папочка ненароком в руки попадет. Все в ней доказано, подписано - все законные гарантии соблюдены, презумпция невиновности - вот она, с самого начала. Преступник признался под гнетом подавляющих улик! На каждой странице видно высокое следственное и оперативное мастерство. Мы истинные гуманисты, господа хорошие. Самое ценное для нас на земле - человек. Мы так просто не хватаем! Мы людоведы, как выражается великий Горький. Ни одного процента брака! А вот вы можете себе представить, - он оглянулся и понизил голос до суеверного шепота, - вдруг сам товарищ Сталин! захотел просмотреть ваше дело, так сказать, проверить его лично - так как же оно должно выглядеть, а? Вот ведь в чем дело! - Он вздохнул, помолчал немного и сухо сказал! - Это одна сторона вопроса, но есть и другая.
   Буддо встал и прошелся по камере, дверь все время моргала очком, но Буддо на это внимания не обращал. Было видно, что он любит говорить. В своем кругу на профсоюзном собрании он, наверно, был заводилой. Сейчас он заливался, как скрипка.
   - А вторая сторона вопроса, мой дражайший, милейший и умнейший Георгий Николаевич, такая: ведь никто лучше вас ваших дел не знает. Вот и открывайте их все до единого. Зачем вашему Хрипушину сужать следствие? Он просто должен вынуть из вас все что есть. Вот он и вынимает. Кто вас поддерживал? Кто вам поддакивал? Кто сам что-то говорил? Давайте, давайте их сюда!
    - И дают? - спросил Зыбин. Он сидел на кровати четкий и внимательный. Вся вата ушла, появилась резкая достоверность. И нащупывалось что-то еще, склизкое, хитрое, уходящее из пальцев, но что это - он уловить пока не мог, только чувствовал.
   - А вы думаете, нет? Снявши голову, по волосам ведь не плачут? Кто себя закатил на десятку, тот и другого не пожалеет, вот и сдают - причем сразу же, с пылу с жару. Муж жену сдает, сын-мать (обратно бывает реже), а брат брата, друг друга-это уж как общее правило. Вот они и топят на очных ставках друг друга. А когда после им в присутствии следователя дают свидания, так знаете, как они тогда обнимаются, как плачут?! Ой боже мой! Ведь оба погибли, только что вот погибли! Ведь и тот уже воли не увидит! Все! Иногда вся семья сидит в одном коридоре - что ж? Статья пятьдесят восемь, пункт одиннадцать - антисоветская организация. Двое говорили, один слушал и молчал - двое в лагерь, один к Нейману наверх. И вот именно отсюда-то исходит третье. Вот вы спрашиваете, почему следователь вам не предъявляет ничего конкретного, а только долдонит: "Говори, говори, рассказывай!" Да потому, дорогой, что вас сюда привел не свят дух, а человек! И человек, вам известный! Больше чем известный: ваш лучший друг и брат, - так как же его ставить под удар? Он как воздух нужен стране - он благороден, надежен, проверен и перепроверен, оперативен и вхож, вхож! Ему бы еще служить и служить - чистить и чистить страну от гадов и предателей, а вы его - раз, и погубили! Шепнули, на свидании скажем, "особый привет такому-то" и поглядели соответственно - ну и все! Люди сейчас на эти штуки оч-чень догадливые! Или из лагеря передали с освобожденным цидулю - и опять все!
   - Да-а, да-да! - Зыбин встал и прошелся по камере (зрачок в двери сейчас был телесно-розовый, за ним кто-то стоял). - Да, да, Александр Иванович! Очень вы мне хорошо объяснили! Очень, очень!.. Ну а теперь я прилягу. Голова что-то не того... Мой друг и брат! А брат-то мой - Каин: "Каин, Каин, где брат твой Авель?" И отвечает тогда Каин Господу: "Я разве сторож брату моему?.."
   Проснулся он от резкого металлического стука. Стучали ключом об лист железа металлической обшивки двери. Он вскочил. Над ним стоял Буддо и тряс его. Оконце было откинуто. За ним стояло лицо коридорного.
   - Вот еще раз ляжете, - сказал он, - и пойдете в карцер.
   - За что? - спросил Зыбин.
   - За нарушение правил распорядка. Вон инструкция на стене - читайте! - И солдат захлопнул оконце. После этого они оба с минуту молчали.
   - Да, - покачал головой Буддо, - доводят до конца! Эх, Георгий Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего - не понимаю!
   Зыбин сел на койку и погладил колено.
   - Что я рыпаюсь? Ну что ж, пожалуй, я вам объясню, - сказал он задумчиво. - Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез. После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки. Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было заведено личное дело. Так вот все папки были набиты чуть не доверху, а в одной ничего не было - так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись, арестовывать не стали - не за что было, одно намеренье, - но пропечатали! И вот потом года два - пока историк не потерял его из виду - ходил этот несчастный студентик с газетой и оправдывался: "Я ведь не провокатор, я ничего не успел, я думал только..." И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж верно посадили! Понимаете?
   - Нет, не вполне, - покачал головой Буддо. - Поясните, пожалуйста: вы говорите, письмо было послано за день до... Значит, вы думаете...
   - Вот вы уже и сопоставили! Да нет, ровно ничего я не думаю. Не сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я - боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду... Что ж? "Потомство - строгий судья!" И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?
   Буддо ничего не ответил. Он пошел и сел на койку. И Зыбин тоже сел на конку, задумался и задремал. И только он закрыл глаза, как раздался стук.
   Он поднял голову. Окошечко было откинуто, в нем маячило чье-то лицо. Потом дверь отворилась, и в камеру вошли двое - дежурный и начальник. Зыбин вскочил.
   - Предупреждаю: при следующем замечании сразу пойдете в карцер, - не сердясь, ровно сказал начальник. - На пять суток! Второе нарушение за день!
   - Но я не спал неделю!
   - Этого я не знаю! - строго произнес начальник. - Но здесь днем спать нельзя! Говорите со следователем.
   - Вы же знаете: они нас не слушают.
   - Ничего я не знаю. Мое дело-инструкция. Вот она. Днем спать нельзя. Пишите прокурору. - И он повернулся к двери.
   - Стойте! - подлетел к нему Зыбин. - Я буду писать прокурору, дайте мне бумагу.
   - В следующий вторник получите, - сказал ровно начальник.
   - Нет сейчас! Сию минуту! - закричал Зыбин. - Я напишу прокурору. Я объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите?
   - Слышу, - с легкой досадой поморщился начальник и повернулся к дежурному. - На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш.
   Так Зыбин попал в карцер. И так он в первый раз за семь суток заснул на цементном полу.
   И море снова пришло к нему.
   ...Я ведь страшно мудрый тогда был. Я тогда вот какой мудрый был - я думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас мне самому непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье я понимал хорошо. Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина - бестужевка, преподавательница гимназии. Она ходила на всякие там поэз-концерты, зачитывалась Северяниным, Бальмонтом. У нас в гостиной висело "Поле блаженных" Беклина, мне дарили зоологические атласы и Брема ("Он обязательно будет зоологом"). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался и делал вид, что не замечал. А потом он умер, появился отчим, так тот вообще не велел меня кормить - ведь он был еще культурнее!
   - Как же ты жил? - спросила она тихо. И они оба вздрогнули от этого неожиданного "ты".
   - Да вот так и жил, представь себе, не так уж плохо. Имел товарищей, писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина, потом под Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви к какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет, не дали. Я ж из состоятельной семьи отчим-профессор, мать-доцент.
   - Пил?
   - Нет, тогда совсем не пил. Тогда я капли в рот не брал. Пить начал много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время очень смутное, страшное было. Есенинщина, богема, лига самоубийц-да-да, и такая была! Трое парней с нашего фака составили такую лигу. Вешались по жребию - двое успели, третий нет. И знаешь, как вешались? Не вешались, а давились петлей, лежа на койке А-а! - вдруг удивленно закричал он и остановился. - Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне знакомо его лицо. Он же меня допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было! Да, да! Да как же он-то меня забыл? Или
   - Это ты про...?
   - Ну про него, про него! Он же следователь, только почему же он не сказал мне сразу?
   - Ты знаешь, - она взяла его за плечо, - он вчера мне сделал предложение.
   - Что?! - воскликнул он и тоже вцепился ей в плечо - Он вам?.. Он тебе... Ух, черт!
   - Да, вчера, после того как тебя увели отсюда твои соседи.
   - Здорово! И что же ты ответила?
   - Просила подождать. Сказала, что должна подумать. Подумаю и отвечу. Вот подумала.
   - И что же?
   - Поблагодарю и извинюсь, скажу, что не смогу.
   - Не сможете?
   - Нет, не смогу. Я же тебя полюбила! Вот только сейчас поняла, что я тебя люблю! Но только, пожалуйста, не думай, что ты меня разжалобил! Нет, нет! И пожалуй, ты зря мне всю эту пакость начал. Теперь же я все время буду думать об этом! Но есть в тебе что-то такое... Яд какой-то, что ли? Ведь я не из влюбчивых - нет, нет, совсем не так! И на всякую лирику и исповеди не податливая. А вот ты меня влюбил с такой великолепной легкостью, что и сам не заметил. А вот сейчас не знаешь, что же делать со мной.
   - Нет, не знаю, - засмеялся он.
   - Да ты еще вдобавок и невозможно искренен! Это в тебе особенно ужасно Хорошо. Завтра придумаем вместе что-нибудь. Пока не думай.
   Несколько шагов они прошли молча.
   - Слушай, - сказал он вдруг, останавливаясь. - Вот ты сказала, что любишь меня. Я тебя - тоже. Так что ж!? Целоваться, обниматься? А мне совершенно не хочется. Не в том я совсем настроении!
   Она засмеялась тихонько, обняла его, чмокнула в щеку и сказала.
   - Да нет, все в порядке. Вот и море. Давай краба!
   Краб неделю просидел под кроватью - он сидел все в одном и том же месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним, с грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба к самой стене - вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой день Зыбин утром сказал Лине: "Больше я не могу - вечером я его выпущу". Она ответила: "И я с вами". Они договорились встретиться на набережной около маленькой забегаловки, где вчера они сидели втроем, оттуда его увели соседи, чтоб разрешить какой-то спор в корпусе. Когда она пришла вечером, он уже сидел и ждал ее. Краб был в его шляпе. Уже смеркалось - зажегся маяк, на судах горели зеленые и белые огни. Они пошли. Он сказал:
   - Вот уж не думал никогда, что во мне сидит такой скот! Обречь кого-то на медленное и мучительное умирание. Никогда бы не поверил, что способен на такое! Но вот рыб же вынимают из воды, и они засыпают. Тоже задыхаются, конечно, я и подумал, что и краб заснет. Вот скот! И из-за чего? Из-за глупой бабьей прихоти!
   - А она очень красивая, эта прихоть? - спросила Лина, подхватывая его под руку.
   - Ничего, красивая. Но ты много лучше.
   - Господи, - даже остановилась она, - неужели ты способен и это замечать?
   - Будь спокойна! Очень способен! Но не в этом же дело! Пусть хоть раскрасавица, хоть Мэри Пикфорд, голландская королева! Что из этого? Беда, что я скот! И, наверно, права была мать, когда говорила: "Я тебя научу, садиста, гуманизму!" - и хватала веревку. Вот ведь как! - Он засмеялся и покачал головой.
   - Вот уж никогда не думала, что тебя можно так назвать.
   - Не думала! Нет, называли, лет десять назад только так и называли, а я все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же зоолог не потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас... Я ведь страшно мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был - я думал:
   посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое - веревкой по рукам и ногам?
   Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина светила с берега.
   - А ты сойти сюда не хочешь? - спросил он.
   - Хочу! Сейчас.
   Она быстро скинула через голову платье и оказалась в черном трико.
   - Слушай, - сказала она, наклоняясь над шляпой. - Еще бы день, и он был бы готов.
   - Да, - сказал он. - Конечно! Но больше я уже не мог. У каждого скотства есть какой-то естественный предел. А я перешел и его. Стой. Опускаю!
   Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их светлые извилистые тени. Краб упал на спину да так и остался.
   - Мертв, - сказала Лина.
   - Да, - тяжело согласился он. - Поздно. Еще вчера...
   - Смотри, смотри!
   Сперва заработали ноги, не все, а одна или две, потом движение вдруг охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал, отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил - вода шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.
   - Будет жить, - сказал Зыбин твердо.
   Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в луче фонаря, исчезла.
   Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел и слегка шатался. Прошел немного и остановился.
   - Будет жить, - повторил Зыбин.
   - Будет.
   И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее, шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.
   - Ну все, - сказал Зыбин. - Пошли!
   - Пошли, - сказала она и как-то по-особому, по-женски, не то выжидающе, не то насмешливо повернулась к нему, поглядела на него. Тогда он вдруг подхватил ее и понес на берег. Вынес и осторожно поставил. - Ну так ты все-таки решил, что будешь делать со мной? - спросила Лина и засмеялась. Засмеялся и он. И вдруг схватил ее и стал целовать в запрокинутое лицо, в шею, в подбородок, в мягкую ямку около горла. Поддался какой-то тормоз, прорвалась какая-то пауза, и он опять был самим собой.
   Засмеялся он и сейчас, грязный и небритый, лежа на влажном цементном полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.
   Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал теперь все. И был спокоен.
   - И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, - сказал он громко солдату, который заглянул в глазок, - какие бы чертовы штуки вы там еще ни напридумывали, сволочи!.. Не ты, конечно! Не ты! - поскорей успокоил он солдата. - Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще кое-что им покажем! Ты мне верь, я - везучий! Мы им с тобой обязательно покажем!
   Он подмигнул солдату и засмеялся.
   
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   
   ГЛАВА I
   Он умер и сейчас же открыл глаза.
   Но был он уже мертвец и глядел как мертвец
   Гоголь.
   Эти дни потом Корнилов вспоминал очень часто. Все самое непоправимое, мутное, страшное, стыдное в его жизни началось именно отсюда.
   Была суббота, он отпустил рабочих раньше времени, сбежал с косогора, окунулся несколько раз в ледяную воду Алмаатинки, фыркая и сопя, растерся докрасна мохнатым полотенцем, потом в одних трусах вбежал в гору и веселый, свежий залетел в палатку, оделся, поставил чайник, сел и раскрыл очередной номер "Интернациональной литературы". В повести, которую он читал, жили обыкновенные, похожие на всех и очень не похожие ни на кого люди, произносились обыкновенные слова, совершались обыденные поступки - но все это каждодневное и будничное звучало тут совершенно необычно, и Корнилов никак не мог ухватить, в чем же тут дело.
   Так, сидя перед плиткой, он прочел одну страницу, другую и задумался. И вдруг его ровно что-то толкнуло. Он вскинул голову и увидел Дашу. Она стояла и глядела на него, платок у нее сбился набок.
   - Вас дядя зовет, - сказала она.
   - А что такое? - спросил он, вскакивая (уже много времени спустя он понял, что в те дни в нем попросту жило предчувствие беды, и, увидев Дашу, он сразу понял - вот беда и пришла).
   - Не знаю, ему из города позвонили, - ответила Даша. - Он вернулся из конторы и сказал: "Беги". А вас все время не было.
   Корнилов простоял еще с секунду, соображая как и что, потом осторожно положил книгу на раскладушку, выключил плитку и сказал: "Ну, пошли".
   Но всю дорогу не шел, а бежал. Однако как вошел к Потапову, так сразу и успокоился. Все здесь было, как всегда. Горела лампа - "молния". На полинявшей клеенке возле орденоносного самовара стояли бутылки и стопки. Рядом с повеселевшим хозяином сидели двое - лесник с лешачьей бородой и завязанным горлом (угостили из кустов утиной дробью) и бравый, весь в кудельках усач бригадир со строительства. Все они уже выпили и глядели орлами. "Так-таки-так" - чеканили дряхлые жестяные часики с огненным видом Бородина, "так-таки-так" - и этот стрекот успокаивал больше всего.
   - А вот и наша ученая часть подошла, - сказал хозяин с таким видом, как будто только ученой части этой компании и не хватало, - садись, садись, ученый, сейчас мы тебя тоже наделим. - Он поднял бутылку, поглядел на просвет и слегка поболтал ею. - Молодая хозяйка, - крикнул он весело, - что ж ты плохо потчуешь своих любимых-то? Видишь, на донышке только и осталось! Она ведь за эти черепки душу отдает, - обернулся он к гостям, - теперь нам и театров не надо:
   черепки посвыше. Так, Дашутка, а?
   Гости что-то весело загудели, а на столе появились графин и стопки.
   - Вот это уж по-нашему, - согласился Потапов. - Видишь? Тебе в графине. - Он налил стопку всклянь и бережно, двумя бурыми, заскорузлыми пальцами поднял и поднес ее Корнилову. - Попробуй-ка, Владимир Михайлович, - сказал он почтительно, - она у меня особая, на лимонной корочке. Дух чуешь? Пей на здоровьице. Целебная!
   Говорил Потапов дружески, смотрел на Корнилова с легкой доброй усмешечкой, а все-таки что-то непонятное все вздрагивало и вздрагивало в его голосе, и Корнилов сказал, что пить ему не хочется: только что поел.
   - Ну как же ты отказываешься от моего доброго? - спокойно удивился хозяин. - Нет, так у нас не полагается. Пожалуйста уж, не обижай. (Корнилов посмотрел на него и выпил.) Ну вот и на здоровьице, - похвалил Потапов. - А теперь закуси. Эх и селедочка! В роте тает! С лучком! Как в "Метрополе"! Есть такой ресторан у вас в Москве? Есть, я знаю! Нас в осьмнадцатом как пригнали с фронта, в нем пшенкой и селедкой кормили. Как жрали-то! Видишь, когда еще о метро заговорили.
   - Вы меня звали? - спросил Корнилов.
   - Звал, звал, - добродушно ответил Потапов. - Вон Дарью спосылал. Не знаю только, где она столько пропадала. Перво дело - ну-ка выпей еще с селедочкой!.. Вот так, молодец! Перво дело - поднести хотел, а второе - требуешься ты мне, друг милый, на пару слов. Ты что? Один, без начальства? Они в Алма-Атах?
   - Да, а что?
   - Да вот находку без них сделали. Меч Ильи Муравца нашли. Дожж шел, размыл бугор, он и вылез из глины. Расскажи-ка, - кивнул он леснику.
   Лешачья борода дотронулась до горла и просипела:
   - Очень замечательный меч. Клинок погнулся маленько, а рукоятка вся цела: пальмы!
   - Он при вас? - спросил Корнилов.
   - Не. Объездчик увез. Завтра к обеду обещал завезти. У него сын в пединституте на историка учится. Он вот, я вам скажу, какой!.. - Он повернулся было к Корнилову, но тут Потапов махнул на него рукой.
   - Ну что ты тут будешь разобъяснять, - сказал он досадливо, - вот возвратится его хозяин, тогда и будет разговор. - Он вынул из кармана старинные часы с вензелем, открыл, посмотрел и сказал: - Ну, товарищи дорогие, давайте еще по одной... и... а ты посиди-ка, - тихо приказал он Корнилову.
   Все быстро выпили и вышли в сени. Там они еще поговорили о чем-то своем, закурили, крепко ругнули кого-то, и вдруг ржанула лошадь, хлопнули ворота - это ускакал лесник. Потапов еще постоял немного на дворе, потом вернулся в комнату, прямо прошел к столу, сел и взглянул на Корнилова.
   - Так вот, - сказал он, - арестовали Георгия Николаевича.
   - Что-о? - вскочил Корнилов и вдруг понял, что вот именно этого он и ждал.
   - Тише, не ори! Сядь! Да, арестовали. Зачем-то он на Или очутился, то ли бежать хотел, то ли что. Там его и забрали. Квартиру уж без него опечатывали. Целый баул бумаг увезли. Вот. - Сказал и замолк.
   "Зачем он мне это говорит? Провоцирует? Угрожает? Пугает? Предупреждает?" - все это одновременно пронеслось в голове Корнилова.
   - А откуда вы это...? - спросил он. Потапов неприятно поморщился.
   - Значит, знаю, раз говорю, - ответил он неохотно. - Позвонила одна. Их вместе на Или забрали. Ее-то в городе ссадили, а его в тюрьму провезли. Вот такие дела.
   "Угрожает? Провоцирует?" Но, взглянув на печальное и какое то потухшее лицо Потапова, Корнилов понял: нет, не провоцирует и не угрожает, а просто растерян, боится и не знает, что делать.
   - Господи боже мой! - сказал он подавленно. - Вот еще беда.
   И тут вдруг прежний злой, колючий огонек блеснул в глазах Потапова. Он даже усмехнулся.
   - Вот, - сказал он с каким-то болезненным удовлетворением. - Вот ты и замолился. И все мы так начинаем молиться, когда нам узел к жопе подступит.
   До этого нам, конечно, ни бог, ни царь и ни герой - никто не нужен. Все своею собственной рукой! А бог, оказывается, маленько нас поумнее. Да, побашковитее нас! К-эк саданет нам камешком по лбу, так мы и лапти кверху! - Он помолчал и вздохнул. - Так вот, загремел наш хранитель, загремел, только мы его и видели! Теперь жди, тебя скоро вызовут.
   - Зачем?
   - Как это зачем? - удивился Потапов. - Для допроса! Начнут спрашивать, что, как, за что агитировал. - Он посмотрел на Корнилова и вдруг подозрительно спросил: - Да ты что? Верно, ничего не знаешь? Тебя никуда не вызывали, а? Стой! Вот ты одноё в город ездил, сказал, что в музее сидел, а Зыбин приезжал и говорит: "Не знаю, чтоб он в музее сидел, наверно, по бабам, черт, блукал, не видел я его там!"
   - Да неужели вы верно думаете, что я что-то знал и не рассказал бы Георгию Николаевичу, - удивился и возмутился Корнилов.
   - Ну, положим, если бы ты сказал, то знаешь, где сейчас был бы? - строго оборвал его Потапов. - Как это так ты рассказал бы? По какому такому полному праву ты рассказал бы? А подписка? А храни государственную тайну? А десять лет за разглашение? Это ты брось - рассказал бы! - Он еще посидел и решил: - Ну, раз не вызывали, значит, жди, вызовут.
   - Да, - невесело кивнул головой Корнилов, - теперь-то уж точно вызовут. Слушай, Иван Семенович, налей-ка мне еще.
   - На! Только закусывай. Вот сало, режь. А если вызовут, не пугайся. Пугаться тут нечего. Это не какая-нибудь там фашистская гестапа, а наши, советские органы! Ленинская Чека! Говори правду, и ничего тебе не будет, понимаешь: правду! Правду, и все! - И он настойчиво и еще несколько раз повторил это слово.
   - Понимаю, - вздохнул Корнилов. - Всю правду, только правду, ничего, кроме правды, не отходя ни на шаг от правды. Ничего, кроме правды, они от меня и не вышибут сейчас, Иван Семенович. Как бы они там ни орали, и ни стучали, и ни сучили кулаками.
   - Ты это что? - несколько ошалел Потапов. - Ты того... Нет, ты чего не требуется, того не буровь! Как же это так орать и стучать? Никто там на тебя орать не может. Это же наши, советские органы. Ну, конечно, если скривишь что...
   - Нет, кривить я больше не согласен, - усмехнулся Корнилов, - хватит! Покривил раз!
   - Это когда же? - испугался Потапов.
   - Не пугайся: давно. То есть не так уж давно, но до Алма-Аты еще. Теперь - все.
   Он сидел перед Потаповым тихий и решительный. Он действительно не боялся. Просто нечем его уже было запугать.
   - Ты знаешь, сколько я тогда наплел на себя? - усмехнулся он. - Страшно вспомнить даже! Да все, что он мне подсунул, то я и подмахнул. Говорит: "Вот что на тебя товарищи показывают: слушай, зачитаю". И зачел, прохвост! Все нераскрытые паскудства, что накопились за лето в нашем районе, он все их на меня списал. Где какой пьяный ни начудил, все это я сделал. И все не просто, а с целью агитации. И флаг я сдернул, и рога какому-то там пририсовал, и витрину ударников разбил, все я, я, я! А он сочувствует: "Ну, теперь видишь, что на тебя твои лучшие дружки показали. Ведь они с головой зарыли тебя, гады. Так слушай моего доброго совета, дурья твоя голова: разоружайся! Вставай на колени, пока не поздно, и кайся. Пиши: виноват во всем, но все осознал и клянусь, что больше этого не повторится. Тогда еще свободу увидишь. Советская власть не таких прощала. А нет - так нет, от девяти грамм свинца республика не обеднеет. Если враг не сдается-то его уничтожают. Знаешь, чьи это слова?" Вот больше от этих слов я и подписал все.
   - И ты ничего этого...? - спросил недоуменно Потапов.
   - Господи! Да я и близко в тех местах не был. Меня летом вообще в Москве не было.
   - Но как же так ты все-таки поверил? Дружков своих ты знал...
   - А как же я мог не поверить? - засмеялся Корнилов. - Никак я не мог не поверить. Ведь он же следователь, а я арестант, преступник. Так как же следователь может врать арестанту? Это арестант врет следователю, а тот его ловит, уличает, к стенке прижимает. Вот как я думал. А если все станет кверх ногами, тогда что будет? Тогда и от государства-то ничего не останется! И как следователь может так бандитствовать у всех на глазах днем, при прокуроре, при машинистках, при товарищах? Они же заходят, уходят, все видят, все слышат. Нет, нет, никак это мне в голову прийти не могло. Я так и думал: действительно, меня оклеветали и я пропал. Вот единственный добрый человек-следователь. Надо его слушать. А что он на меня кричит, это же понятно: и он мне тоже не верит, слишком уж все против меня. - Он вздохнул. - Беда моя в том, Иван Семенович, что у меня отец был юристом и после него осталось два шкафа книг о праве, а я их, дурак, все перечитал. Но ничего! На этого прохвоста я не в обиде! Научил он меня на всю жизнь. Спасибо ему.
   - Да, - сказал Потапов задумчиво. - Да! Научил! А вот: "Если враг не сдается..." - это Максим Горький сказал?
   - Горький! Потапов вздохнул.
   - Острые слова! Когда Агафья, жена Петра, ходила к следователю, он их первым делом высказал. И в школе Дашутку тоже на комсомольском собрании этими словами уличали. Да, да. Горький! Ну, значит, знал, что говорит, а?
   - Знал, конечно.
   - Да! Да! Знал!
   Потапов еще посидел, подумал и вдруг быстро встал.
   - Постой, там ровно кто ходит. - И вышел на улицу. - Это ты тут? - услышал Корнилов его голос. - Ты что тут? А вот я тебе дам курятник! Я дам тебе несушек посмотрю! А ну спать!
...

---