- О всяком мы говорили, - ответил Корнилов сухо, ему уж не терпелось скорее отвязаться. - О Севере он, например, рассказывал, как он там хирургом был, животы и пальцы резал.
- О! Вот это поп! А, Алеша? - весело обернулся Смотряев к Суровцеву. - Вот ведь образованные времена настали! А меня наш деревенский батюшка чуть не утопил. Не заткнул ноздри и р-раз головой в купель. Вытащил, а я уже пузыри пускаю. Бабка меня потом водкой оттирала.
- Наверно, поп-то того... - щелкнул себя по горлу Суровцев.
- Да уж, конечно, не без этого и поп, и отец крестный, и тетя, и дядя, вот и этот премудрый тоже, видать, пьяница хороший.
- Ну тут я с тобой никак не соглашусь, - сказал Суровцев. - Он человек ученый! Академия! Вон какую диссертацию отгрохал.
- Значит, был Христос? - спросил вдруг в упор Смотряев Корнилова.
- Был! - ответил Корнилов.
- Прекрасно! Алексей Дмитриевич, - повернулся он к Суровцеву, - это дело надо кончать.
- Безусловно, - коротко кивнул Суровцев.
- Кончать, но смотри, что получается, - вот в этой папке пять докладных, и все они кончаются на один манер. "В течение всего разговора никаких антисоветских высказываний не допускал". А что значит "не допускал"? Просто уходил от разговора? Может быть, потому и не допускал, что не доверял, понял, что его выспрашивают, - ведь и такой вопрос возможен.
- Законен, - вставил Суровцев.
- Да, даже законен. Ведь время сейчас того... острое. Так с чего мы должны верить, что этот поп битый - перебитый, прошедший огонь, и воду, и медные трубы, и волчьи зубы, будет - на тебе пожалуйста! - вывертывается наизнанку. Он ведь не дурак! Он знает, что теперь за длинный язык бывает. Вот поэтому он его и держит за зубами. Пить-то пьет, конечно, а ум не пропивает! Что, может возникнуть такое сомнение? Может, конечно, и что мы на него ответим?
- Я говорил уж об этом Владимиру Михайловичу, - наклонил голову Суровцев.
- Ну и что? - Смотряев посмотрел на Корнилова. - Что вы на это ответили, Владимир Михайлович? Факты-то, факты-то где?
Корнилов открыл портфель и вынул тетрадку.
- Здесь я набросал все очень начерно, - сказал он, - все равно ведь переписывать. У вас для этого есть определенные формы.
- Нам важны не формы, а содержание, - сурово отрезал Смотряев и строго посмотрел на Корнилова. - Что у вас там есть? Показывайте.
"Считаю своим долгом поставить вас в известность о том, что 25 сентября сего года я согласно вашему поручению посетил Андрея Эрнестовича Куторгу. Куторга живет у своей дочери Марии Андреевны Шахворостовой, работающей агрономом колхоза "Горный гигант", в избе, расположенной на территории бригады колхоза. В означенный день 25 сентября Куторга, зайдя ко мне, сказал, что ввиду того, что дочь его уехала в Сочи встречать мужа, он остался полным хозяином и поэтому желает пригласить меня к себе. Памятуя о поручении, данном вами, я поспешил согласиться. Мы отправились. В избе, предоставленной колхозом агроному Шахворостовой, три комнаты. Куторга занимает одну из них и прилегающую к ней зимнюю террасу. Пока он накрывал стол, я знакомился с обстановкой квартиры. Мое внимание привлек книжный шкаф. В нем помимо беллетристики находилось собрание сочинений Ленина, "Капитал" Маркса и "Вопросы ленинизма" товарища Сталина. Тут же были книги по медицине. Они, как объяснил мне тов. Куторга, составляют его личную собственность и доставлены им с Севера, где он одно время работал фельдшером в рыболовецкой артели. Об этом периоде своей жизни Куторга рассказывал охотно. Он вспомнил также, что ему приходилось работать с крупными специалистами и учеными".
- А фамилий ведь не спросили? - с упреком покачал головой Смотряев. - Что ж вы так? Материалы должны быть абсолютно точными и такими, чтоб их можно было в любую минуту проверить по документам.
"Куторга рассказал мне про своего отца, которого он назвал "старым шестидесятником", рассказывал, что он ездил к Чернышевскому за правдой. После этого Куторга поднял тост за советскую власть и лично за товарища Сталина. Он назвал товарища Сталина "великим кормчим, ведущим нас от победы к победе, к конечному торжеству коммунизма". Согласно заданию, полученному от вас, я выразил сомнение и предложил ему некоторые вопросы, на которые он ответил горячо и искренне, а меня назвал маловером, недостойным той великой эпохи, в которую мы живем".
- И даже так? - остро взглянул на Корнилова Смотряев. - Ну и поп!
"После этого разговор перекинулся на ученые работы Куторга, и все остальное время мы проговорили о Христе. Как я мог уяснить себе, Куторга понимает его историю совершенно реалистически и отвергает всякую мистику. Я ни разу не услышал, чтоб он назвал Христа Богом или Богочеловеком. В этот раз я просидел у Куторга около шести часов, после чего он с фонарем проводил меня до дому. За верность всего изложенного ручаюсь. В. Корнилов".
- А почему "В. Корнилов"? Разве у вас нет псевдонима? - удивился Смотряев.
- Какого псевдонима? - Корнилов удивленно повернулся к Суровцеву, но тот только поморщился и отмахнулся.
- Ну ладно! - Смотряев поднял папку со стола и встал. - Хорошо! Этого, пожалуй, достаточно! Пройдемте к полковнику.
- Посидите здесь, я сейчас...
На какую-то долю секунды Корнилов увидел окно под волнистой кремовой занавеской, секретарский сто
лик под окном, пестрый от всякой всячины - папок, цветов, карандашей, - и над ним что-то молодое, сверкающее, цветастое - голубая кофточка, золотые волосы, чистое лицо, черты тонкие и породистые, как в кинематографе. Потом дверь с мягким придыханием захлопнулась, и Корнилов остался один в коридоре. А коридор был узкий, темноватый, с тускло поблескивающими зелеными стенами. В общем, ужасный казенный коридор, истинный символ тоски и ожидания. Но ее появление перекрывало все. И он вспомнил, что и тогда еще, во время его первого сидения и позорного провала, когда он подписал все что ни подсовывали, тоже присутствовала такая же женщина. Она легко заходила, легко уходила, заходила снова, спрашивала о чем-то следователя, тот весело отвечал, и они смеялись. Раз она принесла ему билеты на какой-то там знаменитый концерт, он сперва было отказался - "некогда", - но она сказала: "Ну как вам не совестно! Когда же вы это еще услышите?" - и он сейчас же послушно вынул бумажник. Вообще все между ними происходило так, будто подследственного Корнилова вообще нет, а следователь не следователь, а просто отличный человек Борис Ефимович и сослуживица Софа или Мура принесла ему из месткома билеты. А еще посидишь, послушаешь - и вообще покажется, что и следственного-то корпуса особого, секретного, чрезвычайного нет, а есть какое-то добродушнейшее штатское учреждение с секретаршами, уборщицами, чаями, номерками ухода-прихода и в нем, как и везде, дела идут, контора пишет, а местком распространяет билеты. Иначе на каком же основании, во имя какого права человеческого и божеского появилась здесь эта женщина? Что ей здесь нужно? Кто у нее здесь работает (работает!)? Муж? Брат? Жених? Ох, как ему хотелось поговорить с ней, но это было даже и физически невозможно - его бы попросту не услышали. И тогда он так и не сумел разрешить это невероятно безнравственное чудо ее появления тут. А потом пришло многое другое, и он совсем забыл о ней. И только сейчас вспомнил все опять. Такая женщина здесь! Ведь это же неспроста, не случайно, это значит, что все в порядке, люди, не шарахайтесь от нас! Вот местком, вот профком, вот стенгазета-все у нас так же, как и у вас.
Хорошо! А фальшивка? А то, что в ваших кабинетах по пять суток не дают спать? А карцеры, эти проклятые пеналы со сверкающими стенами, где вечно - день и ночь, день и ночь - лупят диким светом лампы с детскую голову так, что под конец начинают выходить из углов белые лошади, - это что?
Да что вы, что вы, граждане! Как вам не стыдно даже верить эдакому! Не будьте же обывателями! Мы мирные люди и после работы с семьями ходим в концертный зал слушать знаменитого скрипача. Вот познакомьтесь, пожалуйста. Валя, работница нашего отдела, жена моего товарища. Разве есть тут что-нибудь похожее на то, о чем вы говорите? Валя, а Валя! Ну видите, она же смеется! Что вы, что вы, граждане!
Дверь отворилась, и высунулась голова Смотряева - Полковник вас ждет, - сказал он ласково
Кабинет был огромный, чистый, светлый, с высокими окнами на детский парк. Там играла музыка и кто-то радостно выкрикивал "И-раз! И-два! Два притопа! Три прихлопа"
Полковник-был он маленьким, тщедушным человечком с бугристым нечистым лицом - сидел на другом конце кабинета за массивным столом Другой стол- очень длинный и узкий-был приставлен перпендикулярно. По всей длине этого стола тянулась посуда- пепельницы, сухарницы, полоскательницы, вазы, большие овальные блюда; и стульев к нему было приставлено много. За стол тут могло усесться пятнадцать- двадцать человек. "Значит, и тут бывают производственные совещания", - подумал Корнилов.
- Я вас позову, - сказал негромко маленький полковник Смотряеву, и тот наклонил голову и вышел.
Полковник подождал, пока закроется дверь, потом встал, взял со стола знакомую Корнилову зеленую папку и подошел к нему.
- Это все ваши показания? - спросил он, листая бумаги
- Мои.
- И эти!?
- И эти тоже.
- Отлично! И вот наконец ваше сегодняшнее показание, так? - Полковник быстро вынул лист и пробежал его глазами. - Значит, вы утверждаете, что этот самый Куторга - человек наш, советский?
Корнилов пожал плечами.
- Судя по его высказываниям, видимо, так.
- Видимо! - усмехнулся полковник. - "Видимо"! Не очень много это "видимо", конечно, стоит, но, во всяком случае, вы все высказыванья его на эту тему отразили правильно? Ничего не упустили, не исказили? Нет!! Отлично! Тогда я попрошу прочесть вот это. Почерк вам знаком? Кто это писал?
- Куторга?
- Куторга! Читайте!
Корнилов начал читать и после первых же строчек воскликнул:
- Да что он, с ума сошел, что ли?
- Читайте! - повторил полковник и положил на плечо Корнилова маленькую сухую руку. - Читайте!
"В дополнение к моему прежнему показанию могу добавить следующее. !5 сентября по вашему совету я зашел к гр. В. М. Корнилову и зазвал его к себе. Как и в прошлый раз, Корнилов, выпив, начал хулить советскую власть и, в частности, Вождя. Так, касаясь известной речи Вождя "Самое дорогое на свете - человек", он оскорбительно смеялся, и иронизировал, и говорил: "Все это ерунда! Человек в нашей стране ценится меньше половой тряпки. Меня вот взяли и выбросили. И даже объяснять ничего не стали". Желая окончательно уяснить его настроение, я позволил себе несколько резких клеветнических высказываний Гр. Корнилов выслушал их с полным одобрением, поддакивал и поощрял меня к дальнейшему. Из сего я мог заключить, что..." Корнилов хотел перевернуть лист, но полковник положил на него ладонь и спросил почти сочувственно:
- Ну что, довольно? Эх вы! Ведь он же вас погубил, подлец! Взял и снял с вас голову! Мы же теперь вас не выпустим отсюда!
- Да ведь это же вранье! - вскочил Корнилов.
- Сидите, сидите, - брезгливо махнул рукой полковник. И забрал папку. - Какое уж там вранье! И слушали, и поддакивали, и сами трепались.
- Да... - опять вскочил Корнилов.
- Ну хорошо! Ну дадим мы вам с этим типом очную ставку - и что будет? Ну? Да ровно ничего не будет, потому что все ведь правда. Ну с чего бы ему, скажите, на вас наговаривать? Вы что - передрались там спьяну? Или эту бабу не поделили? Зачем ему врать - объясните?
- Очень просто. Он думал, что я его продал, и вот... - Он осекся.
- Ну, ну, - мягко подстегнул его полковник. - Это уж что-то разумное. И вот он спешит вас опередить? Так? Допускаем. Очень, очень возможно. Но, значит, было в чем вам его продавать? Да? Ну, да или нет? (Корнилов молчал.) Да! Да! Да! Было, было, Владимир Михайлович, было, дорогой! А вы нам голову морочили. Да как! Ведь вот верно Хряпушин сказал, что такого попа, как вы его описали, сразу же надо в партию принимать! Мы вам верили, а вы нам врали! Вот такие, как вы, нечестные и малодушные, и сеют недоверие между советским обществом и органами! Учат никому не верить! Ну да что там говорить! Плохо, все очень плохо - Полковник махнул рукой, взял папку и ушел к себе за стол. Вынул ручку и что-то отметил на листке календаря. Потом набрал какой-то номер и что-то приказал. А затем оба сидели и молчали "Я верил вам, а вы мне лгали всю жизнь", - как ветерок пронеслось в голове Корнилова. Что это? Откуда? Чье? Железная горсть схватила и закогтила его сердце. Отпустила и снова сжала. И весь он был полон ржавого железа и тоски. И тоска эта была тоже железная, тупая, каменная. Не тоска даже, а просто страшная тяжесть. Все! Сейчас его заберут. Вот так для него и закончится воля - без обыска, без ордера и даже без ареста. Он полез в карман, нащупал семечки, погремел ими и чуть не заплакал. Всего час тому назад он купил эти семечки у старухи на мосту, но такое это уже было далекое, милое, потустороннее Даша, яблочный сад, раскопки, эти семечки. Боже мой, боже мой"
Постучали. "Да!" - сказал полковник. Вошли Смотряев и Хрипушин.
- Корнилов, выйдите в коридор, - спокойно приказал полковник и подождал, пока дверь не закрылась.
Он сидел час, другой, третий, на четвертый час двери отворились, и в коридор посыпали люди: военные - кто так, кто в ремнях; девушки-блондиночки с гривками, дамочки в пестрых кофточках; прогрохотали железом трое рабочих, и один на плече тащил лестницу; затем куриными шажками прошелестела строгая благообразная старушка, такая, что ее хоть в президиум, хоть в храм божий. На секунду перед Корниловым всплыло что-то, и он подумал, что да, женщин здесь не меньше, чем мужчин. Но теперь это уже не удивляло и не трогало. Сотрудники шли и шли и ему было неудобно торчать на дороге, он сидел у стены, - и все они как бы проходили через него. Он встал и ушел к окну. За окном был сосновый парк, играла музыка, кричали дети, скрипела карусель. Минут через пять коридор опустел, и он вернулся на свое место (это было жесткое плоское сиденье, вделанное в стену, чтоб сесть на него, его надо было оторвать от стены; когда человек вставал, оно с шумом захлопывалось). В это время и прошли мимо него трое: чахлый полковник и оба следователя. Полковник говорил что-то не вполне понятное.
"Нет, нет! - говорил он и махал ручкой. - Пороги для меня ничто! Я ее хоть двадцать раз перетащу. Вот мошка-это да!" Они ухнули в стеклянную дверь в конце коридора, и все опять замолкло (там, за стеклом, была лестница, и на лестничной клетке стоял часовой). Примерно через час коридор снова зашумел людьми и опять опустел, снова стояла тишина. Только иногда кто-нибудь из сотрудников, прижимая к груди бумаги, быстро проходил из одного кабинета в другой. Он сидел и смотрел на окно. Это было единственное живое пятно среди этих стеи. Он видел, как оно мутнело: из белого и золотистого становилось голубым, потом синим, потом фиолетовым. Когда оно стало совсем черным, через стеклянную дверь вошла медлительная седая дама, похожая на Екатерину Великую, открыла что-то на стене и повернула выключатель. Зажглись голубые незабудки, и зеленые скользкие стены матово залоснились и полиловели. Еще через час кабинеты как по команде опять открылись и выпустили новый поток сотрудников. Но теперь это уже были плащи, коверкот и кожа. А навстречу этому потоку тек, шурша, другой-тоже прорезиненный, коверкотовый, кожаный. Снова открылись и закрылись кабинеты. Черное окно вдруг вспыхнуло ярким зеленым светом, и Корнилов увидел в нем сияющую призму фонаря и черно-синие чуткие острые листья тополей. Где-то пробило десять, потом одиннадцать. Потом наступила пустота, потом сразу пробило час. Он было вскочил, но его ударило в грудь, он ойкнул, сиденье под ним щелкнуло, и он сел на пол. Все тело разламывалось. Было больно дышать. Ведь он Часов двенадцать просидел скрючившись. Он оперся рукой об пол, встал, растянулся, прижался к стене, откинул голову и распял руки. Так он простоял минут десять, и его отпустило. Он отошел к окну и сел на подоконник. Часовой молча глядел на него через стеклянную дверь. Это был уже не тот часовой, того уже давно сменили. И скоро часовой, коридор, стеклянная дверь исчезли. Что-то большое, горячее, праздничное охватило Корнилова. Он стоял на эстраде, кругом горели прожектора, гремел оркестр, а кто-то махал руками и ликующе скандировал:
- Музыканты, музыку! Музыку и музыку! Музыканты, музыку!
И вдруг с него сорвали сон, как одеяло. Он увидел людей. Они опять шли по коридору одни туда, другие обратно, а над ним стоял Хрипушин и тряс его за плечо.
Со сна он еле шел. Шел и мотал головой, чтоб сбросить тяжесть, тело опять ломило. Хрипушин завел его в кабинет, усадил на диван. Посмотрел, покачал головой: "Хорош, ну хорош!" Позвонил куда-то и приказал принести чаю покрепче.
- Да ты что? - спросил он, наклонясь над ним как-то очень по-простому, по-человечески. - Заболел, что ли?
- Да нет, ничего.
- Что уж там ничего! Еле сидишь! Я же вижу! Вошла буфетчица в чепчике, белая, скромная и опрятная, похожая на Гретхен из старой немецкой книжки, поставила на край стола поднос и стала составлять стаканы.
- Вы оставьте, - сказал Хрипушин, - я потом вам позвоню. (Буфетчица кивнула головой и вышла) Вот бери чай и пей. Пей. Пей, пей, он горячий. Совсем ведь зашелся. - Он прошелся по кабинету. - Умная у тебя голова, да дураку досталась! Что, не так? (Корнилов что-то хмыкнул.) Теперь видишь, кого ты хотел прикрыть? А? Отца благочинного! Вот он и покрыл тебя, как хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а ему на твое благородство, оказывается, - тьфу! Плюнуть и растереть. Эх вы! Ну что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что?
- Да ничего я...
- Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного не скажешь. Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх и загремел бы ты сейчас лет так на восемь в Колыму, где закон-тайга, а прокурор- медведь. Слыхал такое? Ну вот, - там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты, ешь скорее. Еще писать будем.
- А что писать-то?
- Как что? - удивился Хрипушин. - Как что? Опровержение всем твоим показаниям. И признание. Простите, мол, меня, дурака. Кругом виноват, больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь! Ну если слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете! Органы раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так! Ну что ж ты чай-то не пьешь? Пей!
Корнилов поставил стакан.
- Потом допью, скажите, что писать? Хрипушин неуверенно посмотрел на него.
- Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. - Он подумал. - Так! Пиши вот что - "Настоящим обязуюсь хранить, как государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками НКВД. Об ответственности предупрежден". Подписывайся. Число. Запомни, в последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним будет. И знаешь какой? Овод. Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали. Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака. Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: "Корнилов". Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как штык! Прямо к полковнику. Вот увидишь, какой это человек. Честно будешь работать - много от него почерпнешь. Он ученых любит. Ну, спокойной ночи. Иди!
Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.
- Ты вот что, - сказал он серьезно, подходя - Ты в самом деле не вздумай теперь еще финтить. Ведь к кому тебя полковник пошлет, ты не знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз тебя проверит, понял?
- Понял, - ответил Корнилов
- Ну вот, не прошибись, чтоб опять не вышло такого же! Больше пощады не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!
"Овод, - подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, - отчего я его сегодня уж вспоминал? Что такое? Вот тут и вспоминал. Ах да, да "Я верил вам, как богу, а вы мне лгали всю жизнь". Да, да! Вот это самое, я верил вам, а вы мне лгали".
Он лежал лицом в подушку, и ему было все равно и на все наплевать. Всю дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться до гор, до палатки, до койки и рухнуть костьми. Там у него есть еще бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни о чем не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого не было жалко, он ни в чем не раскаивался и ничего не хотел. Только покоя! Только покоя! Его как будто бы уже обняло само небытие - холодные, спокойные волны его. Недаром же Стикс - не пропасть, не гроб, не яма, а просто-напросто свинцовая, серая, текучая река Он был уверен, что окончательно погубил Зыбина - дал такую бумагу, а потом, после правки полковника, переписал еще раз и подгонял под материалы дела. Но и на это ему было наплевать. Он понимал и то, что теперь его собственный конец не за горами, но и это совершенно его не трогало. Может быть, потому, что болевые способности исчерпались, может быть, потому, что это было неизбежно, как смерть, а кто же думает о смерти?
Пошел дождь, перестал и снова пошел - хлесткий, мелкий, дробный. Под этот дождь он и заснул. Проснулся среди ночи и увидел, что около двери кто-то стоит, но ему никого было не надо, и "он затаился - опять закрыл глаза и задышал тихо и ровно, как во сне. И верно заснул. И опять сон был тихий, без видений. Проснулся он уже утром. В целлулоидовое желтоватое окно жгуче било солнце. Перед экспедиционными ящиками, положенными друг на друга, стояла Даша, смотрелась в зеркальце для бритья и закалывала волосы. Рот ее был полон шпилек. Аккуратно сложенное пальто лежало рядом на другом ящике. Она увидела в зеркало, что он проснулся, и сказала, не поворачиваясь
- Доброе утро!
Он вскочил с постели и сразу же рухнул опять. Он ничего не понимал зачем тут Даша? откуда? Но почему-то очень испугался
- Как вы здесь очутились, Даша? - спросил он. Она повернулась к нему.
- Я тут и ночевала, - сказала она спокойно, - вот тут спала - И она кивнула на циновку в углу
- А, - сказал он бессмысленно. - А! Сейчас она казалась ему такой молодой и красивой, что прямо-таки обжигала глаза
- Я вошла, вижу, вы спите, хотела уйти, а вы забредили, застонали, подошла, пощупала лоб, вы весь мокрый. Я подумала, вот случится с вами что-нибудь, и воды подать даже некому.
- А, - сказал он, - а!
Он смотрел на нее и все не мог сообразить, что ему сейчас надо делать или говорить. Он не знал даже, рад он ей или нет.
- А как же дядя? - спросил он бессмысленно. Она нахмурилась.
- Уехал, - ответила она не сразу.
- Так, - сказал он, - так, значит, я вчера бредил? А что в бреду говорил, не помните?
- Кричали на кого-то и все время "плохо мне, плохо". Два раза дядю помянули, а перед утром затихли совсем. Тут я и заснула.
Он сделал какое-то движение.
- Нет-нет, лежите, лежите. Я сейчас за врачом сбегаю.
Он послушно вытянулся опять. "Что же теперь делать?" - подумал он.
- А куда дядя уехал? - спросил он. (Она покачала головой.) - Что, не знаете? Как же вы тогда к нему ехали?
- Я к вам приехала, - сказала она и взглянула ему прямо в глаза, - попрощаться. У меня уже билет.
С него как будто свалилась огромная тяжесть. И в то же время стало очень, очень печально "Ну, значит, все, - подумал он. - Она уедет, и ни о чем не придется ей рассказывать".
- Ой, до чего же это здорово! - сказал он с фальшивым оживлением. - Вот вы и вырвались от всех этих дядей Петей и Волчих. Увидите Москву. Будете учиться. Актрисой станете. Ой, как это здорово.
Она внимательно смотрела на него, а глаза у нее были полны слез.
- Вы правда так думаете? - спросила она тихо.
- Ну конечно! - воскликнул он невесело.
- А вы как? - спросила она и вдруг сказала тихо и решительно: - Я же вас люблю, Владимир Михайлович.
"Ну вот и пришла расплата, - подумал он, - и без промедления ведь пришла, в те же сутки. И нечего уже крутиться и гадать, так или не так. Это все".
- Подойдите-ка сюда, Даша, - сказал он. Он хотел сесть, но только оторвал голову от подушки, как опять страшная головная боль свалила его. Все вдруг задрожало, заколебалось, предметы сошли со своих осей и заструились, как вода, заломило и закислило в висках. И он сразу сделался мокрым от пота. На секунду он даже потерял сознание и пришел в себя от голоса Даши. Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не плакала.
- Боже мой, да что это они с вами сделали? - говорила она. - Как же я вас оставлю?.. Надо же доктора вызвать!
- Ничего не надо, - сказал он, морщась от дурноты, - никуда не ходите. Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.
Она села.
"Да ну же, ну же, - толкал его кто-то злой и трезвый, притаившийся в нем. - Сейчас же говори все, все. Не скажешь сейчас - уже никогда не скажешь. Ты же знаешь себя, слабак". Он посмотрел на нее и поскорее отвел глаза - не мог! Он глядел на нее, такую хорошую, покорную, целиком принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.
"Ну ладно, - подумал он, - ну, положим, ты смолчишь. А вот через два дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори все сейчас же! Ну, ну, ну!"
- Меня нельзя вам любить, - сказал он сухо, - я не тот человек.
- Неправда, - сказала она. - Вы тот, тот, тот. Это я не та, помните, что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все это, - она кивнула на пустую бутылку от водки, - из-за вашей неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы... А со мной вы не будете пить. Вот увидите, не будете, вам самому не захочется.
Она выпалила все это разом, не останавливаясь, и он понял: она именно с этим, вот с такими именно словами и шла к нему.
- Даша, милая, я ведь не об этом, - сказал он, морщась.
- А о чем же? - спросила она. Он промолчал и только вздохнул. "Ну вот и все, - подумал он, - и конец! Больше я ей уже ничего не скажу. Пропустил нужную минуту".
- Вот меня интересует одна вещь, - сказал он задумчиво. - Откуда берется страх? Не шкурный, а другой. Ведь он ни от чего не зависит. Ни от разума, ни от характера - ни от чего! Ну когда человек дорожит чем-нибудь и его пугают, что вот сейчас придут и заберут, то понятно, чего он пугается. А если он уже ничем не дорожит, тогда что? Тогда почему он боится? Чего?
Она вдруг поднялась с места и набросила косынку.
- Я пошла за доктором, - сказала она, - лежите, Владимир Михайлович, я мигом вернусь. Только не вставайте, пожалуйста.
Она хотела подняться, но он взял ее за руку и посадил опять.
- Почему вы не пришли тогда? - спросил он сурово.
- Я...
Она помолчала, потом тихо сказала:
- Ничего. Это моя вина. Пусть.
- Что пусть? - огрызнулся он.
- Пусть все будет как было. Все равно!
- Да что пусть, Даша? Что было? О чем это вы?
- Я знаю, вы в тот вечер пошли к Волчихе, и она вас напоила, - сказала она тихо.
- Ах вот вы о чем, - горестно усмехнулся он, - да, да, да, я был у Волчихи, и она меня напоила. И не только тогда, вот в чем беда! И я встретил там отца Андрея Куторгу. Бывшего отца благочинного. Вы не знали его?
- Знала.
- Вот и я узнал. И как еще узнал! Все его лекции о Христе прослушал. О Христе и двух учениках. Один предал явно, другой тайно и так ловко, черт, подстроил, что даже имя его до сих пор неизвестно. Первый - явный. Иуда, - повесился, а вот что со вторым было - никто не знает. И кто он - тоже не знает. Ох, сколько бы я дал, чтобы узнать!
Он говорил и улыбался, и лицо у него было тихое и задумчивое.
- Зачем это вам? - спросила Даша испуганно.
- А просто для интереса. Ах, если бы узнать, как он жил дальше, а ведь ничего, наверно, жил! По-божески, остепенился, женился, забыл о своем учителе. Еще, наверно, его во всем обвинял. Говорил небось:
"Он и меня едва не погубил. Так ему и надо!" А может быть, наоборот, ходил чуть не в мучениках. Называл учителя "равви", "отче". "Когда мы однажды шли с равви по Галилее...", "и однажды отче сказал мне..." Так, наверно, он говорил. А вешаться ему было незачем, он ведь тайный! Это ведь явные вешаются, а тайные нет, они живут! Так вот меня завтра призовут и спросят о Зыбине - спросят: что вы о нем знаете? И я отвечу: "Ничего не знаю хорошего, кроме плохого. Он меня чуть не погубил". - "Отлично. Напишите и распишитесь". Напишу и распишусь.
- Он, что вы! - вскрикнула Даша. - Как же так?
- А что? - спросил он.
- Так ведь он...
- А так ему и надо. Да, да, он и меня едва не погубил. А впрочем, чепуха, он - сегодня, я - завтра. Какая разница? Ну так что? Что вы мне сейчас говорили?
Она потупилась и молчала.
- Ах, ничего.
- Я люблю вас, Владимир Михайлович, - сказала она и обняла его. - Люблю, люблю! - Она повторила это как в бреду. Видимо, он тоже заразил ее безумьем.
- Да? Великолепно. - Он грубо засмеялся, какой-то бесшабашный веселый черт играл в нем, и ему было все уже легко и на всех наплевать - Так-таки любите? Здорово! А знаете, говорят, что у того, второго, не явного предателя, была любящая жена. Наверно, так оно и было. Но вот мне интересно, рассказал он ей что-нибудь или нет? Как вы думаете, Даша? Наверно, рассказал, и та сказала. "Слушай, забудь об этом! Нельзя быть таким чутким и мучить себя всю жизнь какой-то чепухой". Вот как сказала она ему, наверно, та, любящая. Потому что любовь, Дашенька, это все-таки, если посмотреть с этой стороны, - преподлейшая штука!
Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел как мертвец.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Он посмотрел на себя в зеркало, отошел - и тотчас забыл, каков он.
Послание Иакова I, 24.
ГЛАВА I
- Товарищ Сталин уже проснулся. Доброе вам утро, товарищ Сталин! Солнышко-то, солнышко какое сегодня, товарищ Сталин, а?
Солдат усмехнулся, опустил железное веко глазка и отошел. Это была особая камера. Около нее не надо было ни стучать, ни кричать, потому что это была даже и не камера вовсе, а карцер, и не простой карцер, а особый, для голодающих. Этот зек сидел здесь четвертый день. Ему каждое утро приносят хлеб и жестяную кружку с кипятком, кипяток он берет, а хлеб возвращает. А сегодня и кипятка тоже не взял, это значит, с простой голодовки он перешел на решительную, смертельную. О смертельных голодовках коридорный обязан был немедленно извещать корпусного. Так он и сделал сегодня утром. Корпусной пришел сейчас же и, подняв круглую железку, долго смотрел на зека.
...
