- Нет, это далеко не все, что я намерен был сделать для тебя, - сказал Буагильбер. - Если бы не проклятое вмешательство того старого изувера и глупца Гудольрика, роль бойца за честь ордена поручили бы не пресептору, а одному из рядовых рыцарей. Тогда бы я сам при первом призыве боевой трубы явился на ристалище - конечно, под видом странствующего рыцаря, искателя приключений - и с оружием в руках объявил бы себя твоим заступником.
Вы когда-нибудь встречали
трехместный офисный диван в офисе? Согласитесь, такое можно наблюдать не часто. Такой диван, вещь, конечно же не из дешевых и позволить себе её может не любая компания. Но насколько элегантны и красивы такие диваны, с этим уже не поспоришь.
И если бы Бомануар выставил против меня не одного, а двоих или троих из присутствующих братьев, не сомневаюсь, что я каждого поочередно вышиб бы из седла одним и тем же копьем. Вот как я намерен был поступить, Ревекка. Я отстоял бы твою невиновность и от тебя самой надеялся бы получить награду за свою победу.
- Все это пустая похвальба, сэр рыцарь, - сказала Ревекка, - ты хвастаешься тем, что мог бы совершить; однако ты счел более удобным действовать совсем по-иному. Ты принял мою перчатку. Значит, мой защитник - если только для такого одинокого существа, как я, найдется защитник, - явившись на ристалище, будет обязан сразиться с тобой. А ты все еще представляешься моим другом и покровителем.
- Я и хочу быть твоим другом и покровителем, - отвечал храмовник, - но сама посуди, чем я при этом рискую или, лучше сказать, какому бесславию неминуемо подвергнусь. Так не осуждай же меня, если я поставлю некоторые условия, прежде чем ради твоего спасения пожертвую всем, что для меня было дорого.
- Говори, - сказала Ревекка, - я не понимаю тебя.
- Ну хорошо, - сказал Буагильбер, - я буду откровенен, как грешник, пришедший на исповедь к своему духовному отцу. Если я не явлюсь на ристалище, Ревекка, я лишусь своего сана и доброго имени - потеряю все, чем дышал до сих пор, то есть уважение моих товарищей и надежду унаследовать то могущество, ту власть, которой теперь пользуется старый изувер Лука де Бомануар и которой я воспользовался бы иначе. Таков будет мой удел, если я не явлюсь сразиться с твоим заступником. Черт бы побрал этого Гудольрика, устроившего мне такую дьявольскую западню! И да будет проклят Альберт Мальвуазен, остановивший меня, когда я хотел бросить твою перчатку в лицо выжившему из ума изуверу, который мог поверить нелепой клевете на существо, столь возвышенное и прекрасное, как ты.
- К чему теперь все эти напыщенные, льстивые слова! - сказала Ревекка. - Тебе предстоял выбор: пролить кровь неповинной женщины или рискнуть своими земными выгодами и надеждами. Что же об этом толковать? Твой выбор сделан.
- Нет, Ревекка, - сказал рыцарь более мягким голосом, подойдя к ней поближе, - мой выбор еще не сделан. Нет. И знай, тебе самой предстоит сделать выбор. Если я появлюсь на ристалище, я обязан поддержать свою боевую славу. И тогда, будет ли у тебя заступник или не будет, - все равно ты умрешь на костре, привязанная к столбу, ибо не родился еще тот рыцарь, который был бы мне равен в бою или одолел меня, разве только Ричард Львиное Сердце да его любимец Уильфред Айвенго. Но, как тебе известно, Айвенго еще не в силах носить панцырь, а Ричард далеко, в чужеземной тюрьме. Итак, если я выеду на состязание, ты умрешь, хотя бы твоя красота и побудила какого-нибудь пылкого юношу выступить в роли твоего заступника.
- К чему ты столько раз повторяешь одно и то же?
- А к тому, чтобы ты яснее могла представить себе ожидающую тебя участь, - ответил храмовник.
- Ну, переверни ее наизнанку, - сказала еврейка, - посмотрим, что тогда будет.
- Если я выеду, - продолжал Буагильбер, - и покажусь на роковом ристалище, ты умрешь медленной и мучительной смертью, в такой пытке, какая предназначена для грешников. Если же я не явлюсь, меня лишат рыцарского звания, я буду опозорен, обвинен в колдовстве, в общении с неверными. Знатное имя, еще более прославленное моими подвигами, станет мне укором и посмешищем. Я утрачу свою славу, свою честь, лишусь надежды на такое величие и могущество, какого достигали немногие из императоров. Пожертвую честолюбивыми замыслами, разрушу планы столь же высокие, как те горы, по которым язычники чуть не взобрались на небеса, если верить их сказаниям, а между тем, Ревекка, всем этим я готов пожертвовать, - прибавил он, бросаясь к ее ногам, - откажусь и от славы, и от величия, и от власти, хотя она уже почти в моих руках, - все брошу, лишь бы ты сказала: "Буагильбер, будь моим возлюбленным".
- Не думай о таких глупостях, сэр рыцарь, - отвечала Ревекка, - лучше скорей поезжай к регенту, к королеве-матери, к принцу Джону. Из уважения к английской короне они не могут позволить вашему гроссмейстеру так своевольничать. Этим ты можешь оказать мне действительное покровительство, без всяких жертв с своей стороны и не требуя от меня никаких наград.
- Я не хочу иметь с ними дела, - продолжал он, хватаясь за полу ее платья, - я обращаюсь только к тебе. Что же заставляет тебя делать такой выбор? Подумай, будь я хоть сам сатана, - ведь смерть еще хуже сатаны, а мой соперник - смерть.
- Я не взвешиваю этих зол, - сказала Ревекка, опасаясь слишком прогневить необузданного рыцаря, но преисполненная твердой решимости не только не принимать его предложений, но и не прикидываться благосклонной к нему. - Будь же мужчиной, призови на помощь свою веру. Если правда, что ваша вера учит милосердию, которого у вас больше на словах, чем на деле, избавь меня от страшной смерти, не требуя вознаграждения, которое превратило бы твое великодушие в низкий торг.
- Нет! - воскликнул надменный храмовник вскакивая. - Этим ты меня не обманешь! Если я откажусь от добытой славы и от будущих почестей, я сделаю это только ради тебя, и мы спасемся не иначе, как вместе. Слушай, Ревекка, - продолжал он снова, понизив голос, - Англия, Европа - ведь это не весь мир. Есть и другие страны, где мы можем жить, и там я найду простор для своего честолюбия. Поедем в Палестину. Там живет мой друг Конрад - маркиз де Монсеррат, - человек, подобный мне, свободный от глупых предрассудков, которые держат в оковах наш прирожденный здравый смысл. Скорее можно вступить в союз с Саладином, чем терпеть пренебрежение этих изуверов, которых мы презираем. Я проложу новые пути к величию, - продолжал он, расхаживая крупными шагами по комнате. - Европа еще услышит звонкую поступь того, кого изгнала из числа сынов своих. Сколько бы миллионов народу ни посылала она во имя креста защищать Палестину, сколько бы десятков тысяч сарацинских сабель ни давали им отпор, никто не сумеет пробиться так глубоко в эту страну, из-за которой состязаются все народы, никто не сможет основаться там так прочно, как я и те мои товарищи, которые пойдут за мной и в огонь и в воду, что там ни делай, что ни говори этот старый ханжа. И ты будешь царицей, Ревекка. На горе Кармель создадим мы тот престол, который я тебе завоюю своей доблестью, и вместо гроссмейстерского жезла у меня в руке будет царский скипетр.
- Мечты, - молвила Ревекка, - одни мечты и грезы! Но если бы и осуществились они наяву, мне до этого нет никакого дела. Начать с того, что какого бы могущества ты ни достиг, я его не смогу разделять с тобою. А любовь к отечеству и твердость в вере так много значат для меня, что я не могу уважать человека, если он охотно отрекается от родины, разрывает связь с орденом, которому клялся служить, и все это только для того, чтобы удовлетворить беспутную страсть к женщине чуждого ему племени. Не назначай платы за мое избавление, сэр рыцарь, не продавай великодушного подвига - окажи покровительство несчастию из одного милосердия, а не из личных выгод. Обратись к английскому престолу. Ричард преклонит слух к моим молениям и освободит меня от жестокости моих мучителей.
- Ни за что! - отвечал храмовник с яростью. - Если разрывать связь с орденом, то только ради тебя, а если ты отвергаешь мою любовь, у меня остаются лишь мои честолюбивые замыслы. Я не позволю одурачить себя! Ты хочешь, чтобы я поклонился Ричарду? Испрашивал милости у этого гордого сердца? Никогда этого не будет, Ревекка! Орден Храма в моем лице не падет к ногам Ричарда! Я могу порвать свою связь с орденом, но унизить или предать его - никогда.
- Значит, вся моя надежда на милость божию, - сказала Ревекка, - от людей, как видно, нечего мне ждать помощи.
- Так знай, - отвечал храмовник: ты очень горда, но и я тоже горд. Если я появлюсь на ристалище в полном боевом вооружении, никакие земные помыслы не помешают мне пустить в ход всю мою силу, все мое искусство. Подумай же, какова будет тогда твоя участь! Ты умрешь в страшной пытке, сгоришь на пылающем костре - ничего не сохранится от этого прекрасного образа, даже тех жалких останков, о которых можно было б сказать: вот это недавно жило, двигалось... Нет, Ревекка, женщине не перенести мысли о такой участи. Ты еще уступишь моим желаниям!
- Буагильбер, - отвечала еврейка, - ты не знаешь женского сердца или видел только таких женщин, которые утеряли лучшие женские достоинства. Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из самых страшных сражений не обнаруживал ты такого мужества, какое проявляет женщина, когда долг или привязанность призывает ее к страданию. Я сама женщина, избалованная воспитанием, от природы робкая и с трудом переносящая телесные страдания. Но когда мы с тобой явимся на роковое ристалище, ты - сражаться, а я - на казнь, я твердо уверена, что моя отвага будет много выше твоей... Прощай, я не хочу больше терять слов с тобою. То немногое время, которое осталось дочери Израиля провести на земле, нужно употребить иначе. Она должна обратиться к утешителю, который отвратил лицо свое от ее народа, но никогда не бывает глух к воплям человека, искренне взывающего к нему.
- Значит, мы расстаемся, - проговорил храмовник после минутного молчания. - И зачем бог допустил нас встретиться в этом мире? Почему ты не родилась от благородных родителей и в христианской вере? Нет, клянусь небесами, когда я смотрю на тебя и думаю, где и при каких обстоятельствах суждено нам увидеться снова, я начинаю жалеть, зачем не принадлежу я к твоему отверженному племени. Пускай бы рука моя рылась в сундуках с шекелями, не ведая ни копья, ни щита, гнул бы я спину перед мелкой знатью и наводил бы страх на одних лишь должников!.. Вот до чего я дошел, Ревекка, вот чего бы желал, чтобы только быть ближе к тебе в жизни, чтобы уклониться от той страшной роли, какую должен сыграть в твоей смерти.
- Ты говоришь о евреях, какими сделали их преследования людей, тебе подобных, - сказала Ревекка. - Гнев божий изгнал евреев из отечества, но трудолюбие открыло им единственный путь к власти и могуществу, и на! этом одном пути они не встретили преград и притеснений. Почитай древнюю историю израильского народа и скажи: разве те люди, через которых Иегова творил такие чудеса среди народов, были торгаши и ростовщики? Знай же, гордый рыцарь, что среди нас немало есть знатных имен, по сравнению с которыми ваши хваленые дворянские фамилии все равно, что тыква перед кедром.
Щеки Ревекки загорелись румянцем, пока она говорила о древней славе своего племени, но снова побледнели, когда она добавила со вздохом:
- Да, таковы были князья иудейские, ныне исчезнувшие. Слава их попрана, как скошенная трава, и смешана с дорожной грязью. Но есть еще потомки великого рода, есть и такие, что не посрамят своего высокого происхождения, и в числе их будет дочь Исаака, сына Адоникама. Прощай! Я не завидую почестям, добытым ценою крови человеческой, не завидую твоему варварскому роду, происшедшему от северных язычников, не завидую и вере твоей, которая вечно у тебя на языке, но которой нет ни в твоем сердце, ни в поступках.
- Я точно околдован, клянусь небесами! - сказал Буагильбер. - Мне начинает казаться, что выживший из ума скелет был прав. Мне так невыразимо трудно расстаться с тобой, что в этом кроется что-то сверхестественное. Прелестное создание! - продолжал он, подходя к ней ближе, но с великим почтением. - Так молода, так хороша, так бесстрашна перед лицом смерти! И, однако, обречена умереть в позоре и в мучениях. Кто может не плакать над тобой? Вот уже двадцать лет, как слезы не навертывались на мои глаза, а теперь я плачу, глядя на тебя. Но этому суждено свершиться. Ничто не может спасти тебя. Мы с тобой оба - слепые орудия судьбы, неудержимо влекущей нас по предначертанному пути, как два корабля, которые несутся по бурным волнам, а бешеный ветер сталкивает их между собой на общую погибель. Так прости меня и расстанемся, по крайней мере, как друзья. Тщетно старался я поколебать твою решимость, но и сам остаюсь тверд и непреклонен, как сама несокрушимая судьба.
- Люди нередко сваливают на судьбу то, что есть прямое последствие их собственных буйных страстей, - сказала Ревекка. - Но я прощаю тебя, Буагильбер, тебя, виновника моей безвременной смерти. У тебя сильная душа; иногда вспыхивают в ней благородные и великие порывы. Но она - как запущенный сад, принадлежащий нерадивому хозяину: сорные травы разрослись в ней и заглушили здоровые ростки.
- Да, Ревекка, - сказал храмовник, - я именно таков, как ты говоришь: неукротимый, своевольный, но гордый тем, что среди толпы пустоголовых глупцов и ловких ханжей я сохранил силу, возвышающую меня над ними. Я с юности приучался к воинским подвигам, стремился к высоким целям и преследовал их упорно и непоколебимо. Таким я и останусь: гордым, непреклонным, неизменным. Мир увидит это, я покажу ему себя... Но ты прощаешь меня, Ревекка?
- Так искренне, как только может жертва простить своему палачу.
- Прощай, - сказал храмовник и вышел из комнаты.
Пресептор Альберт Мальвуазен с нетерпением ожидал в соседней зале возвращения Буагильбера.
- Как ты замешкался! - сказал Альберт. - Я был вне себя от беспокойства. Что, если бы гроссмейстер или Конрад, его шпион, вздумали зайти сюда? Дорого бы я поплатился за свое снисхождение!.. Но что с тобою, брат? Ты еле держишься на ногах, и лицо твое мрачно, как ночь. Здоров ли ты, Буагильбер?
- Здоров, - отвечал храмовник, - настолько здоров, как бывает несчастный, который знает, что через час будет казнен. Да нет, впрочем, вдвое хуже, потому что иные из приговоренных к смерти расстаются с жизнью, как с негодным старым платьем. Клянусь небесами, Мальвуазен, эта девушка превратила меня в тряпку! Я почти решился идти к гроссмейстеру, перед самым его носом отречься от ордена и отказаться от той роли, какую мне навязало его жестокое своеволие.
- Ты с ума сошел! - сказал Мальвуазен. - Таким поступком ты погубишь себя, но не спасешь еврейку, которая, по-видимому, так дорога тебе. Бомануар выберет вместо тебя кого-нибудь другого на защиту ордена, и осужденная все равно погибнет.
- Вздор! Я сам выступлю на ее защиту, - отвечал храмовник надменно, - и тебе, Мальвуазен, я думаю, известно, что во всем ордене не найдется бойца, способного выдержать напор моего копья.
- Эх, - сказал лукавый советчик, - ты совсем упускаешь из виду, что тебе не дадут ни случая, ни досуга выполнить твой безумный план. Попробуй пойти к Луке Бомануару, объяви ему о своем отречении от клятвы послушания и посмотри, долго ли после этого своевольный старик оставит тебя на свободе. Ты едва успеешь произнести эти слова, как очутишься на сто футов под землей, в темнице под тюремной башней пресептории, где будешь ждать суда, - а судить тебя будут как подлого рыцаря. Если же решат, что все-таки ты околдован, тебя закуют в цепи, отвезут в какой-нибудь отдаленный монастырь, запрут в уединенную келью, и ты будешь валяться там на соломе, в темноте, одуревший от заклинаний и насквозь промокший от святой воды, которой будут тебя усердно поливать, чтобы изгнать из тебя беса. Нет, ты должен явиться на ристалище, Бриан, иначе ты погиб!
- Нет, лучше я вырвусь отсюда и убегу! - сказал Буагильбер. - Спасусь бегством в какую-нибудь дальнюю страну, куда еще не проникли человеческая глупость и изуверство. По крайней мере, ни одна капля крови этой прекрасной девушки не прольется из-за меня.
- Тебе не удастся бежать, - сказал Мальвуазен: - твои безумства возбудили подозрения, и тебя не выпустят из стен пресептории. Пойди попытайся. Подойди к воротам, прикажи спустить подъемный мост, и ты увидишь, послушаются ли тебя. Ты удивлен, обижен? Но для тебя же лучше, что это так. Твое бегство ни к чему не поведет. Ты обесславишь своих предков и сам будешь изгнан из ордена. Подумай хорошенько: куда деваться от стыда твоим ратным товарищам, когда Бриана де Буагильбера. лучшего бойца в рядах храмовников, публично провозгласят предателем и зрители при этом освищут твое имя? Каково будет горе французского двора! С какой радостью надменный Ричард узнает, что тот самый рыцарь, который доставил ему немало хлопот в Палестине и едва не омрачил его всесветную славу, сам потерял честь и доброе имя из-за еврейки и все-таки не смог спасти ее, даже ценой такой великой жертвы.
- Мальвуазен, - сказал рыцарь, - благодарю тебя. Ты затронул струну, сильнее всего отзывающуюся в моей душе. Будь что будет, но слово "изменник" никогда не станет рядом с именем Буагильбера. Дай бог, чтобы сам Ричард или один из его хваленых любимчиков выехал против меня на ристалище. Но нет, никого там не будет. Никто не захочет рискнуть жизнью за неповинную, за одинокую.
- Тем лучше для тебя, если дело этим кончится, - сказал пресептор. - Если ее заступник не явится, не ты будешь повинен в смерти злосчастной девицы, а гроссмейстер, приговоривший ее к казни. На нем и будет лежать ответственность за это дело, и он его поставит себе не в вину, а в заслугу, достойную всяких похвал.
- Это правда, - сказал Буагильбер, - если не будет у нее заступника, я буду лишь частью пышного зрелища, то есть появлюсь верхом на коне в полном вооружении, но не приму никакого участия в том, что последует дальше.
- Разумеется! - подхватил Мальвуазен. - Будешь играть такую же роль, как статуя Георгия Победоносца, которую носят в церковной процессии.
- Что ж, пусть будет так, как я решил прежде, - сказал надменный храмовник. - Она меня отвергла и унизила, пренебрегла мною. Для чего я стану жертвовать ей своей славой и уважением других людей? Мальвуазен, я выеду на ристалище.
Сказав эти слова, он поспешно вышел из залы, а пресептор последовал за ним, дабы присмотреть и поддержать его в принятом решении, ибо он сам был сильно заинтересован в успехах Буагильбера, ожидая для себя больших выгод в случае, если тот со временем станет во главе ордена. Оспаривая лучшие побуждения в душе своего друга, Мальвуазен имел над ним все преимущества хитрого и хладнокровного себялюбца в борьбе с человеком, одержимым пылкими и противоречивыми страстями. Тем не менее потребовалось все его искусство, чтобы заставить Буагильбера следовать принятому решению. Он должен был неотступно наблюдать за своим другом, чтобы тот опять не вздумал бежать, и предупреждать возможность его встречи с гроссмейстером. Вдобавок ко всему этому, Альберт время от времени снова и снова приводил различные доводы в пользу того, что Бриан обязан явиться на ристалище, так как на судьбу Ревекки это не может оказать никакого влияния, а между тем для него самого является единственным способом спастись от бесславия и позора.
ГЛАВА XL
Вновь Ричард стал самим собой Прочь, тени!
Шекспир, "Ричард III"
Но возвратимся к приключениям Черного Рыцаря. Отъехав от заветного дуба великодушного разбойника, он направил свой путь к соседнему монастырю, скромному и небогатому, носившему название аббатства святого Ботольфа, куда после падения замка Торкильстон перевезли раненого Айвенго. Мы не станем пока говорить о том, что произошло между Уильфредом и его избавителем. Довольно сказать, что после долгой и важной беседы аббат разослал гонцов в разные стороны, а на другой день поутру Черный Рыцарь собрался уезжать из монастыря, взяв с собой в проводники шута Вамбу. Перед отъездом рыцарь обратился к Айвенго и сказал ему:
- Мы с тобой увидимся в Конингсбурге, замке покойного Ательстана, куда отправился твой отец Седрик справлять поминки по своему благородному родственнику. Я посмотрю там на твою саксонскую родню, сэр Уильфред, и познакомлюсь с ними покороче. И ты туда приезжай, я берусь примирить тебя с отцом.
Сказав это, Черный Рыцарь ласково простился с Айвенго, который выразил пламенное желание проводить своего спасителя. Но об этом Черный Рыцарь и слышать не хотел.
- Сегодня отдыхай хорошенько, - сказал он. - Пожалуй, и завтра ты еще не в силах будешь пуститься в дорогу. Мне не нужно иного проводника, кроме честного Вамбы; он будет играть при мне роль монаха или шута, смотря по моему настроению.
- А я, - сказал Вамба, - готов служить вам от всего сердца. Хотелось бы мне также присутствовать на поминках Ательстана, потому что, коли еда не будет очень сытная, он непременно восстанет из мертвых и станет взыскивать с поваров, прислуги и кравчего. А это такое зрелище, что стоит посмотреть. Я уж надеюсь, сэр рыцарь, на ваше доблестное заступничество перед моим хозяином Седриком, если моего остроумия окажется мало.
- Но на что может пригодиться моя доблесть, шут, там, где бессильно твое остроумие? Разреши-ка мне эту загадку.
- Видите ли, сэр рыцарь, - отвечал Вамба, - шутка может много сделать. Услужливый и наблюдательный плут сразу подмечает, которым глазом сосед ею хуже видит, и с этой стороны держится, когда тот разгорячится и даст волю своим страстям. А доблесть - это дюжий малый, который идет напролом. Ему нипочем и прилив и бурные ветры, знай себе гребет веслом и в конце концов причалит к берегу. А потому, добрый сэр рыцарь, я буду пользоваться только ясной погодой в душе моего благородного хозяина, а в бурное время, уж надеюсь, вы потрудитесь меня выручать.
- Сэр Рыцарь Висячего Замка, раз уж вам угодно так называть себя, - сказал Айвенго. - боюсь что вы изволили избрать себе в проводники чересчур болтливого и назойливого дурака. Но он знает каждую тропинку в лесу не хуже любого охотника; притом, как вы сами видели, бедняга верен и надежен, как булат.
- Ничего, - молвил рыцарь, - лишь бы он сумел указать мне дорогу. Что за беда, если он захочет позабавить меня в пути. Ну, прощай, Уильфред, выздоравливай, друг мой. Но смотри, я тебе запрещаю выезжать по крайней мере до завтра.
С этими словами он протянул руку Уильфреду, который ее поцеловал, простился с аббатом, сел на коня и поехал в сопровождении одного Вамбы.
Айвенго проводил их взглядом, пока они не скрылись в чаще окружающих лесов, потом воротился в монастырь.
Но вскоре после ранней обедни он послал сказать аббату, что желает его видеть. Старик прибежал в испуге и с беспокойством осведомился, как он себя чувствует.
- Лучше. - 0твечал он, - гораздо лучше, нежели мог надеяться вначале: или моя рана была не так серьезна, как я думал, судя по множеству потерянной крови, или целебный бальзам оказал на нее чудесное действие, но я себя так чувствую, что, пожалуй, могу надеть панцырь. Это большое счастье, потому что мне всё такие мысли приходят на ум, что я не могу больше оставаться здесь в бездействии.
- Сохрани бог, - сказал аббат, - чтобы сын Седрика Саксонца покинул нашу обитель прежде, чем зажили его раны. Стыдно нам будет, если мы допустим это!
- Я и сам не покинул бы вашу гостеприимную обитель, святой отец, - сказал Айвенго, - если бы не чувствовал себя способным пуститься в дорогу и если бы не был к тому вынужден.
- А что же вынуждает тебя к такому внезапному отъезду? - допрашивал аббат.
- Разве никогда вам не случалось, святой отец, томиться зловещим предчувствием, ожидать какой-то беды, тщетно доискиваясь, какая бы могла быть тому причина? - сказал рыцарь. - Разве никогда не омрачалась ваша душа, словно зеленый луг в солнечный день, над которым вдруг проходит черная туча, предвестница грозы? Разве ты не думаешь, что такие предчувствия достойны нашего внимания, что, быть может, это ангелы-хранители подают нам весть о близкой опасности?
- Не отрицаю, - сказал аббат, осеняя себя крестным знамением, - такие вещи случаются, и они бывают от бога. Но подобные внушения приходят недаром и клонятся к пользе и преуспеванию. А ты, раненый и немощный, на что ты можешь пригодиться тому, за кем желаешь следовать? Ведь в случае нападения ты не в силах будешь защищать его.
- Ты ошибаешься, приор, - сказал Айвенго, - сил у меня довольно, и я отлично могу выдержать бой со всяким, кто захочет со мной помериться. Но если бы это и не было нужно, разве я не могу быть ему полезен иными способами, кроме оружия? Слишком хорошо известно, что саксонцы не любят норманнов. Как знать, что может случиться, если он вдруг явится среди них в такую минуту, когда сердца их раздражены смертью Ательстана, а головы отуманены чрезмерным употреблением вина. Сдается мне, что его появление в такое время может иметь в высшей степени опасные последствия. Вот я и решился или предупредить беду, или разделить его участь. А для того чтобы я мог исполнить свое намерение, прошу тебя: достань мне верховую лошадь, у которой шаг был бы помягче, чем у моего боевого коня.
- Что ж, - отвечал почтенный аббат, - я тебе уступлю мою испанскую кобылу: она ходит иноходью, жаль только, что все-таки не так спокойна, как лошадка у приора Сент-Альбанской обители. Могу, однако ж, поручиться, что моя Метла - так зову я своего иноходца - самая смирная, самая послушная лошадь. Пожалуй, только у проезжего фокусника найдется скотина еще послушнее моей. Но ведь та даже умеет плясать меж разложенных яиц. А едучи на Метле, я сочинял целые проповеди, и хорошие выходили проповеди, одинаково поучительные как для монастырской братии, так и для многих христианских душ.
- Так, пожалуйста, преподобный отец, прикажите сейчас же оседлать Метлу и велите Гурту принести сюда мое вооружение.
- Однако ж, любезный сэр, - сказал аббат, - я прошу вас принять в соображение, что Метла так же неопытна по части оружия, как и ее хозяин. Я не ручаюсь за то, что может произойти, когда она увидит ваши доспехи, а в особенности, когда почует их тяжесть на себе. О, Метла, я вам скажу, животное преумное и не потерпит на себе никакой излишней тяжести. Один раз случилось, что я у соседнего священника захватил взаймы только один том латинского сочинения, так моя лошадь до тех пор не соглашалась выйти за ворота, пока я не заменил увесистую книжицу обычным своим малым требником.
- Поверьте, святой отец, - сказал Айвенго, - я не стану беспокоить вашу лошадь излишней тяжестью, а если она заупрямится, так ей же будет хуже.
Эти слова были произнесены в ту минуту, когда Гурт прикреплял к сапогам рыцаря пару больших позолоченных шпор, способных убедить любую упрямую лошадь, что для нее выгоднее всего повиноваться воле ездока.
Острые колесики, торчавшие на сапогах Айвенго, произвели на аббата такое впечатление, что он начал раскаиваться, зачем так любезно предложил свою лошадь.
- Позвольте, любезный сэр! - воскликнул он. - Моя Метла совсем не выносит шпор. Я было и позабыл об этом. Лучше подождите немного, я пошлю за кобылой моего эконома - он живет тут поблизости, на ферме. Вам придется подождать какой-нибудь час, а уж эта лошадь, наверно, будет спокойна, так как на ней возят дрова, а овса никогда ей не дают.
- Благодарю вас, преподобный отец, я предпочитаю воспользоваться первоначальным вашим предложением, тем более что, как я вижу, вашу Метлу уже подвели к воротам. Гурт повезет мое вооружение, а что касается остального, будьте спокойны: так как я не навалю ей на спину лишней тяжести, то надеюсь, что и она не выведет меня из терпения. А теперь прощайте.
И Айвенго быстро и легко сбежал с крыльца. Он вскочил на лошадь, желая избежать приставаний аббата, который поспешил за ним так проворно, как только позволяли ему тучность и преклонный возраст, все время восхваляя свою Метлу и умоляя рыцаря обращаться с ней осторожнее.
Но Уильфред был слишком озабочен, чтобы выслушивать важные советы аббата и его забавные шутки. Поэтому, сев на кобылу и приказав Гурту не отставать, он направился в лес по следам Черного Рыцаря, между тем как аббат восклицал, стоя у ворот монастыря и глядя ему вслед:
- Пресвятая дева! И зачем я ему доверил свою Метлу! Если с ней случится недоброе, как я без нее обойдусь при моей простудной ломоте? А все-таки, - продолжал он рассуждать, спохватившись, - как я не пожалел бы собственных старых и увечных костей для блага старой Англии, так и моя Метла пускай послужит тому же правому делу. Может статься, они сочтут нашу бедную обитель достойной какого-нибудь богатого вклада. А если они этого не сделают, потому что великие мира сего легко забывают услуги маленьких людей, и то ничего: я найду себе награду в сознании того, что поступил правильно. А теперь, кажется, самое время созвать братию к завтраку в трапезную. Ох, сдается мне, что на этот звон они сходятся гораздо охотнее, чем на звон к заутрене и к обедне!
И настоятель аббатства святого Ботольфа побрел назад в трапезную занять председательское место за столом, на который только что подали треску и пиво на завтрак монахам. Отдуваясь, с важным видом уселся он за стол и начал делать туманные намеки насчет того, что монастырь вправе ожидать теперь щедрых даров. В другое время подобные речи возбудили бы всеобщее любопытство. Но так как треска была очень соленая, а пиво довольно крепкое, братия слишком усердно работала челюстями и не могла как следует навострить уши. Летописи упоминают лишь об одном лице, обратившем внимание на таинственные слова настоятеля, - об отце Диггори. У него была сильная зубная боль, так что он мог жевать лишь на одной стороне, поэтому он кое-что расслышал и даже задумался над слышанным.
Тем временем Черный Рыцарь и его проводник не спеша подвигались вперед сквозь лесную чащу. Бравый витязь то напевал себе под нос песни влюбленных трубадуров, то задавал своему спутнику забавные вопросы. Благодаря этому их беседа была пересыпана прибаутками и песнями. Нам хотелось бы дать читателю хоть приблизительное понятие об их разговоре.
Итак, вообразите себе рыцаря высокого роста, плотного телосложения, широкоплечего, могучего, верхом на крупном вороном коне, как бы нарочно созданном для такого тяжелого седока. Верх забрала на шлеме всадника был поднят, чтобы легче было дышать, наустник же оставался застегнутым, так что черты лица было трудно разобрать.
Всего лучше были видны его загорелые скулы, покрытые здоровым румянцем, и большие голубые глаза, блестевшие из-под поднятого забрала. Осанка и манеры витязя выражали беззаботное веселье и беззаветную удаль, изобличая ум, неспособный предвидеть опасность, но всегда готовый отразить ее. Сразу было видно, что опасные приключения занимали немалое место в его жизни.
Шут был в обычном своем пестром одеянии, но события последнего времени заставили его заменить деревянный меч острым палашом и продолговатым щитом. При штурме Торкильстона выяснилось, что он очень недурно владеет этим оружием, хотя такое искусство было необязательно для его ремесла. В сущности, болезненное состояние Вамбы выражалось лишь в том, что он был одержим какой-то нервной непоседливостью, ни в каком положении не мог оставаться спокойным и ни одно рассуждение не мог вести последовательно. Однако он был проворен и ловок и, если дело не требовало большой выдержки и постоянства, мог толково выполнить задачу. Но, сидя верхом на лошади, он ни минуты не оставался в покое: то и дело поворачивался на седле, сползал то на шею лошади, то на самый круп, то обе ноги свешивал на один бок, то садился лицом к хвосту, кривлялся, гримасничал, как настоящая обезьяна, и наконец так надоел животному, что оно сбросило его, и он во весь рост растянулся на зеленой траве. Этот случай сильно позабавил рыцаря, но спутник его после этого стал спокойнее.
...
