Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Домбровский Юрий Осипович

Название: 

"Факультет ненужных вещей"

Страницы:[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]   [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34]

   Он еще походил, запер ворота, потоптался в сенях, вернулся и неторопливо, солидно сел к столу. Вынул трубку, выбил о ладонь, набил и закурил.
   - Так выходит, что ты и сам запутался и следователя своего запутал, - сказал он строго и твердо, тоном человека, которому наконец-то открылась истина. - За это, конечно, тебя следовало наказать по всей строгости, ты свое и получил, но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский нарком Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст. Так что ты это брось!
   
   В непростое время кризиса, когда банки потеряли не только деньги, но и клиентов, приходится как-то выходить из затруднительной финансовой ситуации. Для этого разработана система вкладов, где человек внеся свои сбережения, может получать неплохой доход в виде процентов, а банк заполнит свой недостающий «пробел».
   
   - Да я уж бросил, - вздохнул Корнилов и встал. - Ну, я пошел, Иван Семенович. Мне завтра рано вставать. Спасибо за угощение.
   Потапов неуверенно посмотрел на него.
   - Постой-ка, - сказал он хмуро. - Ну-ка сядь, сядь. Вот Дашка к вам бегала, а у вас там кого-кого только не перебывало. Ты язык широко распустил, а у нее и вовсе ветер в голове. Недаром ее на комсомоле прорабатывали. Вот дядю Петю поминают, а что мы про него знали? Приехали и взяли, а за что про что - кто ж нам объяснит, правда?
   - Правда, святая правда, Иван Семенович, - подтвердил Корнилов. - Нет, Даша ничего у нас никогда не говорила. Это и я скажу, и все подтвердят. Ну, пока.
   И уже за воротами Потапов догнал его снова.
   - Тебя директор твой будет спрашивать, - сказал он, подходя, - так ты вот что, ты до времени до поры эти наши тары-бары сегодняшние...
   - Ясно, - ответил Корнилов, - понял.
   - Да и вообще ты сейчас поосторожнее насчет языка...
   - И это тоже понял, раз мы с тобой об этом чуть не час проговорили, то, значит, уж оба кандидаты - вон туда! Если только, конечно, - он усмехнулся, - один из нас, кто пошустрее, не догадается сбежать до шоссе и остановить попутку в город.
   - Все шуткуешь? - невесело усмехнулся Потапов и вздохнул.
   - Шуткую, Иван Семенович. Шуткую, дорогой. Незачем уже и бежать. Поздно!
   Вернувшись, он снова попробовал читать, но только пробежал несколько строк и отбросил журнал. Повесть только раздражала, и все. Он лег на раскладушку, накинул одеяло и закрыл глаза. "Мне бы ваши заботы, - подумал он зло, - показали бы вам тут Карибское море и пиратов. Вот то, что выпить нечего, это жаль, конечно. А впрочем, почему нечего? Сколько сейчас? Двенадцать. У Волчихи самый разгар". Он прикрутил лампу и вышел. Ночь выдалась лунная и ясная. Все вокруг стрекотало и звенело. Каждая тварь в эту ночь работала на каких-то своих особых волнах. Почти около самого его лица как мягкая тряпка пронеслась летучая мышь. Он проходил мимо старого дуба, а там постоянно пищало целое гнездо этой замшевой нечисти. Большое окно под красной занавеской у Волчихи светилось. Он условно стукнул три раза и вошел. Хозяйка сидела за столом и шила. Он сказал ей "здравствуйте пожалуйста" и перекрестился на правый передний угол. В этой избе и в десятке подобных же это всегда действовало безотказно. На столе стояла бутылка, тщательно обернутая в газету.
   - Это, случайно, не для меня? - спросил Корнилов.
   Хозяйка подняла голову от шитья и улыбнулась. Была она в сарафане с голыми плечами и выглядела совсем - совсем молодой (ей недавно стукнуло двадцать девять). Эдакая крепкая черноволосая украинка.
   - И для вас всегда найдется, - сказала она дружелюбно и звонко перекусила нитку, - а это вон для Андрея Эрнестовича. - И кивнула головой на угол.
   Корнилов обернулся. У стены на лавке, там, где около ведер, прикрытых фанерками, испокон веков стояли два позеленевших самовара, сидел старик. Высокий, худощавый, жилистый, с аккуратной бородкой клинышком. На носу у него были золотые очки, а на плечах одеяло.
   - Ой, извините, отец Андрей, - учтиво всполошился Корнилов - Я вас не заметил. Здравствуйте!
   - Здравствуйте, - ответил отец Андрей и поднял на Корнилова голубые с льдинкой глаза
   Отец Андрей работал в музее инвентаризатором. Но до сих пор Корнилову говорить с ним не приходилось. Месяца за два до этого директор задумал учесть музейные коллекции. Дело это было нелегким - неразбериха в музее царила страшная. Экспонаты откладывались, как осадочные породы, слоями, эдакими историческими периодами.
   Первый - самый спокойный, тихий слой.
   Семиреченская губернская выставка !909 года.
   Фотографии земства, старые планы города Верного, XVIII век, договоры с ордами, написанные арабской вязью, с белыми, черными и красными печатями на шнурочках, муляжи плодов и овощей.
   Второй слой
   Губернский музей !9!3 года.
   Сапоги местного завода, открытки всемирного почтового союза "ул. Торговая в городе Верном", образцы полезных ископаемых, набор пробирок с нефтью.
   Третий слой.
   Музей Оренбургского края.
   Вот это уже сама революция" перемешанный, разнородный, взрывчатый слой - окна РОСТА "Долой Врангеля", штыки, ярчайшие плакаты с драконами, объявления, похожие на афиши, - красная, зеленая, синяя бумага, а внизу вместо фамилии премьера игривым кудрявым шрифтом - "Расстрел". Газетные подшивки. И тут же золоченая лупящаяся мебель с лебедиными поручнями, коллекция вееров, золотой фарфор, чучело медведя с блюдом для визитных карточек в лапах.
   Четвертый слой.
   В нем сам черт ногу сломит: где что, что к чему, что зачем - никто не разберет. Стоит, например, на чердаке забитый досками ящик, и что в нем - одному аллаху ведомо! не то жуки, не то иконы. На хорах в одном углу окаменелости, в другом - старое железо, и опять-таки - что это за железо, что за окаменелости, откуда они, никто не знает. Но это слой мирный, относящийся к двадцатым и тридцатым годам. Он оседал незаметно - ящиками, посылками, актами передач. Вот - четыре слоя, и поди разберись в них во всех. Тогда директор-человек решительный, острый и быстрый - задумал навести порядок по-военному- одним махом. Он запросил особые ассигнования, нанял десять работников-инвентаризаторов, прикрепил к ним Зыбина для консультации и фотографа для документации и заставил их писать карточки. Так появились в соборе очень удивительные люди: инвентаризаторы.
   В первые дни на них ходили смотреть все отделы. Самому молодому из них недавно стукнуло шестьдесят, и он неделю назад отрекся от сана через газету. К этому сословию, презираемому и осмеянному всеми агатами и стенгазами, директор, старый профессиональный безбожник, таил какую-то особую слабость. Общался он с батюшками уважительно, кротко, с постоянной благожелательностью и из всех выделял вот этого отца Андрея, того самого, что сейчас сидел в одеяле "Вы с ним, ребята, обязательно поближе познакомьтесь, - советовал он Корнилову и Зыбину. - Вы больше такого попа уж никогда не увидите. Академик! Умница! Таких попов наши агитбригады вам никогда не покажут! Где им!"
   - А как вас сюда, отец Андрей, занесло? - спросил Корнилов неловко и покосился на его плечи.
   - Вы про то, что я в этой хламиде-то сижу"" - засмеялся отец Андрей. - Так вот видите, конфузил вышла какая. В темноте задел за сук, чуть весь рукав не сорвал. Спасибо Марье Григорьевне, добрая душа, видите, пришла на помощь.
   - Я вам и все пуговицы укреплю, - сказала Волчиха, - а то они тоже на одной живульке держатся.
   - Премного буду обязан, - слегка поклонился отец Андрей. - Я тут, товарищ Корнилов, у дочки живу. Вроде как на дачке. Она агрономом работает. А сегодня директор послал меня с запиской к бригадиру Потапову. Акт какой-то он должен прислать, а мне надлежало помочь его составить. Да вот беда, что-то целый день хожу по колхозу и не могу поймать. Кто говорит, что здесь он, кто говорит, уехал. Вы ведь на его участке, кажется, работаете? Не видели?
   - А домой к нему вы не заходили? - спросил Корнилов не отвечая.
   Отец Андрей поморщился.
   - Подходил я под вечер. Да, признаться, не решился зайти.
   - А что...
   - Гости там были.
   "Значит, мог слышать и наш разговору, - подумал Корнилов и спросил:
   - А Георгия Николаевича вы нигде не встречали?
   - Нет. А что?
   - Да куда он делся - не пойму... Поехал в город вчера, обещал сегодня к полудню вернуться, и нет его. Правда, приехала к нему тут одна особа... - Про особу вырвалось у Корнилова как-то само собой и противно, игриво, с ухмылочкой, он чуть не поперхнулся от неожиданности.
   - Да уж пора, пора ему, - сказал отец Андрей. - В его-то годы у меня уже была большая семья - трое душ. Правда, тут-канон. Тогда духовенство женилось рано.
   - До принятия сана, - подсказал зачем-то Корнилов.
   - Совершенно верно. До посвящения. Значит, знаете. Ну а теперь времена-то, конечно, не те.
   - Да, времена не те, не те, - тупо согласился Корнилов.
   Хозяйка положила шитье на стол, вышла в сени и сейчас же вернулась с бутылкой водки.
   - Деньги сейчас платить будете? - спросила она, беря снова френч и осматривая обшлага.
   - Зайду завтра расплачусь. За все, - ответил Корнилов.
   - Только тогда не утром. Утром я в город поеду, - сказала хозяйка. - Что-то плохо, отец Андрей, дочка о вас заботится. Вон все пуговицы на одной нитке.
   - Дочка у меня замечательная, Марья Григорьевна, - с тихим чувством сказал отец Андрей, - работящая. С пятнадцати лет на семью зарабатывала, я уже и тогда был не кормилец. И муж у нее великолепный. Спокойный, выдержанный, вдумчивый. Читает много. Сейчас он зимовщиком на острове Врангеля, так целую библиотеку с собой захватил. Вот ждем, в этом месяце должен в отпуск приехать.
   - Вот вы уж с ним тогда... - сказал Корнилов, мутно улыбаясь (словно какой-то бес все дергал и дергал его за язык).
   Отец Андрей улыбнулся тоже.
   - Да уж без этого не обойдется. Но у него душа меру знает. Как выпил свое - так все! А дочка, та даже пиво в рот не берет. Юность не та у нее была. Не приучена.
   - А вы?
   - А я грешный человек - на Севере приучился. Я там в открытое море с рыбаками выходил - так там без этого никак нельзя. Замерзнешь, промокнешь, застынешь - тогда спирт первое дело. И растереться и вовнутрь.
   - А в молодости так и совсем не пили? - посомневался Корнилов.
   - Водку-то? Помилуй бог, никогда! - очень серьезно покачал головой отец Андрей. - Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота-это по-нашему, по-поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так вот, что в чаше оставалось, то допивал, а так - боже избави! А сейчас, после Севера, грешу, ох как грешу! Достать тут негде - так вот я к Марье Григорьевне и повадился. Спасибо, добрая душа, не гонит.
   - А что, я не человек, что ли? - спросила хозяйка серьезно. - Я хорошим людям всегда рада. Только от вас, отец Андрей, да и услышишь что стоящее. От вас да вот их товарища. Тот тоже ко мне заходит.
   "Ах вот куда Зыбин нырял, - подумал Корнилов. - Однако надо идти выспаться. Директор завтра вызовет обязательно. Он меня терпеть не может. Ну что ж? Скажу - ничего не знаю, ничего не слышал, днем работал, а вечером пил с отцом Андреем".
   - Хозяюшка, - сказал он, - а что, если мы с отцом Андреем вот здесь у вас по столешнику и опрокинем, а?
   - Я уж сказала, хорошим людям всегда рада, - опять-таки очень серьезно ответила Волчиха, - я сейчас соленых огурчиков из кадки принесу. Вот ваша одежда, отец Андрей. - Она подошла к шкафу, вынула стопки, тарелку. Стопки поставила на стол, а с тарелкой вышла в сени. Отец Андрей надел френч, подошел к зеркалу и одернулся.
   И оказался стройным, аккуратным, почти по-военному подтянутым стариком. Он посмотрел на Корнилова и подмигнул ему. И вдруг с Корниловым произошло что-то совершенно непонятное. На мгновение все ему показалось смутным, как сон. Он даже вздрогнул. "Боже мой, - подумал он, - ведь все как в той повести. Правда и неправда. И есть и нет. Да что это со мной? И зачем я тут? В такой момент? С попом? С шинкаркой этой? Или я уже действительно тронулся?"
   Ему даже подумалось, что все-стол, две бутылки, одна в газете, другая так, мордастая баба-шинкарка, поп во френче - все это сейчас вздрогнет и расслоится, как колода карт. Такое у него бывало в бреду, когда он болел малярией. И вместе с тем, как это бывало у него иногда перед хорошей встряской, выпивкой или баней, он почувствовал подъем, легкое головокружение, состояние обморочного полета. И еще порыв какого-то чуть не горячечного вдохновения. Он встал и подошел к зеркалу. Нет, все было, как всегда, и он был таким, как всегда, серым, будничным, неинтересным. Ничего на земле не изменилось. И его возьмут, и тоже ничего не изменится. По-прежнему этот поп будет жить с шинкаркой и трескать ее водку.
   Он откупорил бутылку и налил себе и попу по стопке.
   - Ну, батюшка, - сказал он грубовато, - за все хорошее и плохое. Ура!
   - За плавающих, путешествующих и пребывающих в темницах, - серьезно и плавно, совсем по церковному, не то произнес, не то пропел отец Андрей. - Марья Григорьевна, берите-ка стопку! При таком тосте сейчас все должны пить.
   Потом заговорили о жизни. Все трое были уверены, что никому из них она не удалась, но каждый относился к этому по-разному: Корнилов раздраженно. Волчиха безропотно, а отцу Андрею такая жизнь так даже и нравилась.
   - Да, рассказывайте, рассказывайте байки, - грубо усмехнулся Корнилов. - Так мы вам в поверили. У меня нянька была, - повернулся он к Волчихе, - вот ее спросишь: "Нянь, а ты пирожные любишь?" "Нет, - отвечает, - няня только черные сухари любит".
   - А ведь, - отец Андрей улыбнулся, - она правильно отвечала, я тоже черные сухари люблю больше, чем пирожные. Эх, товарищ дорогой, или как вас там назвать, ведь вы еще не знаете, что такое черный хлеб, самая горбушечка - ведь вкуснее ее ничего на свете нет. Этому вас еще не научили.
   - А вас давно этому научили? - прищурился Корнилов.
   - Меня давненько, спаси их, господи. И по совести скажу: хорошо сделали, что научили, спасибо им. Вот брожу по земле, встречаюсь со всякими людьми, зарабатываю этот самый черный хлеба кус горбом, тяжко зарабатываю, воистину в поте лица своего - эту работу у вас я как по лотерейному билету получил, через месяц ей конец, - и радуюсь! И от всей души радуюсь. Хорошо жить на свете! Очень хорошо! Умно установлено то, что у каждого радость точно выкроена по его мерке. Ее ни украсть, ни присвоить: другому она просто не подходит.
   - А когда, отец, вы губернаторским духовником были, вы тоже думали так?
   - Нет, тогда не так. Но тогда я еще не знал вкус черного хлеба
   - А чувствовали себя как? Хуже?
   - Хуже не хуже, а, как бы сказать, обреченнее. По-поповски. Ни горя, ни радости. Течет себе река и течет. И все по порядку. Родничок, верхнее течение, нижнее течение - и конец: влилась в море и канула.
   - Обедни каждодневно служили, наверно?
   - Иногда и другим поручал, грешен.
   - Грехи прощали?
   - Прощал. Много что прощал. Да все прощал! И грабеж, и убийство, и растление! и то, что мой духовный сын по толпе велел стрелять, - все, все прощал: "Иди и больше не греши". Он поднял на Корнилова спокойные серьезные глаза. - А это хорошо, что вы сейчас иронизируете. Это действительно и смеха и поруганья достойно.
   - Как же так, батюшка? - удивилась Волчиха. Она уже успела украдкой незаметно поплакать над долей (просто два раза дотронулась до глаз - сняла слезы) и теперь сидела, похожая на снегиря-пуховичка, - тихая, печальная, пригожая.
   - А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел я никого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать? Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моего ребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю, что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не понимает. Милость Господня безгранична - вот и изливай ее не жалея. Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался? Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка ларешница отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дай да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А я его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меня на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий раз придет: "Отпустите грех, батюшка" Ну и как я ему отпущу? Сидела она, а прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятерку в ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полный абсурд!
   Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты.
   - А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще по полстакана. - Как же Христос всех прощал?
   - Спасибо, - сказал отец Андреи и взял стакан в руки, - ну, это уже последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос - Владимир Михайлович, так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы его именуем искупителем. Ведь он Бог. Тот самый, что един в трех лицах божества, так почему же он, будучи Богом, то есть Всемогущим, не мог простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи, вот как мы, попы, отпускаем не сходя с места. Умирать-то, страдать-то ему зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и Троица, и Господь. Бог Отец, отпустивший сына на казнь, и Сын, молящий Отца перед казнью: "Отче, да минет меня чаша сия", - все это мифы, но смысл какой-то таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова?
   - Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек. Жил, ходил, учил, его распяли за это.
   - Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите. А я верю еще и в Христа! В Бога-Слово. Вот как у Иоанна: "Вначале бе Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста: даже Бог не посмел - слышите, не посмел - простить людей с неба. Потому что цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот, влезь в подлую рабскую шкуру, проживи тридцать три года и проработай плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может "только человек испытать от людей; и когда они, поизмывавшись над тобой вволю, исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками с шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когда тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят - голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? И если и тогда ты скажешь: "Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю!" - то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная сила появится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может быть прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не бог с неба ему грехи отпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то там неизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл    в этой басне об искуплении.
   - И значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а не отпускать?
   - Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то: когда я это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается.
   Корнилов сидел пошатываясь и смотрел на отца Андрея. Что-то многое зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать.
   - И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. - Или только те, которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз продавали, так Иуду вы простить можете?
   Отец Андрей посмотрел и улыбнулся.
   - А почему нет? Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь унести, не геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики.
   - А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? - неприятно осклабился Корнилов. - Ну знаете, тогда далеко ему до нашей техники подбора кадров. Те тоже дают порой промашки, но так... - Он покачал головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал. Петр отрекся, Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов брака. Да любой начальник кадров слетел бы за такой подбор. Без права занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем. Ну как же? Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала:
   "Э, да ты тоже из них?" А что он ей ответил? "Знать я его не знаю, ведать не ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: "нет, нет и нет". Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и эти девкины слова услышал? Он сразу бы прицепился:
   "Как ты говоришь? Этот? Вот эта самая борода? А ну пойди-ка сюда, уважаемый. Так вы что? Оба из одной компании, стало быть? Ах нет? И не видел и не слышал? А что же она говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет? И этот тоже? Ах они клеветники! Ах гады, ну постой, я их всех!.. Взять! Этого самого безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в гостях! Врешь! Запоешь! Вспомнишь! Как еще!" - Корнилов с большой экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и конец вашему Петру. А ведь помните, что Христос о нем сказал: "Ты камень, и на камне этом я возведу храм свой!" Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился хорош! Ну ладно, с этими двумя, в общем-то, понятно - а вот куда Пилата денете? Судью, руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват. Потому что, если общественность вопит "распни, распни!", то что тогда судье остается как и правда не распинать? Так вот с этим-то председателем воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не просто, мол, распял, а руки перед этим вымыл? Не хотел, мол, но подчинился общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он в царствие божие или нет?
   - Без всякого сомнения, - ответил отец Андрей. - Если судья вдруг почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если он начал думать, то уж додумает до конца. Помните, как Мармеладов Раскольникову говорит: "Распни меня, распни, судья праведный, но распни и пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что мы знаем достоверного про Понтия Пилата-проконсула иудейского?
   Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец Андрей размахивал руками и говорил:
   - Да, Христово ученье это самое: "Несть Эллина, несть Иудея" - неоригинально! Все это уже было! Да! С этим приходится согласиться! Но только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В том-то и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не великая мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно хотели умирать...
   Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки и те уже не лаяли. А над садами и горами плыла полная черная южная ночь. Тучи закрыли небо. Парило, как перед грозой. И было тихо-тихо; не стрекотали кузнечики, не пели сверчки, не кричали в длинных влажных травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу, как отдаленный железнодорожный переезд, все грохотала Алмаатинка. Этот раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли снеговые шапки) ломал горы и катил валуны.
   Перед тем как выйти из дому, Марья Григорьевна - мягкая, теплая, податливая - набросила на голые плечи черную шаль с розами, но когда Корнилов хотел обнять ее, то наткнулся на жесткую, напружиненную руку попа. "Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти".
   - Вот у меня, - продолжал отец Андрей, - сейчас лежит книга. Ваш директор дал почитать. "Переписка апостола Павла с философом Сенекой Христианствующим". Слышали такого - Анней Луций Сенека? Так вот, с Христи-ан-ствующим.
   - Ну а что же особенного?
   - А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не был этот господин христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно, и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул Но веление века он понял правильно. Вот поэтому он и Христианствующий. Нельзя было в то время услышать шаги командора и не стать христианствующим.
   "Услышать шаги командора", - подумал Корнилов. - Наверно, собака, стихи пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал:
   - А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы вообще?
   - Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла Вернее, не то уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал, потому что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они императорами, \о есть вождями народа. Оглянуться было не на что. Ожидать было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы и впереди могилы "Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны" Это Гораций о прошлом Рима. "Волки будут спать на площадях и выть от голода в пустых чертогах" - это о будущем Рима. Но то был еще золотой век. Август. Принципат. Расцвет искусств. А после уже действительно пошла тьма и безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так:
   "Что нравится государю, то имеет силу закона, потому что народ перенес и передал ему свои права и власть". И Сенека понимал: раз так, надо опираться не на народ - его нет, - не на государя - его тоже нет, - не на государство-оно только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то есть и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба. Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете?
   - Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов.
   - Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое, но и самое надежное в мире. Вот последнее - то, кажется, товарищ Сталин себе уяснил далеко не полностью!
   "Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем это он так? При ней?" Но неожиданно для себя сказал:
   - Я слышу речь не мальчика, но! мужа, она с тобой, отец, меня мирит.
   - Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно ответил отец Андрей. - Да, Сенека это понял и за эго у позднейших отцов церкви получил прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот о Христе. Лет за тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий проповедник с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят, где их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака-нрав у него был вспыльчивый, яростный, но отходчивый. А вообще имел характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и знал (иначе как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его заслушивались. Говорил картинно, хотя и суховато, просто и четко, с великим жаром убежденности. Был очень осторожен, и заставить его проговориться было невозможно. И хотя всем было ясно, что он отрицает все-императора, власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать его не удавалось. Вести из Рима просачивались скупо, и что делалось в империи - никто не знал, да и что" было этим рыбакам да ремесленникам до высокой политики? Философские же и исторические сочинения, так сказать, книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник или строитель их никогда не развертывал. Зато яснее, чем все эти поэты, философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно - мир смертельно устал и изверился. У него нет сил жить. Выход один - надо восстановить человека в его правах. Но знал он и еще одно - самое главное! За это придется умереть! И не так умереть, как умер Сократ, среди рыдающих учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной вилле, то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью. А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил отец Андрей, вдруг останавливаясь. - Masmera min hazluv-длинные гвозди креста, а? Понимаете?
   - Что, очень больно? - как-то даже всхлипнула Марья Григорьевна, и Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу Андрею, а тот, сминая, нарочито больно придавил ее к себе.
   - Ну зачем вы это все завели? - спросил Корнилов досадливо.
   - А крестная смерть значит вот что, молодой человек, - продолжал отец Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты там уже торчат. "Остановись!" С осужденных срывают одежду. Их напоили по дороге каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в дрему от усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают верхом на острый брус, что торчит посередине столба. Притягивают руки, расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуции и казней, родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее. Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная, привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека, выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет нестерпимую боль - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает неправильно - человек исходит от предсердной тоски и страха. Он бредит, бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы вот этого бруса, осужденный полусидит - полувисит. Сознание то появляется, то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей день - ночь - утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости, пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят обнявшись, пьют, горланят песни. Картина.
   - Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер на такие вот картины.
   - Христу повезло. Он умер до заката. Страдал, однако, он очень. Он изверился во всем, метался и бредил: "Боже мой. Боже мой, для чего ты оставил меня?" И еще: "Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода-это была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так народилось христианство.
...
Страницы:[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]   [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34]

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru