Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Домбровский Юрий Осипович

Название: 

"Факультет ненужных вещей"

Страницы:[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24]  [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34]

   Дальше этого его воображение не шло, потому что он отлично знал, что даже и это неосуществимо Попробуй уйди-ка! Войдет секретарша, увидит, что бумаги на столе, а плаща нет, позвонит по одному телефону, по другому, там тоже позвонят куда-нибудь, и начнется кутерьма. Вызовут четырех практикантов, усадят их, жеребцов, по двое на мотоциклы, и одна пара полетит по городу, а другая в горы. Найдут и примчат к Гуляеву.
   
   Качественная европейская техника, пользуется большой популярностью у многих покупателей. И это понятно, ведь нам хочется, чтобы техника меньше ломалась и приносила радость, а не огорчения, вот мы и отдаем свое предпочтение Европе. А Европа, в свою очередь, внимательно отслеживает своё производство. Компания siemens, специализируется во многих отраслях, и тем самым радует своих клиентов новинками.
   
   А Гуляев потом скажет "Ну это не в счет! Вот если бы я удрал в горы " Но ни Гуляев, ни он, Нейман, никогда никуда не удерут. А он, кроме прочего, парторг отдела, крепкий, опытный работник и подлинный мастер своего дела. Вышинский на каком-то совещании сказал: "Я всегда предпочту пусть уклончивое и частичное, но собственноручно написанное признание любому полному, но написанному рукой следователя" Так вот, все признания, которые Яков Абрамович представлял в прокуратуру и начальству, были только собственноручные. И брат всегда хвалил его за это. А он такие похвалы брата ценил превыше всего. И вообще он любил вспоминать и думать о брате: о его словах, хохмочках, рассказах, о его легкой удачливости, о веселом бодрящем цинизме, но с некоторых пор к этим мыслям стало примешиваться и что-то другое - непонятное и тревожное. Был у них один разговор наедине, когда брат, обычно сдержанный и осторожный - это у него отлично сочеталось с простотой и душой нараспашку, - рассказал об одной встрече на курорте. Он не назвал ни фамилии, ни места, где это произошло, но сегодня, допрашивая Потоцкую, эту неискреннюю и нечестную свидетельницу, Яков Абрамович представил себе, как это все примерно было. Нарочно заводя и растревоживая самого себя, он снова вспомнил, как она сидит в кресле, как курит, далеко отставляя локоток, улыбается, заводит этого олуха царя небесного Мячина, отмалчивается, изворачивается, а когда ей все это надоедает, попросту швыряет им, как говорится, на отмазку голову брата. И тогда уже охотно отвечает на вопросы прокурора. И черт знает до чего бы они договорились, если бы не умница Гуляев. Он сразу поставил все на место
   Эх, брат, брат! Эх ты, дорогой мой Роман Львович, лицо чрезвычайное и полномочное, как же это ты угодил в эдакую поганую лужу! Ведь слушки же пойдут, анекдотики, хохмочки с подковырочками, рассказы на ушко, под самое честное-пречестное! Эх, брат, брат! И надо же так, чтоб случилось это как нарочно при этом паршивце Мячине! Ты помнишь, как он раз потешал публику? Тогда ты рассказал что-то из своей практики, а он после этого подошел к тебе, взял тебя за локоть и по-голубиному застонал, заиграл белками: "Вот вы рассказывали, а я сидел и думал, почему они это не напишут! Куда же подевались наши советские Чеховы? Вот увижу своего боевого друга Александра Александровича и прямо без всякого якова скажу ему:
   "Саша! Посади-ка ты, брат, своих маститых на жесткие пайки, пусть порастрясут свои зады и подумают, а то пишут черт знает что!" И он посадит, я его знаю". (С Фадеевым Мячин как будто" учился в гимназии и каждое лето гостил у него на даче. "Вот уж мы дрозда тогда задали! Чудо человек! Простой, ясный! Бесконечно его люблю!") А ты ведь тоже, брат, тогда подсмеивался. Вхожий! Авторитетнейший! Второй Чехов! Он ведь тебе и такое поднес - второй Чехов: мол, рассказы о следователях в русской литературе хорошо писали только Чехов да вот вы. Роман Львович, но если уж по совести говорить, то я предпочитаю вас! Чехов писал понаслышке, а вы пишете про пережитое, поэтому у вас все получается жизненно, рельефно, впечатляюще! И ты слушал и улыбался, брат. Так вот посмейся сейчас над собой! А помнишь это дерьмецо, этого лощеного субчика в желтых туфлях-лодочках, с наколочками, писателя, мать его так! "У нашего Ромаши масса наивности и неистраченного природного юмора! Не знаю, как уж ему удалось сохранить эту первозданность при его страшной, тяжелейшей работе, но когда он смеется, то у него, как говорили про Пушкина, все кишки видны!" Так вот покажи-ка им, сукиным детям, кишки! Эту жидконогую дрянь с папироской - в собачник! А прокурора в желтых лодочках так шугани, чтоб он засунул свой поганый язычок куда поглубже. Да уж не сделаешь, не сможешь, попал уж на крючок!
   Эх, брат, брат! Хоть не брат ты мне на самом деле, но... Да, братья-то они были, конечно, сомнительные - троюродные, даже четвероюродные, хотя и жили в одном доме. Только брат Роман жил, как тогда почтительно говорили, в "бельэтаже", а он, брат Яков, ютился в полуподвале, и это никого не удивляло: отец Романа был владелец самой большой в уезде мельницы, а отец Якова служил метранпажем в городской газете и безмерно боялся двоюродного или троюродного брата! "О, это аидише копф, - говорил он чуть не с суеверным страхом, прикладывая ко лбу изуродованный прессом, похожий на кривой корень палец, - это же голова!" Когда брату Роману исполнилось четырнадцать, он стал бойскаутом и ему купили велосипед. С тех пор он носил костюм цвета хаки, ходил в поход, пел какие-то особые песни, ночевал вместе со всем отрядом в вигваме собственной постройки и хвалился, что может разжечь костер одной спичкой. А скоро у него появился еще фотоаппарат "кодак" и пистолет "монтекристо". Из гимназии он приносил и показывал украдкой сестрам романы "Яма", "Санин" и "Записки госпожи Ванды Захер Мазох". Он читал их и говорил, что современному человеку все это надо знать, потому что в этом нерв века. Когда ему исполнилось пятнадцать, открылось, что он гений. Он написал драму в пяти актах "Смерч", перепечатал, прошнуровал розовой ленточкой и послал Вере Холодной (он долго носил по городу эту бумажную трубу с надписью "Санкт-Петербург, кинематографическое заведение Хонженкова"). Из писателей рукопись читал фельетонист газеты "Родной край" Анджело Кальяри, хвалил и говорил, что автор очень талантлив, но печататься ему пока рано: надо поглубже узнать жизнь во всей ее красоте и многообразии. Все это, однако, протекало там, вверху, и до Якова доходило только какой-то стороной. В его полуподвале не было ни взрослых романов, ни мечты о Вере Холодной, там всегда стоял подводный сумрак, и читал он не "Записки госпожи Ванды Захер Мазох", а Ника Картера и Ната Пинкертона, жидкие грошовые книжечки в пестрых обложках, и компанию его составляли типографские пацаны. Они вообще-то были неплохие ребята и когда участвовали в "громке" фруктовых садов или водили в казаки-разбойники, то лучше их и не найдешь, но, скажем, играть с ними в козны или расшибалочку на интерес было скверно. Когда кто-нибудь ему проигрывал, то сердился и начинал его звать Абрам или, еще того хуже, Абхам, с гнуснью картавым "р", хотя все отлично знали, что он Яков, "Яшка - медная пряжка", а Абрамом был его отец- тихий тайный выпивоха, золотые руки, смирнейший и добрейший человек в мире, всегда чем-то безмерно удрученный и в чем-то виноватый и тихо оправдывающийся. И еще дразнили типографские его "узе, узе": "Вы узе куда же пошли, а-а-а?" И пели, убегая (у него были здоровые кулаки): "Жид пархатый номер пятый, на булавочке распятый". А попробовал бы кто-нибудь спеть такое при брате, гимназисте, бойскауте, писателе, шикарном мордастом молодом человеке с черным "кодаком" через плечо и желтой кобурой у пояса. Крикнули бы они это юродивое "узе, узе" Роману Львовичу Штерну, названному Романом не просто, а в честь дома Романовых, сыну почетного попечителя острога, чья фамилия через день жирным шрифтом красовалась в отделе реклам в газете, а газету эту читал весь город. Отец, Лев Яковлевич, в свою очередь благоговел перед ловкостью, светскостью и талантливостью сына, он ничего ему не навязывал, но мечтал, чтоб тот стал столичным адвокатом и переехал в Петербург. "А там он может писать сколько ему заблагорассудится", - махал рукой отец и подсовывал сыну речи Плевако. Но сын отвечал друзьям: "Да плевать я хотел на этого Плеваку! Подумаешь, дело об убийстве в Варшаве артистки Васновской! Ну и что? Когда я стану писателем, разве я про такие дела писать буду?"
   Когда произошла Февральская революция. Роману было восемнадцать, а Якову четырнадцать. Когда Яков кончал школу. Роман был председателем учкома, участвовал в педагогическом совете и, очевидно, выполнял первые деликатные поручения (во всяком случае, именно такой у него был вид). Когда через несколько лет, поддавшись уговорам, Яков перешел с истфака в некую особую юридическую школу. Роман уже занимал в прокуратуре особую комнату с надписью "Стучать".
   Да, так вот настоящими братьями они никогда не были, и дистанция между подвальным этажом и бельэтажем продолжала существовать и дальше. Тем не менее друг к другу они чувствовали настоящую приязнь и разговаривали обо всем совершенно свободно. А один разговор-тот, о котором Яков вспоминал сейчас, - даже был чрезвычайно, чрезмерно значительным. Яков в то лето возвращался с курорта и делал остановку в Москве. А брат тоже только что вернулся с курорта и жил с женой на даче. Вот там вечером в саду и произошел этот чрезвычайный разговор. Начал Роман издалека. Сначала он похвалил Якова за то, что тот до сих пор еще не женился, потому что, сказал брат, он фактически женат был трижды, один раз официально, и вот, оборачиваясь назад, он просто ужасается, неужели все это был он. "Ты знаешь, - сказал он, хватая Якова за руку, - ни одна подлая профессия, даже палача и стукача, ни одно самое подлое правительство - даже гитлеровское - не может так выдавить душу по капле, как скверная баба. Знаю, брат, по себе. А ты бы поглядел, что делается в нашем Солнечногорске, в нашем дачном городке! Обычная семья: мать (необязательно!), муж, жена и ребенок. Муж и жена обрыдли друг другу до того, что и глядеть друг на друга не могут. Вот как сокамерники, что год просидели вдвоем. И знаешь, иногда в театре я наблюдал, как во время действия вдруг муж неожиданно отворачивается от сцены и с такой ненавистью взглядывает на жену. Тут, мол, музыка, красивые женщины, свобода, а со мною рядом вот ты, ты... И она это понимает, тупится и тоже отворачивается. И все это молча, молча! Они и ссорятся не так часто, потому что незачем им ссориться, а вот унизить, осечь, осмеять - это пожалуйста! Это для них радость! Сразу поднимается настроение, отольет ей и ходит, улыбается: "Ага, стерва! Проглотила язычок! То-то! Ага!"
   - А ребенок? - спросил Яков. Роман поморщился.
   - А ребенок давным-давно их понял: говнюкн, дешевки, боталы, трусы, хамы! Вырастет, уйдет и забудет, если в нем есть что-то, а если такая же сволочь, ну что ж? Тогда еще проще! Теперь ты мне вот что скажи. Мы говорим "жена", "самый близкий человек", "мать моих детей", ну и разное такое! И ведь все это верно, верно! Ну, а при всем том, разве у нас муж может поделиться чем-нибудь с этим самым близким человеком? Да что ты! Да никогда! И не потому что нельзя, нет; а иногда даже можно, а просто - ну зачем? Она только испугается до смерти. Ведь этот подлый страх у нее всю жизнь в печенках сидит, хоть она и чурка, а видит же - был человек, и ау! Сгорел, и дыма не пошло! Вот ходит она, ходит, хвост как у павлина, хвастается: "Вот что у нас есть! И вот еще что! И вот, вот..." - а ведь отлично знает, что ни хрена собачьего у нее нет! Все это не ее.
   Крепче, кажется, брат не выражался даже на допросах.
   - А чье же оно? - спросил Яков и даже передернул плечами.
   Чрезмерность этого разговора действовала на него почти физически, его по-настоящему знобило.
   - А я знаю? Черт ее душу знает чье! - широко выругался Роман. - Дядино! Вот она знает, что дядино, и нюнит, и сопит, и плачет. А тебе слезы ее проклятые нужный Нос ее разбухший, красный, губы раскисшие подлые бабьи - тебе это надо? Нет, брат, коль тебе станет плохо, так ты тогда уж молчи! Ты тогда уж лучше как проклятый молчи! Ты отыщи в поле какую-нибудь развалюшку или старый курятник, залезь туда, и чтоб ни одна душа не знала, где ты. Вот тут уж плачь или вешайся, это уж сам решишь по обстоятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а государева, а вот горе, оно уж точно твое и больше ничье. Никому ты его не спихнешь, потому что тебе-то смерть, а всем-то смех! Всем-то хаханьки! "Что, получил свое, сволочь?", "За что боролся, на то и напоролся??!" Вот так-то, брат. - Он остановился и как-то очень жалко, беспомощно взглянул на Якова.
   А у Якова уже и голова зашлась. Он не знал, как все это понять. Неужели же с братом что-то стряслось и вот теперь он сообщает об этом ему первому? Но тут Роман взглянул на него и улыбнулся. - Постой, вот тут скамейка, давай присядем. Нет, это я пока не про себя, то есть не все про себя. И в пустой курятник мне пока тоже лезть незачем, тут, брат, другое. На жизнь я оглядываться стал. Ведь чем я все время себя тешил? Что все это у меня еще впереди и это так... временное, я, мол, еще покажу, каков я таков. Ведь я писатель, черт возьми! Творец! У меня не только следственный корпус со смертниками, но еще и творчество. Я не только "Ромка-Фомка - ласковая смерть", как меня тут зовут мои покойнички, но и еще кто-то. Ведь вот выйду я из этих серых стен, пройду два квартала, и сразу друзья, поклонники, поклонницы, актрисы одна лучше другой. Они же все таланты, красавицы, умницы. Но вот понимаешь, смотрю я на этих своих друзей-писателей, гигантов мысли, и думаю: кем бы я хотел быть из них? Да никем! Смотрю на своих красавиц и думаю: какую бы я из этих стерв хотел бы в жены? Да никакую! А вот с некоторого времени запала у меня другая мысль. А что, если бы меня полюбила хорошая молодая девушка? С кудряшечками? Такая, чтоб я в ней был уверен! Знал бы, что она не перебежит! А главное, в случае чего, будет меня помнить! Не вспоминать, а именно помнить! Ах, какое это великое дело, брат, чтоб тебя помнили! Это все, все! Меня тут один случай потряс. И случай-то такой пустяшный. Понимаешь, арестовали органы одного газетчика из таких - штаны клеш, из молодых, да ранний. Ну что про него сказать? Я таких видел - перевидел: Фрейд, Джойс, Пикассо, Модильяни, театр "Кабуки" и все такое. И знает, что нельзя трепаться, а трепется же, болван. Ну а дальше все понятно- лучший дружок и сдал, а органы тоже не поскупились, отсыпали червончик, там папа у него еще какой-то не такой был, так вот уже и за папу. Отправили в Колыму, литера ТД - троцкистская деятельность, - понятно, что это такое? И вот когда ко мне пришла его жена, такая тоненькая, беленькая, в кудряшках, видать, хохотунья, заводила, я посмотрел на нее и сказал - не-не-не! не по обязанности, не мое это дело, а так, по-доброму, по-хорошему: "Выходите-ка вы, дорогая, замуж. А с разводом поможем". И знаешь, что она мне ответила: "А что вы с моим вторым мужем сделаете?" И ушла! Ушла, и все. Он замолчал.
   - И все? - спросил Яков
   - Все до точки, брат. А через день рано утром мне позвонили...
   Он снова замолчал и молчал так долго, что Яков спросил:
   - Ну и что?
   - Ничего! Нашли ее рано утром на шестидесятом километре, где-то возле Валахернской, под насыпью. Тело изломало, изрезало, а голову отбросило в кусты. Мне фотографию принесли. Стоит голова на какой-то подставке, чистая, белая, ни кровинки, ни капельки, стоит и подмигивает. Вот тогда меня как осенило - вот какую мне надо! Ее! С ее смешком и кудряшками! Но где же мне такую взять? Разве у нас на наших дачах такие водятся? Да, вот так я, брат, подумал, и стало мне очень невесело.
   - Но ты ведь сам сказал, что пишешь, - робко напомнил Яков, - и что компания есть, друзья, женщины. Так неужели они...
   - Ну вот и понял ты меня, - скорбно улыбнулся Роман, - как есть все понял! Пишу! Я пишу, а ты вот монеты собираешь, - крикнул он вдруг, - ты вон ведь сколько их насобирал! Ученым хотел стать, да? Так что ж не стал ученым-то? А? Что помешало? Почему ты не этот самый... как его? Не нумизмат, а? Что тебе помешало?
   - Постой, постои, это-то к чему? - по-настоящему растерялся Яков. - Ну, когда учился на историческом, я собирал монеты, а потом...
   - А потом они стали тебе ни к чему. Так? Историку-то они были, конечно, к чему, а следователю-то они зачем? Так? Ну так? - Он спрашивал яростно, настойчиво, так, что Яков неохотно ответил: "Ну, положим, так, но что ты из этого..." - Ага, ни к чему, вот ты и бросил собирать, и правильно сделал! И я вот правильно сделал, что свое настоящее писанье бросил! Я теперь случаи из практики описываю, "Записки следователя", и все охают. Такой гуманный! Такой человечный! Такой тонкий! И монета кругленькая идет! Еще бы - "Записки следователя"! Это же все равно что мемуары бабы-яги. Все хотят знать, как там у нас кипят котлы чугунные. Вот и покупают. И издают! И переиздают! И во всех газетах рецензии!
   - И что это, плохо? - спросил Яков.
   - Да нет, наоборот, очень хорошо! Отлично! У нас же с моей легкой руки все теперь пишут! Мы самый пишущий наркомат в Союзе! Да нет - в мире! Мы все мастера психологического рисунка! Мы психологи, мать вашу так! У нас и наивысшее начальство сочиняет драмы в пяти актах для МХАТа. И чем начальство выше, тем психологичнее у него выходит. - Он засмеялся. - А что? "Слабо, не отработано, вот возьмите почитайте рецензию и подумайте над ней, а потом поговорим". Нет, это не для нас! Это к черту! У нас такие номера не проходят! Какая там, к дьяволу, рецензия и черта ли мне ее читать! Ты сядь, отредактируй, допиши - на то ты редактор или режиссер, за то тебе, олуху, и деньги государство платит! А мое дело дать материал и протащить его где надо, вот и все! А в театре аншлаг. Билеты в драку, все пропуска отменены. Сидят в проходах. Вот как! Да ты что, не видел сам, что ли! Неужели у вас в Алма-Ате не то же самое?
   - Да нет, и у нас то же самое, конечно, - засмеялся Яков, - только я удивляюсь почему. Ведь все эти драмы-то, по совести...
   - Ну вот, по совести, - усмехнулся Роман, - тебе что? Совесть нужна? Так читай Фадеева и Федина! Они по части совести мастера. Нет, ты в другой конец смотри - вот свет погас, занавесь взвилась, и открылось тайное тайных, святая святых - кабинет начальника следственной части НКВД. За столом полковник, вводят шпиона. Часы на Спасской башне бьют полночь. Начинается допрос. "Кем и когда вы были завербованы гестапо? Ну?!" От одного этого у зала душа в пятки ушла. Ведь этого ни одна живая душа не видела и не слышала, а если видела, то она уж и не живая. И потому это вовсе не литература, а акт государственного доверия советскому человеку! Психологи называют это эффектом присутствия. От этого самого эффекта у зрителей зубы мерзнут. Посмотри, как они расходятся! Тихо, тихо! А буфет торгует коньяком в два раза больше, чем, скажем, на "Ревизоре". Наши психологи и буфет точно засекли! Так вот я и без этого эффекта проживу. Потому что я настоящий писатель. Вот! Я когда еще бегал по нашему двору и играл с тобой в расшибалочку (никогда не бегал Роман по двору и не играл с ним в расшибалочку), чувствовал в себе этот огонь.
   - Это когда ты свой "Смерч" посылал? - не удержался Яков.
   - Оставь! Глупо! - поморщился Роман. - Так вот со всеми этими настроениями я уехал отдыхать. И встретил одну беспартийную особу. И, как говорят наши социально близкие друзья-уголовники, упал на нее. Потому что смертельно она мне понравилась.
   - А кто она? - спросил Яков.
   - Да ровно никто! Баба! Хорошая, красивая, умная - это что, мало? Да этого до ужаса много, брат! Вот я и заметался и затосковал. Вообще-то, говоря по совести, я сейчас понимаю, что все это было вроде как гипноз. "Амок" - слышал такое слово!! Это когда с ума сходят. Так вот и со мной случился амок. Но, получив отказ, я пришел к себе, рухнул на постель и подумал уже по-умному, по-трезвому: ну вот она сказала "нет", а если бы сказала "да", тогда что? Как бы я ее потащил на себе, с собой? С ее остротой, холодком, свободой, ясностью, с эдакой женской терпкостью? Как кто-то из них сказал, "с муравьиной кислинкой". Как бы я мог присвоить все это себе? Она и я - ведь это же бред! Бред же это собачий, и все! Первое, что случилось бы, это бы мы смертельно возненавидели друг друга, не так, как я свою Фаину ненавижу - я ее спокойно, равнодушно, даже порой любовно ненавижу, - а остро, до тошноты, до истерики! И тогда бы она попыталась свернуть мне шею! Потому что перевоспитать меня - пустой номер, не такой я товарищ. Значит - катастрофа. И погибла бы, конечно, она, а не я. Понимаешь?
   - Нет, - ответил Яков добросовестно, - абсолютно не понимаю! То есть я вот что не могу понять: если ты все это хорошо знаешь и предвидишь, зачем же...
   - А ты всегда делаешь, что предвидишь? Оставь! А потом, я же говорю - амок, - досадливо поморщился Роман, - амок, и все. Или еще, по-нашему, солнечный удар. Есть у Бунина такой рассказ. А точнее сказать, конечно, все дело было в моем настроении. Ух, какой я тогда был разнесчастный! Какие у меня в душе кошки скреблись! А вот встретился с ней, и все прояснилось: и мир стал хорош, и люди хороши, да и сам я ничего.
   - А как ты с ней встретился, если не секрет, конечно? - спросил Яков.
   - Да как вообще встречаются на курорте? Шлялся по пляжу и встретился. Она там с одним фертом ходила, знаешь, из этаких, из свободных художников. А я с ним как раз случайно познакомился дней за десять до этого, то есть встретились мы тогда случайно, но я его сразу узнал, как только он заговорил со мной: вызывал я его свидетелем лет семь тому назад по одному скандальному делу. Тоже с выкидончиками тип! Я его по этим выкидончикам и запомнил, а он меня нет. Так вот он мне первый на пляже и закричал спьяну: "А, мой полночный друг, докучный собеседник! Один? Ну-ка, идемте, познакомлю с интересной женщиной!" Ну, мы целый день и прошатались, в развалюху одну зашли, вино пили, я один целый кувшин выдул. Ну и вино! Ох и вино! Умирать буду, не забуду! Вспомнишь - до сих пор скулы сводит. Я ведь, знаешь, насчет вина и вообще-то не больно... а тут такое попалось! Это на жаре-то, после трех часов ходьбы!
   - Так после этого ты и упал на нее? - рассмеялся Яков. - Эх, брат, брат! Какой же тут, к дьяволу, амок? Тут пьяная башка, жара да усталость. Вот и все. Есть о чем говорить!
   - Есть, брат, есть! - серьезно качнул головой Роман - Я ведь и пить-то никак не хотел. Я, понимаешь, и выпил только потому, что она на меня смотрела. Я как-то вдруг случайно поднял на нее глаза, поглядел да чуть и не рухнул: такая она сидела передо мной. И вдруг я почувствовал, как бы тебе это объяснить, - высокое освобождение! Освобождение от всего моего!! От моей грубости, грузности, недоверчивости и уж не знаю от чего! Она такая была свободная, легкая, простая, раскованная, как говорят актеры, что я чуть не взвыл! Правда, правда! И вспомнил вдруг свою Фаину, как утром она ходит по комнатам в халате, потом возле зеркала стоит зевает, зуб ковыряет, и тут вдруг телефон звонит, какая-то подруга вызывает. Разговаривает с ней, смеется, какие-то намеки, полувопросики, полуответики, недоговорки, фырк, фырк! "A-а!! Да? А-а?" Там ведь все понимается по одному звуку. Трубку положит, начнет мне шарики вкручивать, щупает, какое у меня настроение, то есть что ей сегодня можно, что нельзя. Вот представил я себе все это и такую муть в душе почувствовал, что даже застонал. Ну нет, думаю, конец! Бери свои цацки и иди от меня к чертовой матери. Не могу больше! Так сижу, мычу, а она через стол дотронулась до моей руки и спрашивает: "Вы что-то сейчас неприятное вспомнили, про дом, наверно"?" Ну как вот она сумела понять, как? А?
   - Эх, брат, брат, - повторил Яков и слегка поворошил ему волосы. - Эх, брательник ты мой знаменитый! Ну что, плохо тебе живется? Свободы тебе мало? Так если уж так дома невтерпеж, что? Разве не можешь на стороне завести? Квартиру ей снять? Денег нет? Давай я подброшу, если ты уж так обеднел! Смотри - накаркаешь! Судьба, она такая! Ее рассердишь - будет худо! Я с некоторых пор в это очень верю!
   Брат ничего не ответил, только тихо снял его руку и молча крепко пожал ее.
   - Да я ведь сам понимаю, что глупость, - сказал он угрюмо. - Да, да! Видно, не часто мне в жизни бывало хорошо! Это верно!
   Он замолчал и молчал так долго, что Яков спросил:
   - Ну а дальше-то что?
   - А дальше вот что. Пришел домой часа в два ночи и долго, что-то дней десять, не видел ее. Куда-то она уезжала. А приехала - сразу позвонила: "Знаете, я уж по вас соскучилась". И опять мы все втроем шатались по берегу. А потом купались в море, оно знаешь какое вечером? Оно ласковое, парное, по нему от весел, от рук голубые светлячки бегают. Ты вот на море ни разу почему-то не был, а зря, зря - его твои горы никак не заменят! Там и дышится, и думается, и чувствуется совсем иначе.
   - То-то ты там...
   - Да, да, может быть, и от этого! От моря, может, это отчасти! Но сколько раз я на море бывал, а ничего похожего не испытывал. Не знаю, брат, ничего тут не знаю и не понимаю. Так вот купались мы, на луну смотрели в морской бинокль, а уж под утро пристали к какой-то студенческой компании - и пошло! На гору с ними лазили, хворост собирали, я костер разжигал, мне за это хлопали! Затем водку и вино откуда-то принесли. Была пара стаканов, так женщины из них пили, а мы по кругу из консервной банки. Хорошо! - Он покрутил головой и засмеялся. - Потом какую-то невероятную "моржу" они затянули, а я подпевал. И тут вот что случилось. Стало прохладно, и этот ферт снял пиджак и ей на плечи набросил, а она его под руку взяла. Тут одна студентка меня спрашивает: "Это его жена? Какая красивая!" И тут меня что-то ровно толкнуло. "Нет, - отвечаю, - это моя жена такая красивая". И так спокойно, даже строго ей сказал, как будто в самом деле это так и что за глупые вопросы. И сразу в меня как будто вступило - "Ну и правильно! Жена! Встретил, так не отпускай! Это твое счастье на тебя набрело, дурак! А она пойдет, ты ей понравился, а больше ей и не надо". Нет, ты чувствуешь этот ужас? Так чего же я, дурак, олух царя небесного, тогда ищу? И чего я в ней нашел? Если ей ничего не надо? Бред же? Вот как ты правильно сказал - пьяный бред с перепоя. А вот в таком бреду люди и творят черт знает что.
   - Стой, - нахмурился Яков, - а что ж такое они творят? Убивают? Сами стреляются? Или по пьяному делу расписываются черт знает с какой? Ну что, что? Ты уж говори до конца! Я же понять хочу.
   - Да нет, - поморщился Роман, - ты опять все не про то, как бы тебе это объяснить, чтоб ты понял. - Он задумался.
   - Да сначала ты себе объясни, а там и я пойму как-нибудь, - усмехнулся Яков.
   - Да, это верно, - погладил себя по волосам Роман и вздохнул. - В том-то, конечно, и беда, что я и сам-то себе никак не... Но тут, вероятно, надо, как говорит мой шеф, судить по аналогии. - Он подумал. - Вот когда я вернулся оттуда, мне передали дело каких-то федосеевцев, есть такая секта на Кавказе. Так вот что случилось там. В субботу они, преподобные, оделись в белые рубахи до колен, с рукавами вот такой длинноты, вот такой широты, вышли в колхозное поле, запели что-то свое дикое, улеглись навзничь, рукава раскинули, а у каждого в кулаке по горящей свечке. Лежат, поют и ждут. Вот-вот слетят к ним ангелы и, значит, заберут их в царство небесное. Ну понятно, народ сбежался, стоят, смотрят: они лежат, поют свое загробное, свечи горят, бабы воют. Народ на колени повалился, с одним припадок. Жуть, конечно! Живые же трупы! И так часа три было, пока кто-то не догадался позвонить. Ну, тут все быстро завертелось. Через десять минут прилетели на мотоциклах ангелы-архангелы в красных фуражках, похватали, побросали в пятитонки и на полном газу в город. А потом рядовых в ДПЗ, а главарей в Москву. Я приехал, а их дело у меня уж на столе. Следователь в неделю со всеми справился, потому что все ясно, никто ничего и не отрицает. Отдали шефу. Ну шеф полистал дело и приказал отправить ко мне на заключение, чтоб я, значит, определил состав преступления и интерпретировал это их лежание в белых рубахах по соответствующим статьям УК. Я же еще с двадцать восьмого года считаюсь специалистом по всяким духовным делам. Помнишь тех расстрелянных братьев Шульцев? Один инженер, другой преподаватель иностранных языков. Ну вот, с тех пор все христосики идут ко мне. Я посмотрел - дело ясное: чистая пятьдесят восемь-десять, часть вторая, "антисоветская агитация с использованием религиозных предрассудков, приведшая к народным волнениям", - десятка или вышка. Но знаешь, что меня больше всего поразило? Они в камере верили, что чудо было! То самое, которое не совершилось, понимаешь? Ангелы к ним прилетели!
   - Нет, - ответил Яков, - не понимаю, что же это, галлюцинация была? Массовый гипноз?
   - Да какой там, к шуту, гипноз! Вот разговариваешь с ним: "Так вы же не полетели! Вы же как легли, так и пролежали, пока вас не похватали! Ну так или не так?" - "Так точно! Что верно, то верно: похватали и морды еще начистили". - "Так какие же тогда ангелы, а?" Молчит. "Так, значит, не было никаких ангелов?" - "Так точно, не было". - "Не было?" - "Для вас нет". - "А для тебя?" - "А что я? Я темный мужик, вахлак, дурак, для меня и бог есть, и ангелы есть, и власть есть, для меня все на свете есть". Вот и весь тебе разговор. И учти, не юродивые - один кузнец, другой тракторист, третий шофер, коновал! Однажды они меня так довели, что я не выдержал и сказал их вожаку: "Вот получишь пулю, тогда и будут тебе ангелы!" А он мне: "Так точно, гражданин начальник, вот и будут мне ангелы и будет небесное жито-все правильно, гражданин начальник, все по Писанию: не пострадаешь - не спасешься. Как от нас это ни прятали, а мы давно это поняли".
   - Расстреляли? - спросил Яков.
   - Да в лагере уже, наверно, расстреляли за саботаж, они ж там не работают, а поют. Мы-то не стали мараться, сунули по десятке и отправили, ну а там уж, конечно... Пойдем походим, а то что-то прохладно.
   И пока они ходили по саду, все лился и лился из окон второго этажа золотистый свет, громыхал рояль и пели две женщины.
...

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru