Домбровский Юрий Осипович

   Да в том-то и беда вся, что плох или хорош сюда не подходит. И это вот "Каин, Каин, где твой брат Авель?" тоже не подходит. Ничего сюда не подходит, никакое человеческое чувство, никакое веление сердца. Он потому и победил, что с юности знал, - это не подходит. И раз навсегда избавил себя от всяких сомнений. Все на свете может быть, ничего нельзя предрешить или принимать на веру, если дело касается людей. Всяк человек слаб, грешен и податлив, ни про кого нельзя сказать: "На это он не способен". Каждый, про кого ты думал так, тебя продавал, когда приходил его срок, - начни с жены, кончи Серго, а сколько людей и привязанностей легло еще между ними!
   
   Помнится, как в детстве мы играли с плюшевыми мишками и большими куклами. А еще были маленькие пупсики, которых очень удобно было купать, т.к. они были резиновые. Времена изменились и игрушки тоже. Сейчас на прилавках магазинов, можно увидеть самые разнообразные мягкие игрушки с наполнителем и без. Яркие, красочные, они так притягивают малышей, что не купить их просто невозможно.
   
   Он шел по березовой рощице, вдыхал горьковатый запах травы, земли, березы и думал (вчерашний разговор, очевидно, дал его размышлениям соответствующее направление) - значит, после того, как правительственная комиссия сделала благоприятные выводы для Марьясина и Окуджавы и уехала восвояси, Марьясин снова был вызван к следователю и дал, как пишет "Большевик", новые, уличающие его показания. И этим, конечно, подписал смертный приговор себе и Окуджаве. А вот Окуджава тогда ничего не дал - ни на себя, ни на Марьясина. Да он, очевидно, и сначала ничего не давал. Вот грузин! Если стоит, так уж до смерти! Вот таким был и Авель. Черта с два от него можно было чего-то добиться! Орджоникидзе! Покончил, а не покаялся! Упрямые, упрямые люди! Марьясин показал, а Шалико Окуджава нет! А ведь допрашивали их одинаково. И вот Марьясин - да, а Окуджава - нет.
   Эти слова все звучали и звучали у него в уме, пока он не дошел до своего любимого уголка, дощатого помоста с плетеным ивовым креслом, и не сел на него. Он любил грубую, непритязательную мебель, как вообще любил все простое, добротное и удобное. И поэтому такие кресла стояли по всему саду.
   
   ГЛАВА II
   Прокурору по спецделам от ЗК (имя, фамилия, установочные данные - то есть где арестован, где содержится, с какого времени, какая статья предъявлена /статья 58, пункт 10 - антисоветская агитация/).
   Хочу внести полную ясность в наши отношения. В лиге самоубийц я не состою и гробить себя не согласен. О чем и предупреждаю. Я не шпион, не валютчик, не изменник, я - лояльнейший и вернейший гражданин Советского Союза, если хотите - просто обыватель. Политики боюсь. Не мое она дело. Все это я изложил следователю Хрипушину, и он мне ответил: "Не подпишешь добром, подпишешь под кулаком. Понятно?" Как не понять? Это-то я давно понял, только и Хрипушин пусть поймет! кулак-то есть и у меня, а бью я, пожалуй, похлеще Хрипушина. А так как в делах подобного рода "крайняя степень недобросовестности связана с необыкновенной юридической тщательностью" (А. В. Луначарский), то в результате получит Хрипушин пшик, а крови я испорчу ему целое ведро. На мне лишние лычки не заработаешь - пусть это запомнят все великие инквизиторы, которыми, по словам Хрипушина, здесь хоть пруд пруди.
   К сему Зыбин.
   Нач. внутренней тюрьмы НКВД от ЗК (те же данные)
   Объяснение
   На Ваш вопрос: "К кому конкретно из работников органов относятся ваши оскорбительные антисоветские выпады?" - отвечаю: конкретно ни к кому, я писал вообще. Если же, как Вы мне сообщили, никто ничего на мне не собирается зарабатывать, а просто ведется следствие, то ясно, что никому я ничем не пригрозил и никого никак не обозвал.
   На Ваш второй вопрос: "Что заставило вас представлять советское правосудие как великую инквизицию?" - объясняю: не что, а кто - мой следователь Хрипушин. Он обещал сделать из меня "свиную отбивную" и сказал, что ему в этом патриоты помогут - "их у нас знаешь сколько?". Если сомневаетесь, устройте очную.
   А вот с товарищем Луначарским мне устраивать ее не надо. Он уже давно спит в "земле сырой", не в земле, а в стене. Заинтересовавшее же Вас, как Вы определили, "антисоветское высказывание" находится в книге А. Франса "Жизнь Жанны д'Арк" (предисловие).
   На вопрос: "Расскажите чистосердечно об антисоветской террористической организации "лига самоубийц" и о вашем участии в ней" - отвечаю: никак эта лига не могла быть антисоветской, так как она существовала еще до Советов. По причине моего тогдашнего малолетства участвовать я в ней никак не мог. Впрочем, ее кажется и вообще не было. Вероятно, ее придумал какой-нибудь тогдашний Хрипушин с какой-нибудь тогдашней Сонькой Золотой Ручкой.
   На вопрос: "Объясните, какими конкретно актами террора вы грозите следствию?" - отвечаю: актами я не грожу, а если ударят, то отвечу здорово. И из камеры больше не выйду. Придется вам меня тащить на руках. И сразу же объявлю голодовку. И прокурора республики вызову. Но так как Вы сказали, что "меры" только для "стоящих" и "настоящих", а об такого говнюка, как я, даже руки марать не стоит, то, значит, и говорить не о чем.
   Еще очень прошу прислать библиотекаря: целый месяц в камере лежат "Как закалялась сталь" и "Княжна Джаваха" Л. Чарской, а я эти труды успел проштудировать еще до тюрьмы. Прошу не отказать.
   К сему ЗК Г. Зыбин.
   - Да дело не в тоне! Тон как тон! Они часто так пишут! Главное "к сему"! Главное - это наглое, издевательское "к сему Г. Зыбин". Ну показал бы я тебе, Г. Зыбин, "к сему"! Сразу бы все стало тебе ни к чему! Барин пишет дворнику! Ах ты! - Нейман раздраженно швырнул по столу оба заявления, вынул трубку и стал ее набивать. А набивал ее он не просто, а по некоему высокому образцу: выбирал из коробки "Герцеговина флор" пару папирос, обрывал мундштуки, срывал папиросную бумагу, уминал табак в люльку оттопыренным большим желтым пальцем, под конец же высекал из зажигалки огонь, закуривал и с наслаждением затягивался. "Ух, - говорил он, - хорошо".
   Прокурор Мячин молча смотрел на него. Не любил он Неймана. То есть он этого толстого, жизнерадостного, розовощекого и ясноглазого карапуза с его туманным загадочным взором попросту терпеть не мог.
   - Так покажите! - сказал он любезно. Нейман взглянул на него и выпустил длинную струю дыма.
   - А почему вас заинтересовал Луначарский? - спросил он отрывисто.
   Прокурор привстал, поднял со стола оба заявления, спрятал их в портфель, запер его и только после этого ответил:
   - Он же какое-то время работал в его секретариате порученцем!
   - А-а, да-да, был, был! Еще студентом! - кивнул головой Нейман. - И вы, значит, подумали, что нарком мог пооткровенничать в добрую минуту со своим студентом. - Он вдруг добродушно засмеялся. - Нет, нет, дорогой Аркадий Альфредович, такое исключается. Философствовать Анатолий Васильевич - ваша правда - очень любил. И разговаривал со студентами тоже свободно, легко, широко. Я когда учился на историческом, слышал, как он разливается, - но чтоб такое... нет, нет, никогда!
   - Ну хорошо, а что же мы все-таки будем решать вот с этим красавцем? А? Очевидно, теперь уж ничего не поделаешь - придется послать в ОСО. Как вы!?
   Нейман по-прежнему курил. Мячин уколол его очень больно. В Особое совещание, как правило, посылались только фактически уже проигранные дела - такие, которые даже суды не принимали. "На нет и суда нет, но есть Особое совещание", - острили заключенные, а за ними и потихонечку следователи. Высокому начальству эти шуточки совсем не нравились. Циников оно не любило, потому что больше всего ценило идеалы.
   "Будьте щепетильны, будьте крайне щепетильны в отношении ОСО, - заклинал на общем собрании наркомата Роман Львович Штерн, высокий гость из Москвы и двоюродный брат этого самого Неймана. - Не теряйте чувства стиля! Каждый должен получить то, что заслуживает! Да! Верно! Троцкист, диверсант, агент иностранной разведки - это все поручики Киже, "арестанты секретные, фигуры не имеющие". Из нашей жизни эти черные тени должны исчезать бесследно и бесшумно. Ваш наркомат должен быть могильным склепом для этих врагов народа. Но, повторяю, - врагов! А вот, например, такой случай: арестовывается какой-нибудь любитель политических бесед и анекдотов. Скажем, бухгалтер Иван Иванович Иванов. А вместе с ним заодно Марья, Дарья и тетка Агафья - и вот вся эта компания пропадает без суда и приговора. Вот это уже крупный просчет, товарищи! Ибо что, по совести, может сказать рядовому человеку вот такая бумажка:
   "Ваш родственник осужден тогда-то постановлением Особого совещания на восемь лет лагерей за КРД?" Ведь это же темный лес, товарищи! Что это за совещание? Почему оно Особое? Где оно? Зачем оно, если есть суды? И почему в бумажке какие-то буквы, когда в Уголовном кодексе цифры? Я вот даже не представляю, как вы сможете все это объяснить! И совсем другое дело суд. Тут - председательствующий, заседатель, защитник, прокурор. Свидетель уличает, защитник защищает, прокурор обвиняет, судья осуждает. Обвинили, осудили, усадили в "воронок" и покатили! Подавайте кассацию! Адрес такой-то! Срок для обжалования такой-то! Все ясно, зримо, просто. К сожалению, далеко-далеко не всегда бывает так. Попадаются случаи, и их даже немало, когда следственные работники стараются спихнуть любое неприятное дело в ОСО. Но почему именно в ОСО? Отвечаю: для суда надо свидетелей, а их нет! Ну знаете, когда я от вашего работника слышу эдакое, я ему очень ласково и тихо говорю: "Дорогой товарищ! А не рано ли вас поставили на эту труднейшую работу?" Потому что перед настоящим следователем преступнику все время хочется упасть на колени и никакие тут свидетели не нужны. Товарищи, берегите ОСО! Это острейшее орудие борьбы за идейную чистоту и сплоченность нашего общества. Просто невозможно, чтоб кто-нибудь из нас использовал его для оправдания своей плохой, неряшливой работы! Ведь тогда и ошибки возможны! Впрочем, я уж давно отказался от этого слова. Я говорю - преступление! "Объективно или субъективно - это все равно" - так сказал наш Вождь. И последнее. Будьте гуманны и справедливы. Оттуда уже не возвращаются! Там нет ни пересмотров, ни амнистий! Кто осужден вами, тот осужден навеки! Вы - его последняя инстанция, и мы, прокуроры, не глядя - слышите, не глядя и не споря - подписываем ваши заключения! Потому что не имеем права заглядывать в них! Никогда никому не было оказано такого доверия! Только вам! Только вам! Вдумайтесь, товарищи, хорошенько в это!"
   После этой речи Романа Львовича количество дел, поступающих в ОСО из наркомата КазССР, резко сократилось: Москва стала оценивать работу следователя в зависимости от количества дел, прошедших через суд. Неймана это не затронуло. Он всегда умел доставать свидетелей.
   - Ну что ж, - сказал он, - если ничего так и не отыщем, пошлем в ОСО. Не выпускать же! - И добавил - Испортил мне песню, дурак!
   - Это вы так о Белоусове? - улыбнулся Мячин.
   - О нем, идиоте! Шерлок Холмс говенный! "Только сейчас, только сейчас! Сейчас к нему баба приехала! Как возьмем по горячему следу - он сразу колонется! Он же псих!" Вот и взял. И схватил полную пригоршню горяченького! Предъявить-то нечего!
   - А десятый"?
   - Bo-во-во! - словно обрадовался Нейман. - Этого дерьма мне только и не хватало! Ходило ботало десять лет, ну и еще бы походило годик! Может, что-нибудь и получше себе за этот срок наговорил бы! Десятый! Бросьте, пожалуйста! Я от шпионов и террористов задыхаюсь, а вы мне десятый! - Он схватил трубку, закусил ее и выхватил обратно. - Кадров у меня нет! Кадров! Захлебнулись! Вот вы позавчера не приняли у моего следователя обвинительное заключение. Ну что ж, правильно. Ну а кто у меня работает, вы знаете? Практиканты, курсанты третьего курса! Племянницу свою к нам сватаю! Только что кончила с отличием, девчонке отдохнуть надо, а я ее сюда! Сюда! А в городской пересылке вы уже бывали? Ну и что, понравилось? - И Нейман снова закурил.
   - Да-а, - протянул прокурор, - да, пересылка! Картина, как говорится, достойная кисти Айвазовского.
   Он и в самом деле был потрясен до глубины души. Не тюрьму он увидел, а развеселый цыганский табор, вокзал, барахолку, москворецкий пляж! Огромный квадрат двора администрация заставила палатками, шалашами, юртами, чем-то вроде харчевок. Когда прокурор вместе с начальником проходил по двору, вся эта рвань высыпала наружу. Кто-то что-то сказанул и все загрохотали. "А ну порядочек! А то сейчас эти веселью пойдут в карцер!" - крикнул для приличия старший надзиратель, прохаживающийся между палатками, но его так и не услышали. А взглянув на зека, прокурор понял и другое. Эти оборванцы и доходяги были счастливейшими людьми на свете. Они уж ничего больше не боялись! Их не расстреляли. Их не забили. И все страшное - глазированные боксы, цементные одиночки, ледяные карцеры, стойки, бессонница - осталось позади. Они снова топтали траву, мокли под дождем, жарились на солнце. А чего же человеку, по совести, еще надо? Шум, гам, смех висели над этим проклятым местом. Оправдывалась старинная тюремная прибаутка "Там вечно пляшут и поют". Да, и плясали, и пели, и, кроме того, еще забивали козла, гадали на бобах, меняли хлеб на тряпки, тряпки на сахар, сахар на махорку и все это на конверт, марку и лист бумаги - письмо можно будет выбросить по дороге на вокзал или даже из окна вагона. Всюду сидели "адвокаты" и строчили жалобы. Писали Сталину, Кагановичу, Ежову. А с воли просачивались вести одна отрадней другой. Вот посажен начальник тюрьмы, на столе у Вождя лежит проект нового Уголовного кодекса - расстрела нет, самый большой срок пять лет; на приеме какой-то делегации иностранных рабочих Вождь сказал: "Мы можем дать такую амнистию, которую еще мир не видал"; на Колыме второй уж месяц работает правительственная комиссия по пересмотру. Только бы скорее попасть туда, а там уж... и менялись адресами, и звали друг друга в гости, и назначали встречи. "Через год - дома", - говорили они.
   И только начальник пересылки, старая острожная крыса, работавший в тюрьме с начала века, знал и сказал прокурору, что через год из них останется половина, через два года четверть и только, может быть, один из десяти дотянет до свободы.
   (Их осталось четверо из сотни, и, встречаясь, они удивлялись, что их столько уцелело! "Нет, есть, есть бог", - говорили они.)
   - Именно, - сказал Нейман, - именно картина, достойная Айвазовского. Так вот, Аркадий Альфредович, с теми данными, что мы имеем, я бы Зыбина никогда не стал брать. Я бы ждал. Это фигура с горизонтами, за ним много что ходит. Пускать его сейчас по десятке, да еще через ОСО, - это просто преступление. Я так работать не привык. И вот видите, приходится. Да, да, оперотдел подвел.
   - А золото? - поддразнил прокурор.
   - Что? Зо-ло-то? - как будто удивился Нейман. - Так для золота и требуется зо-ло-то, уважаемый Аркадий Альфредович! Это вам не разговорчики, а благородный металл! Вот сейчас, если он мне пришлет полное признание, я изорву и брошу в корзину. А его пошлю в карцер. Потому что это значит, что опять что-то надумал подлец. Нет, из этого, видно, уж ничего не извлечешь! ОСО! Конечно, если бы мне разрешили санкции... Но вы ведь не разрешите? - спросил он в упор
   Мячин слегка передернул плечами.
   - Я? Нет! Я просто не имею права на это. Вы же знаете диpeктивy! Просите свое начальство, он может. Вот ведь... - Он полез зачем-то в портфель.
   - Не надо, - с отвращением отмахнулся Нейман. - "С ответственностью! Как исключение! В оправданных случаях! В соответствующих обстоятельствах! К бешеным агентам буржуазии! К смертельным врагам!" - После каждого восклицания он вскидывал ладонь. - А Зыбин проходит как болтун, а не как бешеный пес!
   - А если так, по-домашнему? Закрыть глаза на все, - улыбнулся прокурор, - вызвать двух практикантов поздоровее да часа в два ночи и поговорить с ним, а? - Было непонятно, говорит ли он всерьез или опять поддразнивает.
   - Да, - грубо усмехнулся Нейман, - как раз! И закатит он мне хорошую голодовку и будет держать ее с полмесяца. А врачи, которые будут кормить его через задницу, подадут на меня рапорт. И вы тоже напишете: "Без всяких разумных на то основании майор Нейман усложнил следствие Профессиональная беспомощность майора привела к тому, что..." Это же ваш стиль! И получу я по вашей милости хо-о-роший выговор. А если он сдохнет, тогда что?
   Прокурор засмеялся.
   - Еще вам и этого бояться! - сказал он. - При ваших-то... - Он нарочно не окончил
   - Во-во! - подхватил азартно Нейман. - Во-во! Вот это самое и есть! За это самое вы меня все и ненавидите...
   - Ну! Я вас ненавижу, - снова улыбнулся прокурор и сделал движение встать. Нет, он, конечно, не ненавидел этого Неймана, это не то слово, просто Нейман, этот мясник с лицом младенца, ему был физически противен, но сейчас он еще и недоумевал: в первый раз он видел, чтоб Нейман отступал перед своей жертвой. И под каким еще дурацким предлогом! Закатит ему этот болван голодовку! Придется его кормить! А вдруг сдохнет? Действительно, нашел, кому дурить голову! Да пусть все они подыхают! Первый раз, что ли, майору Нейману вбивать человека в гроб! И вдруг его как кольнуло. Глядя в голубые загадочные глаза Неймана, этого брата своего брата, он остро подумал: "А ведь это, пожалуй, неспроста! Верно, что-то такое случилось в Москве, чего никто еще не знает. Может быть, спущены новые установки? Может быть. Вождь что-то изрек? Или кто-то из руководящих проштрафился? Уже было однажды такое!"
   Приподнявшись, он неуверенно смотрел на Неймана, не зная, что сказать или сделать. И тут зазвонил телефон. Нейман хмуро снял трубку, послушал и вдруг заулыбался.
   - А, доброе утро, доброе утро, дорогая, - сказал он очень по-доброму. - То есть те, которые работающие, те уж давно отобедали, а всякие бездельницы да мамины дочки... Да, представь себе, уже два часа. Ну как нога то? А кто у тебя был!! Так и сказал? Ну слава богу! А теперь вот подумай: что, если бы ты трахнулась не коленкой, а головой. Ну да тебе на все наплевать, а вот что бы я моей дражайшей сестре стал бы говорить? Ну вот то-то и оно-то! Теперь возьми карандаш, запиши: Анатоль Франс. "Жизнь Жанны д'Арк". Знаю, что нет. Позвони в библиотеку. Если и у них нет, пусть от моего имени закажут в Публичной. Да, очень надо! Слушай, да не будь ты уж чрезмерно-то догадливой! У нас был один чрезмерно догадливый, так ему потом родственники посылки посылали. Да, вот так. Буду как обычно/ Лежи смирно и никого не приглашай. Отлично! Исполняйте!
   Он повесил трубку и поглядел на прокурора. Лицо его было теперь ласковым и простым. А глаза, как глаза у всякого пожилого, потрепанного жизнью человека, - усталые и с прожелтью.
   - Вот какая она у меня, - похвалился он, - лед и пламень!
   - А что это у нее с ногой? - поинтересовался Мячин.
   - Да сумасшедшая же, дура! - выругался Нейман нежно и восторженно. - Поехала на моем велосипеде ночью провожать подругу, ну и шарахнулась в темноте о столб. Когда подруга позвонила мне и я примчался, у нее на месте коленки была пачка подмокшего киселя, меня даже замутило, не переношу кровь! Видеть не могу! А она смеется! Что же, видно, родовое, отец- грузин. Тамара Георгиевна Долидзе - как? Звучит?
   - Звучит, - улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, таким он его еще не видел.
   - Но и наша кровь тоже есть в девчонке! Мой дед был кантонистом, а отец...
   Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман снял трубку и сразу погрузнел и потяжелел.
   - Да, - сказал он скучным голосом, - майор Нейман вас слушает. Да, слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз сейчас у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем. - Он положил трубку. - Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам.
   Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил.
   - Ух! Хорошо! - сказал он.
   
   ГЛАВА III
   - Ну, привет громадянам, - сказал Гуляев, входя. - Привет, привет!
   Был он низкорослый, тщедушный, мальчишистый (его дразнили хорьком), в огромных роговых очках. Когда он снимал их, то становились видны его неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные глазки. И тогда все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как мужик.
   - Куда же ты это пропадаешь, прокурор? - продолжал он, проходя к столу. - В прокуратуру звоню, говорят - ушел в наркомат, звоню в прокурорскую комнату, говорят - был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а!?
   - Да вот видишь куда, - хмуро усмехнулся Мячин, - сидим уже час, вентилируем твоего Зыбина.
   - А что такое?
   - Ноту он нам прислал, - объяснил Нейман.
   - Ноту? Ну это он умеет, - равнодушно согласился Гуляев, ожидая, пока Нейман встанет и уступит ему свое место, - этому-то мы его обучили! - Он сел, вынул блокнот и положил его перед собой. - "Полина Юрьевна Потоцкая, - прочитал он, - сотрудница Ветзооинститута" - говорит вам это что-нибудь?
   - Мне даже очень много, - усмехнулся Нейман, - коронная свидетельница Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее повесткой на дом - не явилась! Оказывается, дома не было, а повестку подруга приняла. Тогда вручили на службе лично - и опять не явилась! В институте нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее там какой-то привычный вывих, вот и обморозилась в горах.
   - Так что ж, так и не допросили? - удивился Гуляев.
   - Ну почему же нет! Допросили! - Голос Неймана иронически подрагивал. - Да еще как! Десять листов с обеих сторон они с Хрипушиным на пару исписали. Потом еще пять прибавили. Принес он их мне. Я прочел и говорю ему: "Ну вот, теперь все это, значит, чистенько перепечатайте, сколите и отошлите в "Огонек", чтоб там печатали с картинками. Гонорар пополам".
   - И что там, так ни одного дельного слова и нет? - засмеялся Мячин.
   - Ну как нет! Там пятнадцать страниц этих слов. Целый роман! Море. Ночь. Луна. Он. Она. Памятник какой-то немыслимый, краб величины необычайной.
   Они его с Зыбиным под кровать ему засунули, потом вынули, в море отпустили. Вот такой протокольчик! А не хочешь, говорю, посылать его в журнал, тогда тащи-ка его в сортир. Так сказать, по прямому его назначению. Ну а что вы об ней вспомнили?
   - Так вот, звонит она мне. Просит принять. - На минуту Гуляев задумался. - Ну так что ж, может, тогда и отослать ее к Хрипушину? Или вы с ней сами поговорите? - Он взглянул на Неймана.
   - Ну нет! Пусть она идет к своей бабушке, - серьезно сказал тот, - может, вот Аркадий Альфредович захочет ее увидеть. Вот ведь! - Он прошел к столу, достал из него папку, из папки черный конверт с фотографиями, выбрал одну из них и подал Мячину. - Взгляните-ка! Как?
   - Да-а, - сказал Мячин, вертя фотографию в руках, и вздохнул - Да-а, - он протянул фото Гуляеву, - посмотри!
   - "Люблю сердечно, дарю навечно", - прочел Гуляев - Да что это она? Такая барыня, и вдруг...
   - А это юмор у них такой особый, - зло ухмыльнулся Нейман. Он был раздражен и взвинчен, хотя и старался не показать этого. - Для нас, дураков, конечно. И он ей тоже - "Во первых строках моего письма, любезная наша Полина, спешу вам сообщить..." или:
   "К сему Зыбин". Остряки самоучки, мать их так!
   - А прическа-то, прическа, - сказал Гуляев.
   - А наимоднейшая! Как у звезд! У этой прически даже особое название есть. Путти? Мутти? Лили? Пути? Аркадии Альфредович, не слышали?
   - Нет, не слышал, - сказал серьезно прокурор и отобрал у Гуляева карточку, - у Лилиан Путти не прическа, а стрижка, и очень низкая, вроде нашей польки. А она тут под Глорию Свенсон. Такие прически года три тому назад были очень модными.
   - В самом деле? - Гуляев взглянул на прокурора (тот все рассматривал фото) и снял трубку. - Миля, - сказал он, - тут сейчас будет звонить опять Потоцкая, так я у Якова Абрамовича в триста пятидесятой - ведите ее сюда. А вообще меня нет. - Он положил трубку и прищурился. - Аркадий Альфредович, - сказал он деловито, - вот мы в прошлом году отмечали твои именины. Это сколько же тебе исполнилось?
   - Тлидцать три, - недовольно ответил прокурор и отдал карточку Нейману.
   - Точно, точно! Тридцать три плюс пятнадцать! И ты все еще о каких-то футти-нутти думаешь? Вот что значит отец - присяжный поверенный! А ты взгляни на майора! Ему этих пути... на дух не нужно! А ведь не нам с тобой, старичкам, чета, молодой, здоровый, румянец во всю щеку! А ты его когда-нибудь с женщиной видел? Он - как это в стихах пишется?! - анахорет!
   - А может, я у себя оргии устраиваю, - неприятно скривился Нейман.
   - Да сразу видно, что устраиваете! Вот ты, прокурор, все по этим путти, кутти, ножки гнути стреляешь, а он знаешь чье сердце покорил? Марьи Саввишны, товарища Кашириной! Управляющей нашими домами! Ну ты ее знаешь - Екатерина Великая! В буклях! Ее ни одна пила не берет. Дочку развела и мужа ее посадила. А когда она о Якове Абрамовиче говорит, у нее голос, как у перепелочки, - то-о-ненький! "Ну чистота! Ну порядок! Взглянуть любо-дорого! Взойдешь - и не ушел бы. И воздух свежий! Все фортки настежь! И порядок! Порядок! Как у барышни! И у каждой вещи свое место. Все сразу отыщешь". Вот как об нашем о Якове Абрамовиче наш рабочий класс отзывается. О нас черта с два так скажет. Что ж? Анахорет!
   - Да, - сказал прокурор рассеянно, - это очень, очень..
   - Но знаете, чем вы ее больше всего купили, Яков Абрамович, - обернулся к Нейману Гуляев. - Своими монетками! Такая, говорит, у них красота, такая научность! Все монетки в особой витрине, ровно часики в еврейской мастерской. И все одна к одной! Серебряшечки к серебряшечкам, медяшечки к медяшечкам, а золотые, ну, те уж, конечно, в отдельной коробке, в сундуке. Они не показываются, а есть, есть! Я такой красоты, говорит, даже у купцов Юховых не видела, когда с ними по ярмаркам ездила.
   Пропадал, пропадал в полковнике Гуляеве незаурядный характерный актер. Недаром говорили, что мальчишкой он пел в архиерейском хоре. До последнего года он даже активно участвовал в драмкружке, которым руководил заслуженный артист республики - добродушный пухлячок, вечно подшафе, но обязательно жаждущий самых-самых распоследних ста грамм. С ним Гуляев дружил и провел его сначала в агентуру, а потом в заслуженные. Нейман знал об этом, потому что после последней стопки, когда его вели уже домой, заслуженный внезапно садился на тумбу, начинал плакать и говорил, что он пропал, абсолютно и безусловно, потому что... И очень драматично рассказывал почему. Но обязанности свои при этом выполнял аккуратно, был на хорошем счету и, кажется, даже поощрялся. Эту историю Нейман держал еще про запас.
   - Постойте, - спросил Мячин ошалело, - да вы что"? Нумизмат, что ли?
   Он был в самом деле не только огорошен, но даже и огорчен. В их домах собирали всякое: открытки, голыши из Ялты и Коктебеля, фарфор с Арбата, мебель со всяких распродаж. У его предшественника в спальне над кроватью висел даже ящик с африканскими бабочками, а в столовой на особом столике блистала и переливалась голубым и розовым перламутром горка колибри (мир праху вашего хозяина, птички!). Все это было в порядке вещей, но чтоб какой-нибудь следователь занимался нумизматикой! Да еще такой следователь, толстый местечковый пошлячок и ловчила, в этом для сына столичного присяжного поверенного, старого московского интеллигента, было что-то почти оскорбительное. Но, впрочем, если подумать, то и это норма! Мало ли археологов и историков провалились в землю через полы тихих кабинетов пятого этажа! А дальше все уже было проще простого: сначала "и с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества", затем "столько-то килограмм белого и желтого металла по цене рубль килограмм".
   - И много у вас монет? - спросил прокурор
   - А ты знаешь, что у него есть? - воскликнул Гуляев. - Рубль Александра Македонского! На одной стороне он в профиль, а на другой конница! Нет, ты представь себе, сам Александр Благословенный две тысячи лет тому назад этот рубль или дубль держал в руках! Да за него любой музей мира сейчас отвалит десять тысяч золотом!
   - И давно вы их собираете? - спросил Мячин.
   - Да занимался когда-то, - небрежно махнул рукой Нейман.
   Рука у него была толстая, с пухлыми пальцами, перетянутая у запястья красной ниточкой (он отлично понимал чувства прокурора, и они попросту забавляли его)
   - Я даже, если хотите знать, - продолжал он, - два года ходил на семинар профессора Массона. - Он усмехнулся. - "Дела давно минувших дней"!
   - А вот мы заставим показать нам их, - жизнерадостно крикнул Гуляев. - А правда, Яков Абрамович, а что бы вам не пригласить нас к себе? Ведь сейчас и хозяйка у вас имеется! Прокурор, ты не знаком с племянницей Якова Абрамовича? Ну! Сразу всех пути-кути забудешь! Вот только прячет он ее от нас. Ну ничего, ничего, поступит к нам работать, тогда уж мы...
   - Да нет, товарищи, что вы, что вы, - запротестовал Нейман, - я и сам думаю, как бы ее ввести в наш тесный круг, да вот видите, какая беда-то, лежит она!
   - Да, а врач был? - спросил Гуляев. - Может, ее госпитализировать?
   И все трое вздрогнули. Это было очень страшное слово. Почти каждый день приходилось кого-то госпитализировать; вчера госпитализировали директора элеватора с отбитыми легкими, позавчера свезли двоих: у одного были раздавлены пальцы, у другого случилось внутреннее кровоизлияние. Это часто бывает от удара сапога.
   - Да нет, какая там госпитализация, - поморщился Нейман, - ненавидит она всякие больницы, совершенно безумная девка!
   - Ну, ну, - улыбнулся Гуляев, - не надо на нее так! Очень славная девочка, умница, тонкая душа! Из нее получится настоящий следователь. Это, наверное, у вас наследственное, Яков Абрамович! Вы знаете, что она мне сказала, когда побывала на допросе вашего Зыбина? "По-моему, у вас с Хрипушиным ничего не получится, товарищ полковник, надо идти иным путем. Ищите женщину!" Поняли, что она хотела сказать? Нет? А я вот сразу понял! Надо следовательницу! А? Что скажете? Во всяком случае, какая-то творческая мысль в этом есть? Может, попробуем?
   Наступила короткая тишина.
   - А вы знаете - верно! - воскликнул вдруг прокурор и ударил кулаком по спинке кресла. - Вообще-то я не верю в этих молодых следовательниц, двадцатипятилетних прокурорш и оперативниц. Старухи - другое дело. - Он хохотнул. - Вы знаете, что выкинул Пуришкевич в тысяча девятьсот двенадцатом году? Какой-то дамский журнал прислал ему анкету о женском труде, и он написал крупными буквами поперек нее: "Их труд - когда их трут". А? Голова, сукин сын! Но точно, работники они никудышные. Сначала крутят без толку, потом рубят, тоже без толку. Раз его в карцер! Два его в карцер! Три его в карцер! Он сидит, а время идет. И следствие, конечно, стоит, и получается чепуха. Надо снимать. Их снимаешь, а они плачут. Но в данном случае я, пожалуй, согласен. Можно бы было попробовать и следовательницу. Можно бы! Но тут у меня возникает вот какой вопрос, с ним я и пришел к вам, - повернулся он к Нейману. - Чего мы от него, собственно говоря, добиваемся? Три дня тому назад я с ним говорил в присутствии замначальника тюрьмы, и у меня создалось вполне определенное впечатление. Конечно, он лжет, вертится, чего-то не договаривает, что-то скрывает. Вообще личность грязная, болтун, пьяница, антисоветчик, все это так. Но это и все, товарищи. А дальше пустота. Так стоит ли мудрить? Тем более что вы сами мне сказали, Яков Абрамович, что из-за одного десятого пункта вы бы с ним сейчас связываться не стали. Так для чего нам тогда менять следователя? Что это может дать конкретно? Та же болтовня, то есть десятый пункт! Правда, не через ОСО, а через суд. Конечно, это более желательный исход, но, право же, Яков Абрамович, стоит ли из-за одного этого...
...

---