Домбровский Юрий Осипович

   - Меньше, - вдруг неожиданно сказала Аникеева. - Археолог Зыбин свое сделал, он при трех свидетелях свое мнение заявил, а на его сигнал не обратили внимания, при чем же он?
   - Рапорт, рапорт нужно было подать! - крикнул Зеленый - И копию еще снять! Чтоб документ лежал у него в кармашке. Тогда бы, конечно...
   Аникеева покачала головой, но ничего не сказала.
   
   Мы уже не представляем свой быт без помощи электронной техники. Стиральные машины, СВ печи, духовые шкафы, утюги и прочие принадлежности, необходимы нам в повседневной жизни. И как это ни печально, техника, какая бы качественная она не была, имеет свойство ломаться. В таких случаях лучше не заниматься самоизлечением проблемы, а обратиться в сервисный цент, где например ремонт стиральных машин electrolux проведут умелые специалисты, качественно и быстро устраняя проблему.
   
   - Ну не я же все это выдумал, в конце концов, - сердито огрызнулся Зеленый. - Его же приятели это говорят. Те самые, кого он поил каждый день. И говорят еще, что картотека черт знает в каком состоянии. Никакого учета. Нужен экспонат, а его не найдешь. Я-то тут при чем? - И вдруг рассердился окончательно. - Ладно, давайте кончать. Если все вокруг проворонили, то, конечно, что же спрашивать с одного человека! Вот подпишите эту бумагу, и все! Идите отдыхайте. Не бойтесь, это же пустая формальность! Вот пропуск! Спокойной ночи! Идите! Не волнуйтесь!
   "Город Алма-Ата. ! сентября !?3? года. Я, Зыбин Георгий Николаевич, проживающий в городе Алма-Ата, улица Карла Маркса, 62, даю настоящую подписку следователю милиции по Алма-Атинской области Зеленому А. И. в том, что до окончания предварительного следствия и суда в преступлении, предусмотренном !!2-й ст. УК РСФСР (преступная халатность), обязуюсь не выезжать с места своего жительства без разрешения следователя и суда и явиться по требованию следственных или судебных органов.
   Обвиняемый. . Подписку отобрал...".
   Вышел он из управления уже в девятом часу. Было совсем темно. Он постоял, подумал и вдруг ринулся на угол к автомату. Назвал нужный номер, телефонистка соединила, и никто не ответил. Он перезвонил, стоял, кусал губы, понимал, что ее нет дома, но все-таки стоял и ждал, пока со станции не ответили: "Абонент не подходит", тогда он швырнул трубку, вышел и хлопнул дверью так, что все зазвенело. "Опять упустил... - сказал он громко. - Ах ты..." И быстро пошел, почти побежал, добежал до дома и вдруг застыл. В окнах горел свет. Яркий, открытый, наглый. На занавеске стояло округлое черно-зеленое пятно. Кто-то рылся в его столе. Он полез в карман. Ключи были там. Значит, дверь они попросту взломали. В столе лежит коробка патронов. Они их уже нашли. Ну, значит - все. Он мгновенно сообразил это и еще сотни других мелочей и разностей - и важных, и совершенно не важных, потому что сейчас все было совершенно не важно, ибо ничего нельзя было уже поделать. И вдруг он больно стукнулся головой о дерево: оказывается, он все отступал и отступал, все пятился и пятился, пока не налетел на ограду парка. Это сразу отрезвило его, и он подумал: "А подписка-то? Зачем тогда они отбирают подписку-то?" Но сейчас же понял, что "зачем" тут ни к чему, и не такое еще сейчас случается, а в общем, никто не знает, что сейчас случается, а что нет, и не об этом нужно думать, а надо что-то немедленно решать. Бежать к директору - ведь он ждет его звонка. Пусть сейчас же он трезвонит по всем вертушкам и требует остановить, отменить, задержать. Да, да - бежать к директору. Он отошел от ограды парка, сделал два шага и тут же почувствовал - именно почувствовал, а не понял, - что все это глупость, ерунда, бред собачий и теперь уже и это ни к чему. У них же ордер! А ордер сильнее всего на свете. И ему вспомнилось, как только месяц назад он был понятым и военный ему предъявил ордер на право обыска и ареста его соседа. И как он тогда, увидев эту гнусную зубчатую бумажку с синим факсимиле внизу, онемел, отупел и просидел два часа не шелохнувшись. И таким-то он был тогда смиренным и все понимающим, и согласным со всем, что просто плюнуть хочется. И как он, когда тот несчастный обращал на него глаза, быстро отворачивался. Вот и директор теперь тоже отвернется. Нет, надо кончать. Чего зря пугать людей?
   Он нашел дыру в ограде - ребята выломали один прут, - протиснулся сквозь нее боком и зашагал к могилам. Могил было две: генерала Колпаковского и его супруги. Когда-то здесь находились цветники, стояла ограда, висела неугасимая лампадка. Сейчас ничего не было. Только две огромные глыбины из красного гранита да черная якорная цепь над ними - смертная двуспальная опочивальня! Цепь огораживала этот кусочек парка от мира. Она тоже, конечно, что-то обозначала: вероятно, последнюю пристань, державность брака, нерасторжимость душ, крепость смерти, а вернее всего, как поется в церкви: "Оглашенные, изыдите". Вот цепь, вот камень, вот крест - на этом месте кончилось земное и началось небесное. Не подходите, оглашенные, - сие место свято! Но оглашенные не ушли, а начисто растаскали все, что только могли. Даже мрамор с фамилиями и то утащили, в только цепь над двумя безымянными могилами по-прежнему висела в древесной сырой полутьме и пугала случайные парочки. Директор не раз собирался убрать или просто взорвать эти глыбины, да руки все не доходили. А потом и он, Зыбин, вмешался. Он сказал: "Все это как-никак, а история, краеведенье. Времена меняются. Вот Хабаров уже опять великий человек, и Кутузов тоже великий человек, и даже суворовский музей открыт опять в Ленинграде. Так мало ли что! Повремените". И могилы остались. Под одной из глыбин у Зыбина был тайник. Как-то очень давно, ранней весной, он обнаружил под одной плитой дыру. Рука уходила в нее по плечо. Бог знает, что это было: нора, правда тайник или просто земля осела под камнем. Тогда, во всяком случае, в дыре была только жидкая грязь, и он забыл о тайнике. А вспомнил о нем внезапно через месяц, когда ему пришлось прятать от деда бутылку коньяка. А потом тайник служил ему верой и правдой по всяким случаям круглый год. И сейчас он опять отыскал его и спустил туда браунинг, фонарик и охотничий нож. "Еще хорошо, - подумал он, - что не обыскали". А впрочем, сейчас и на это плевать.
   И вдруг он почувствовал страшную усталость - не боль, не страх, не тоску, а именно усталость. "Так вот где таилась погибель моя", - подумал он. А ведь еще сегодня утром он купался в горной речке, карабкался по пригорку, слушал кузнечиков и стоял под свежим горным ветром. Как это все-таки удивительно! А самые-то две последние мысли его были - первая: "Так, значит, все-таки так и не удалось встретиться с Линой". И вторая: "А может, все-таки не поддаваться им, сбежать". До Или верст тридцать пять. Туда ходят порожняки. Вскочил на подножку и уехал, и до утра его не хватятся. А на Или жар, сухая степь, раскаленная земля, желтая река. Склоны, обрывы, уступы - черный, зеленый, синий камень, и по нему мечутся кеклики, те самые жирные круглые птицы, которые никогда не водились на Карагалинке. А сползешь с уступов вниз, и откроется глинистая широкая гладь вся в сухих тростниках и камнях. Безлюдье, тишь, только через каждые семь-десять верст попадаются рыбацкие землянки с белыми тростниковыми крышами. Иди до китайской границы, никого не встретишь. А там, в Китае... И вдруг он понял, что сходит с ума, что сидит на могиле и бредит. Он поднялся, отряхнулся, нашел в кармане зажигалку, щелкнул ею, осветил серую неуклюжую глыбину. Да, действительно, место последнего причала. Тут уж ничего не скажешь! Генерал Колпаковский, генеральша Колпаковская! "Прощайте, покойнички! Ведь каждый день я проходил мимо ваших превосходительств и даже не замечал вас. А вы ведь город этот построили, парк этот разбили, благодетельствовали, покоряли, искореняли, насаждали, а я так про вас ничего и не знаю. Не дошла еще до вас моя наука, слишком вы для нее молоды. Сто лет - разве это срок для археологии? Но все равно вас скоро вспомнят. Вспомнят, черт их побери, помяните мое слово! Притащат мраморные плиты и бронзой насекут на них ваши имена. А вот цепь, пожалуй, отнимут - ни к чему, скажут, она у нас в стране! Все течет, все меняется, дорогие покойнички! И вот истории уже нужны генералы. А ты, молодая, чудная, в короне, фате и золотом уборе, убитая неизвестно кем и за что, ты, чью голову я сегодня держал в ладонях..."
   И вдруг необычайное умиление, расслабленность и растроганность овладели им.
   Он сел опять на глыбу и обтер глаза.
   Посидел, подумал, поулыбался неизвестно чему и кому, потом встал, пересек газон, вышел на асфальт и остановился под фонарем. Свет был желтый, жидкий, противный. Он стоял, опустив руки и голову, и ни о чем и ни о ком уже не думал, а только стискивал и стискивал себя в кулак.
   Прошло десять минут, двадцать, полчаса - он все стоял. Ему надо было вживаться, уйти в себя, поверить в то, что произойдет с ним сейчас, сию минуту, во всяком случае, в этот час. Вот он войдет к себе, и сразу окажется, что этот дом уже не его, а их, а ему они прикажут сесть и не двигаться, выпотрошат карманы, посадят в машину между двумя и увезут. И он будет уже не он, а некто с обрезанными пуговицами и без шнурков, которого два раза выводят на оправку и раз на прогулку, допрашивают, ругают, грозят и приказывают в чем-то сознаться, чтоб не было хуже. Вот все это ему надо было себе представить, уверовать в это и решиться.
   Веселая парочка прошла мимо него. Он стоял на дороге, и им пришлось его обойти. В конце аллеи они обернулись, и она что-то сказала ему, он засмеялся. Зыбин вспыхнул и пошел. Шел он четкими, уверенными, солдатскими шагами. Раз-два, ать-а! Ничего в нем уже не замирало и не екало. Он был спокоен. Он был так спокоен, что и страха в нем уже не осталось "Ну посмотрим, посмотрим, господа хорошие", - вздрагивало в нем что-то злое, решительное и почти радостное. Таким он зашел на крыльцо и со всего размаху пнул дверь. Она сразу же отскочила. В тамбуре было темно и тихо. Крошечная коридорная лампочка освещала три двери - две белые и одну черную. Черная на чердак, правая белая - к соседу, левая белая - его. И только что он занес ногу, чтоб ткнуть со всего размаху эту левую белую, как вдруг запел Вертинский. "Вот сволочи, - подумал он ошалело, - совести у них уж никакой", - и не пнул, как собирался, а тихонько открыл дверь, так, что она не скрипнула.
   На столе, покрытом белой свежей скатертью, стоял патефон, и над ним колдовал Петька, электротехник музея. В кресле сидел дед. "Понятые", - понял он. И тут он вдруг увидел Лину. Она появилась из глубины комнаты, подошла к Петьке и жарко наклонилась над ним. На ней был алый шарф. В волосах торчала высокая гребенка. Все было беззвучно, как в немом кино. Он так остолбенел, что ухватился за дверь, и она скрипнула.
   И тут его увидел дед.
   - Появился, - сказал он насмешливо. - Ты мне ведро водки должен поставить. Еле-еле удержал твоих красавиц. Пять раз уж собирались идти. Водку, спрашиваю, принес? А то сейчас к шоферам пошлю.
   Все обернулись. Зыбин стоял на пороге. Все было странно и чудно, точно во сне.
   - Лина, - сказал он подавленно, - А я сейчас хотел бежать к вам.
   Она засмеялась, шарф упал, и теперь свет бил вовсю по ней, по ее голым плечам.
   - А вы всегда, Георгий Николаевич, много хотите и ничего не делаете, - сказала она спокойно и радостно. И он вздрогнул от ее голоса, оттого, что все это на самом деле.
   - Лина! - крикнул он, бросаясь к ней. - Лина!
   - Здравствуйте, здравствуйте, дорогой, - она протянула ему обе руки и этим как бы приблизила и вместе с тем удержала на расстоянии, - ну-ка дайте взглянуть на вас. Ой, похудел, почернел, погрубел, но ничего, ничего! Все такой же красивый.
   - Он золото, - прохрипел дед. - Он пятьсот стоит. Если бы пил меньше...
   - Да нет, меньше никак не выходит, - засмеялась Лина и наконец развела руки: разрешила себя обнять. - Компания не та. Мы вас с Кларой уже часа два ждем, все около дома на лавочке сидели. А вот встретился молодой человек и привел сюда. Оказывается, у вас один ключ ко всем дверям подходит. Обчистят вас когда-нибудь до нитки, товарищ дорогой.
   - А что у него воровать-то? - прищурился дед. - Бумаги? Я ему говорю, дай на пол-литра, я все их на тачке зараз свезу в утиль.
   - Лина, милая Лина. - Он обнимал ее и прижимал к себе, и глаза у него были мокрые от слез.
   Она немного постояла, потом тихонько отстранилась и ласково сказала:
   - Ну, ну, ладно, ладно, потом. Вы вот перед Кларой-то извинитесь, она все время звонила директору.
   Вот тут он и увидел Клару. Быть может, на ней горел отраженный свет Лины, может, весь мир сделался для него в эти минуты прекрасным, но Клара сейчас показалась ему очень красивой. Высокая, тонкая, стройная, с матовым спокойным лицом и черно-синими волосами. И платье было на ней черное и глухое.
   "Похожая на черное распятье", - вспомнил он чью-то строчку.
   - Ну так все в порядке? - спросила она тихо, подходя.
   На мгновение он задумался, потому что начисто забыл про все и все это надо было вспоминать сначала, а потом бухнул:
   - В порядке, я расписку уж дал.
   - Какую? - испугалась Лина.
   - Как? - схватила его за руку Клара.
   - А это чтоб не убежал, - сказал дед понимающе, - а то заберет золото да и махнет в Америку. Такие события тоже бывают. Вот когда я у Шахворостова купца работал, казначей у него был, такая пьяница горькая, беспортошная, а знаешь как воображал про себя? Так вот раз тоже забрал из магазина выручку за неделю да и...
   - Так ведь золота он даже и не видел, - беспокойно сказала Клара и оглянулась на деда.
   - А там разберут, разберут, видел он или не видел, - отрезал дед и махнул рукой. - Там все до ниточки разберут - кто он, откуда, когда родился, когда женился. Вот директора как вызвали туда, так и пропал. Только оттуда допустили позвонить - запри, мол, кабинет и пусть ученый сразу ко мне бегит, если его не посадят, конечно. В восемь часов велел зайти.
   - Что? - вскочил Зыбин. - Так что ж ты... И как раз зазвонил телефон. Клара подошла и сняла трубку.
   - Да, - сказала она. - Да! Вот передаю. - И протянула трубку Зыбину.
   - Ты что, живой? - спросил директор жизнерадостно. - А я уж звонил в милицию, что, мол, мучаете нашу ученую часть. Что они там от тебя хотят? Золота?
   - Подписку отобрали, - ответил Зыбин.
   - Что?! - сразу взвился директор. - Подписку?.. И ты небось сразу и дал? Эх, шляпа! Зачем же было давать? Ты б хоть со мной посоветовался, а то небось оробел и сразу же подписал. Эх, шляпа, шляпа. Ну ладно, беда невелика. Дед у тебя? Все пьете? И Клару на радостях поите небось? Ты смотри! Я сегодня посмотрел - у нее губы посинели. А кто еще там у тебя?
   - Петр и дед, - ответил Зыбин.
   - И все? Ты смотри, брат, все прошляпишь, - сказал директор, - и ту и эту! Ну ладно. Поговорим. Спокойной ночи. И завтра на службе чтоб как стеклышко! Чтоб весь звенел, понял?
   Когда он отошел от телефона, Лина была уже в плаще.
   - Вы сначала меня проводите, - приказала она, - а потом Кларочку доведете до дому. - Она подхватила Клару под руку. - Пойдемте, моя хорошая, вы ведь тоже устали и изнервничались. Ух, какие у вас в Алма-Ате ночи!
   Дед идти отказался.
   - Вы уж одни, вы все молодые, веселые, у вас свои разговоры, а мне завтра с петухами вставать. Мне даром никто деньги платить не желает. Так что прощенья просим.
   И ушел, твердо надев картуз и даже не покачиваясь.
   - Вы заприте дверь, - приказала Лина с порога, когда все вышли. - Как же так, оставлять дом ночью открытым, что так плохо за вами ваши женщины смотрят?
   Луна висела над собором большая, мутно-прозрачная, как кусок янтаря над свечкой. Было светло и тихо, и даже тополя не шумели. Лина вдруг остановилась посредине улицы, откинула голову и несколько раз глубоко вобрала воздух.
   - Чувствуете море? - сказала она, хватая Зыбина за руку. - Оно вон, вон за той аллеей! И тополя такие же, только совсем тихие. Помните, как вы их называли? Цыганками! Там, Кларочка, у них каждый листочек дрожит. А здесь они у вас стоят не шелохнутся.
   - Но это они до разу, - обиделся за свои тополя Петька, - как ветер налетит, так сразу зашумят, как пена в тазу.
   Лина посмотрела на него и рассмеялась.
   - Нет, Петр Николаевич, вы просто прелесть, - сказала она и подхватила его под руку. - Как пена в тазу. Жена стирает на ночь в тазике блузку и вешает над примусом, чтоб к утру просохла, а муж ворочается во сне и слышит. Вы женаты, Петр Николаевич?
   Петька отвернулся.
   - Нет, - сказал он угрюмо.
   - Ну и не надо, - весело посоветовала ему Лина. - Еще успеете запрячься. Вот Георгий Николаевич никогда не женится. Сколько бы ни собирался, а не сумеет. Я его знаю. Мы старые друзья. Кларочка, а далеко отсюда до большой воды?
   - Да верст, наверное, тридцать пять будет, - ответил Зыбин. - Поезд идет почти полтора часа. - И чуть не добавил: "Отходит в семь тринадцать от городской платформы".
   И сейчас же он снова увидел спокойную глинистую реку, сыпучую гальку, сухой белый и желтый тростник, скалистые берега из синих, желтых, черных, белых, разноцветных камней. Жара, сушь, и так сохнет во рту, что даже вода освежает только на минуту.
   - Как-нибудь обязательно съездим, - сказала Лина. - Ладно, Кларочка?
   Она уже подхватила Клару под руку. А та шла и смотрела через верхушки тополей на горы, на голубые от луны горные леса. Вопрос Лины она так и не расслышала.
   А та уже опять повернулась к Петьке.
   - Совершенно морской город, - сказала она уверенно. - Здесь море живет в каждом доме, в каждом тополе. Я сразу вспомнила - черноморские бульвары такие. Впрочем, их надо видеть. Георгий Николаевич, а помните тот парк, где вы в тире выиграли матрешку? Вы знаете, Кларочка, она и до сих пор стоит у меня на буфете. Такая огромная! Подарочная! С полметра! Вы никогда не были на море, Кларочка?
   Клара покачала головой. Она все так же неподвижно смотрела на лунное небо и горные мохнатые перевалы.
   - Ну вот и отлично, соберемся все и поедем. Вы еще отпуска-то не брали, хранитель? Ну и не берите! Возьмем вместе в апреле или в мае. - Они остановились перед гостиницей. - Ну вот, товарищи, я и дома. Спасибо. Теперь проводите Кларочку и - спать, спать. Георгий Николаевич, я вам завтра позвоню после работы, хорошо?
   - Хорошо, - ответил он. - Только, если можно, попозднее, я завтра еду в одно место и, наверно, задержусь.
   - Это куда же?
   - Ну по работе надо. Лина засмеялась опять.
   - Вот что значит дикий человек. Не знает ни работы, ни отдыха. Ну ничего. Мы теперь за вас с Кларочкой примемся! Затаскаем вас по горам. Эх, жалко, что мне завтра рано вставать! В такие ночи нужно шляться по улицам до рассвета. Ну, привет, товарищи!
   И ушла, помахивая рукой.
   Обратно они шли втроем. Он держал Клару под руку и физически чувствовал, как ей не терпится добраться до кровати и рухнуть лицом в подушку. Он молчал. "Дрянь я все-таки страшная", - подумал он, сказал это слово вслух и сейчас же сгорел от стыда:
   затряс головой, заулыбался, загримасничал, забормотал что-то. Петька удивленно покосился на него, а Клара спросила:
   - Так во сколько вас завтра разбудить по телефону?
   - Ну вот еще, - ответил он. - С чего это вы меня станете будить? Я вас разбужу! Она вздохнула.
   - Отлично!
   - Часов в семь для вас не очень рано? - спросил он.
   - Нет, не очень. Можно и раньше. Она вдруг остановилась.
   - Ну, вот уж мой дом, - вздохнула она со страшным облегчением. - Спокойной ночи.
   И она скрылась в глубине двора, даже не простившись.
   Дома он опять зажег все лампы - настольную, люстру, боковой свет, - прошел к столу и бухнулся в кресло. Все здесь еще носило ее отпечатки: вот стул - на нем она сидела, вот стакан - она его не допила, вот половина конфеты, вот книжка - она ее просматривала и бросила на диван. И тут он вдруг понял, что совершенно зря позвал Клару. С Петькой было бы все куда проще. А теперь им придется провести целый день наедине. Ведь в самом лучшем случае - если они попадут на семичасовой - он вернется в шесть! Значит, позвонит Лине часов в восемь- девять. Опять неладно! Впрочем, это уж и не важно. Теперь это не самое главное. Самое главное, что она его все-таки нашла. Ведь приехала-то она одна! Стоп! Ты так уверен, что одна? Он вскочил, сел на диван и стал быстро листать книжку. Нет, конечно, все-таки, конечно, одна. Иначе она сказала бы. Кларе, например, обязательно бы сказала. А впрочем, с нее все станется. Может быть, и не одна. Ну что ж, тогда они как встретятся, так и разойдутся. За эти годы он многому научился, он "изучил науку расставанья". Вероятно, это уже старость подходит. Все стало легко. Вот Корнилов не такой. Он молод, горяч и, как говорит Державин, к правде черт. Зато и своего не упустит. Вот Даша, кажется, уже его. Как она сегодня ринулась за него в бой! Потапов даже засопел от неожиданности. Что ж? Правильно! У Корнилова все ясно, четко, недвусмысленно. Как он думает, так и режет. А вот он хитрит. А Потапов рычит и дрожит, а Клара молчит и прячет глаза. И никто ничего толком не может объяснить, что случилось с людьми. А без этого и жить нельзя. В мире происходиг что-то совершенно необычайное. Крутят по миру какие-то черные чудовищные протуберанцы и метут, метут все, что ни попадется на пути. Почему, зачем - кто поймет? Хотя читай речи вождей, в них все ясно. "Это и есть истина, - сказал сегодня директор. - Если мы будем в это верить, то победим". И верят же, действительно верят. Ох уж эта вера! Та самая, что горами двигает и города берет. Где бы и мне ее достать? Верую, верую, господи, помоги же моему неверию! А впрочем, зачем тебе вера? Помнишь Сенеку, трагедию "Эдип": "Да будет мне позволено молчать - какая есть свобода меньше этой?" Так вот воспользуйся хоть этой самой меньшей свободой. Так ведь не воспользуешься, опять начнешь все объяснять и подгонять, вот как сегодня ты пел Даше:
   "Надо знать, когда и кто". Сознайся, гадко ведь, а? А вот у Корнилова этого нет. За это его и любят. Но только с Линой у него определенно ничего не получится. Она стена для таких, как он. Ее в мире не интересует ничего, кроме ее самой. Вот море, походы, костры из смоляных ветвей, сноп искр над костром, прогулки до зари по берегу - это ее. И она не притворяется о на действительно такая. И ты без памяти влюбляешься в это цельное, бездумное, свободное от страха существование. Оно же по-настоящему прекрасно! Потом наступает, конечно, отрезвление. Она расстается с тобой на вокзале, ты уходишь очарованный, влюбленный, надававший тысячи клятв себе и ей, сидишь один в комнате, вспоминаешь и думаешь, улыбаешься своим мыслям. Так проходит неделя, другая, и вдруг наступает отрезвление. Ты понимаешь, что какая-то невероятная сухость, черствость и даже старчество проглядывает в ее невозмутимой ясности. И самое главное - она ведь проговаривается! Нет, нет, она не особенно умна. Ее гармонию держит инстинкт, привычка, бессознательное чувство равновесия, а никак не разум. Она могла с ясным лицом рассказать о себе что-нибудь такое, что даже в те блаженные дни вдруг заставляло его как бы мгновенно осечься, очнуться, упасть с пятого этажа - посмотреть на нее со стороны. Господи, что же это такое? Но все это и продолжалось мгновение. Она сразу же ловила его настроение и всегда умела заставить забыть его все. Чуткой в этом отношении она была невероятно. Как бы он ни старался скрыть свое настроение, она видела его насквозь. Даже во время разговора по телефону. Но один раз он все-таки взорвался, и тогда они поссорились. И вот теперь...
   Он думал об этом и сам не замечал, как клонится долу, дремлет, засыпает, сидя в кресле около окна. Он так ничего как следует и не продумал и не решил насчет завтрашнего утра.
   А проснулся он внезапно и сам не понял почему. Поднял голову и поглядел в окно. И вдруг услышал тихое поцарапыванье, потом стук, тоже тихий-тихий, "тук-тук, тук-тук". Он подумал, что это, наверно, ветка качается. Но стук повторился - четкий, ритмичный, и тут из темноты вдруг выплыло и прижалось к стеклу лицо Лины. Она смотрела и делала рукой какие-то знаки. Он вскочил, подлетел к окну и так резко рванул раму, что что-то посыпалось на подоконник.
   - Боже мой, - только и сказал он. И больше у него ничего не нашлось.
   - Принимаете гостей? - спросила она весело. - А ну-ка руку. - И, не задев подоконника, она гибко, как на турнике, перекинулась в комнату. - Ну вот и все. Вот что значит ГТО первой ступени.
   Он стоял перед ней и не знал, что и сказать и что сделать. Просто стоял и смотрел.
   А она спокойно подошла к зеркалу и поправила волосы.
   - Девушку проводили домой? - спросила она не оборачиваясь. - Великолепная девочка! Серьезная такая, простая и о вас убивается. А вы ничего замечать не хотите. Эх вы! У вас гребенка-то есть? Дайте-ка я причешусь. - Она вынула пудреницу и несколько раз коснулась пуховкой щек. - Больше всего боюсь загореть. Слушайте, подарите-ка мне вот такую белую шляпу с полями, в них, кажется, здесь пастухи ходят. У вас, наверно, есть такие.
   - Сейчас, сейчас, - сказал он и кинулся куда-то в угол.
   - Да стоите, куда вы? - засмеялась она. - Пойдите-ка сюда. - И она сбросила ему на руки платок. Плечи у нее опять оказались голыми. Он молчал. Она усмехнулась и провела рукой ему по волосам. - Все такой же трепаный. А время два часа! Ну все равно, полчаса я, пожалуй, могу посидеть. Чаем напоите?
   И пока он ходил по комнате, возился с чайником, мыл чашки, она сидела на диване. Сидела и смотрела на него молча смеющимися, сияющими, слегка тревожными глазами.
   А он, сделав все, вдруг подошел и крепко обнял ее за плечи. Она, улыбаясь, посмотрела на него, тогда он притянул к себе се голову и поцеловал, расплющивая губы, крепко и больно несколько раз. Потом стал целовать глаза и опять губы. Тут она ладонью слегка уперлась в его лоб.
   - Ну, ну, - сказала она. - Не торопитесь! Сядьте, поговорим. (Он все не отпускал ее.) Но ведь вы даже не знаете, одна я тут или нет.
   - Одна, - ответил он уверенно.
   - И думаю только о вас? - Она легонько освободилась от его рук. - Постойте-ка, художественная часть потом. Рассказывайте про себя. - Она встала, прошлась по комнате, подошла к барометру. - Великая сушь, - прочитала она. - Значит, живете, работаете и, как говорит ваш директор, закапываете в землю казенные деньги. До того уж докопались, что вас таскают в милицию и отбирают подписку - дальше-то теперь что? (Он сделал какое-то движение.) И хорошо, тут вы, положим, ни при чем. За это ответит директор, но вы что? Решили здесь осесть? Остаться навсегда в этой комнате?
   - Почему? - спросил он.
   - Нет, это я вас спрашиваю почему. Это что - ваше жизненное назначение - грызть эти холмы? А? Он пробормотал:
   - Не знаю. А что? Она рассмеялась.
   - Да нет, опять-таки ничего. Просто я как-то совсем не того ожидала от вас. - Она посмотрела на него. - Я ведь очень, очень часто вспоминала вас.
   Он встал, подошел к чайнику, пощупал его ладонью и снова заходил по комнате. Ему надо было собраться с мыслями.
   - Раскопки ведутся дилетантски, - сказал он наконец. - Непоправимо дилетантски. Ни я, ни тем более Корнилов не знаем, что творим. Даже какой объект раскапываем, и то не знаем. Если бы здесь появились настоящие ученые, они не взяли бы нас даже в препараторы. Это так.
   Она слегка неожиданно развела руками. Он мельком взглянул на нее и продолжал:
   - Да, вряд ли взяли бы даже в препараторы. Впрочем, Корнилова, вероятно, взяли бы. Он окончил что-то археологическое. А меня бы, конечно, погнали в шею. Я же даже не историк, и сидеть бы мне да сидеть над изучением первоисточников по истории античного христианства. Вот тогда бы я был действительно на своем месте. Но что делать? Мы хоть понимаем, с чем мы имеем дело. И если что-нибудь не знаем, то уж не знаем по-научному. А здесь просто никто ничего не знает, и все. До сих пор раскопки вели учитель французского языка, статистик, землемер, гидротехник, чиновник особых поручений. Это если брать весь Казахстан в целом. Здесь же вообще, кроме кладоискателей, никого и не было. Если нам и далее повезет так же ослепительно, как повезло этим неизвестным - я говорю о золоте, - то уже в будущем году сюда приедет экспедиция Эрмитажа и нас всех разгонят. Да еще обзовут, поди, за то, что мы натворили. Но дело-то уж будет сделано. Так что меня как раз интересует не это.
   - А что же? - спросила она. - Что же вас интересует, хранитель?
   Он подошел к плитке, выключил ее, снял чайник, заварил, укутал его салфеткой и снова заходил по комнате. У него было такое ощущение, что он увидел ее сегодня, рванулся к ней и отскочил, потому что между ними было то же самое оконное стекло и он расшибся до крови. Эта боль его сейчас и отрезвила.
   - Я хочу добраться до азиатских пустынь, - сказал он, - там пески засосали замки, усадьбы, города, там обсерватории, библиотеки и театры. Это Хорезм, Маргиана, Бактрия. Вы знаете, что такое раскаленный песок? Заройте в него человека, и он через месяц высохнет, одеревенеет, но останется по виду прежним. Что перед этим богатством Нубия и Египет? А древний Отрар? Вторая библиотека древнего мира? Ее до сих пор не нашли, но она где-то там, в подземелье. И вот в какой-нибудь нише стоит сундук, и в нем лежит полный Тацит, все сто драм Софокла, десять книг Сафо, все элегии великого Галла, от которого не осталось ни строчки. Вот куда хочу я обязательно добраться с лопатой. А это так, начало.
   Он подошел к столу и стал разливать чаи.
   Она вдруг подошла и обхватила его.
   - Фантазер вы мой, - сказала она ласково, прижимаясь к нему. - Барон Мюнхгаузен. Как я боялась, что вы уже не тот! А вы... Да бросьте вы этот чай, никому он не нужен. Идите-ка ко мне. - И она бухнула его на диван.
   - Ну хорошо, - сказала она. - Все это хоть не особенно логично, но все-таки на что-то похоже. Но ты ведь копаешься не там, в песках, а здесь, в глине, какой уж тут Тацит и Эврипид.
   Они оба лежали на диване, и она слегка его обнимала за плечи.
   - Стой, стой, не перебивай. Я чувствую, с тобой что-то творится. При чем тут эта девочка с глазами серны, этот дед, водка? По-моему, ты после нашей встречи однажды здорово получил по шее и вот забегал, заметался, так? (Он молчал.) Ладно, не хочешь говорить - не говори. Тогда я спрошу другое: вот эти люди, которые с тобой работают, кто они? Как они к тебе относятся?
...

---