- И застаешь меня, - сказал Седрик, - готовым немедленно взяться за осуществление наших замыслов, касающихся завоевания чести и свободы. Говорю тебе, еще ни одна утренняя заря не была так благоприятна для освобождения саксонского племени, как заря завтрашнего дня.
Издательский дом «Пронто-Москва» представляет Вашему вниманию раздел бесплатных объявлений о покупке и продаже автомобилей на сайте газеты «Из рук в руки». В разделе представлены объявления о различных моделях автомобилей, среди которых:
Opel Corsa, Audi A6; Toyota Auris; Volkswagen Passat и другие популярные модели автомобилей.
- Пожалуйста, не толкуй мне о том, что кого-то нужно освобождать, - сказал Ательстан. - Спасибо, что хоть сам-то я вышел на волю. Для меня теперь важнее всего хорошенько наказать подлеца аббата. Повешу его на самой верхушке конигсбургской башни как есть - в стихаре и в епитрахили, а если его жирное брюхо не пролезет по лестнице, велю втащить его по наружной стене.
- Как же, сын мой, - сказала леди Эдифь, - подумай о его священном сане!
- Я думаю о своем трехдневном посте, - отвечал Ательстан, - и жажду крови каждого из них. Фрон де Беф сгорел живьем, а виноват был меньше их, потому что кормил своих пленников вполне сносно, если не считать, что в последний раз в похлебку положили слишком много чесноку. А эти лицемеры, неблагодарные рабы! Сколько раз сами напрашивались ко мне на обед, а мне даже не дали пустой похлебки и головки чесноку! Всех казню, клянусь душой Хенгиста!
- Но римский папа, мой благородный друг... - начал Седрик.
- А хоть бы сам сатана, мой благородный друг, - перебил его Ательстан. - Казню, да и только! Будь они самые лучшие монахи на земле, мир обойдется и без них.
- Стыдись, благородный Ательстан! - сказал Седрик. - Стоит ли заниматься такими ничтожными людишками, когда перед тобой открыто поприще славы! Скажи вот этому норманскому принцу, Ричарду Анжуйскому *, что хоть у него и львиное сердце, но он не вступит без борьбы на престол Альфреда, пока жив потомок святого Исповедника, имеющий право его оспаривать.
- Как! - воскликнул Ательстан. - Разве это благородный король Ричард?
- Это Ричард Плантагенет, - отвечал Седрик, - и едва ли следует напоминать тебе, что он добровольно приехал сюда в гости, - следовательно, нельзя ни обидеть его, ни задержать в плену. Ты сам хорошо знаешь свои обязанности по отношению к гостям.
- Еще бы мне не знать! - сказал Ательстан. -А также и обязанности верноподданного: от всего сердца свидетельствую ему свою верность и готовность служить.
- Сын мой, - воскликнула леди Эдифь, - подумай о твоих королевских правах!
- Подумай об английских вольностях, отступник! - сказал Седрик.
- Матушка, и вы, друг мой, оставьте ваши попреки, - сказал Ательстан. - Хлеб, вода и тюрьма убивают самолюбие. Я встал из могилы гораздо более разумным человеком, чем сошел в нее. Добрую половину этих глупостей напел мне в уши не кто иной, как тот же вероломный аббат Вольфрам, а вы теперь сами можете судить, что он за советчик. С тех пор как начались эти планы и переговоры, я только и знал, что спешные поездки, плохое пищеварение, всякие тревоги, плен и голодовку. К тому же я знаю, что все это кончится убийством нескольких тысяч безобидных людей. Говорю вам: я хочу царствовать только в своих собственных владениях! И первым делом моего правления будет повесить аббата.
- А как же Ровена? - спросил Седрик. - Надеюсь, ты не намерен ее покинуть?
- Эх, отец Седрик, будь же благоразумен! - сказал Ательстан. - Леди Ровена ко мне совсем не расположена. Для нее один мизинец перчатки моего родственника Уильфреда дороже всей моей особы. Вот она сама тут и может подтвердить справедливость моих слов. Нечего краснеть, Ровена: нет ничего зазорного в том, что ты любишь пригожего рыцаря больше, чем деревенского франклина. И смеяться тоже нечего, Ровена, потому что исхудалое лицо и могильный саван вовсе не заслуживают смеха. Лучше подай мне руку! Ну вот, Уильфред Айвенго, объявляю, что я отказываюсь... Эге, клянусь святым Дунстаном, Уильфред исчез. Неужто у меня от изнурения все еще в глазах рябит? Мне казалось, что он сию минуту стоял тут.
Начали искать Айвенго, но его нигде не было. Узнали наконец, что за ним приходил какой-то еврей и что после короткого разговора с ним Уильфред позвал Гурта, потребовал свой панцырь и вооружение и уехал из замка.
- Любезная родственница, - сказал Ательстан Ровене, - я не сомневаюсь, что только особо важное дело могло заставить Уильфреда отлучиться. Иначе я сам с величайшим удовольствием возобновил бы...
Но в ту минуту, как, озадаченный отсутствием Уильфреда, он выпустил руку Ровены, она тотчас ускользнула из комнаты, находя, вероятно, свое положение слишком затруднительным.
-Ну, - сказал Ательстан, - из всех живущих на земле всего менее можно полагаться на женщину да на монахов и аббатов. Ей-богу, я думал, что она, по крайности, скажет мне спасибо да еще поцелует в придачу. Как видно, могильные пелены тому причиной, что все бегут от меня, как от чумы... Обращаюсь теперь к вам, благородный король Ричард, и повторяю свою клятву в верности, как подобает подданному.
Но король тоже скрылся, и никто не знал куда. Потом уже узнали, что он поспешно сошел во двор, позвал того еврея, с которым разговаривал Айвенго, и после минутной беседы с ним закричал, чтобы ему как можно скорее подали коня, сам вскочил в седло, заставил еврея сесть на другую лошадь и помчался во весь опор.
- Клянусь святыми угодниками, - сказал Ательстан, - должно быть, за время моего отсутствия Зернебок овладел замком. Я воротился в могильном саване, можно сказать - восстал из гроба, и с кем ни заговорю, тот исчезает, заслышав мой голос! Но лучше об этом не толковать. Что же, друзья мои, те из вас, которые остались тут, пойдемте в столовую, поужинаем, пока еще кто-нибудь не исчез. Надеюсь, что еще довольно осталось съестного, как подобает на поминках саксонского дворянина знатного рода. Коли слишком замешкаемся, как бы черт не унес всего ужина!
ГЛАВА XLIII
Пусть Мовбрея грехи крестец сломают
Его разгоряченному коню
И на ристалище он упадет,
Презренный трус!
Шекспир, "Ричард II"
Возвратимся теперь к стенам пресептории Темплстоу. Вокруг стен было очень людно и оживленно. Все окрестные жители сбежались сюда, словно на сельскую ярмарку или храмовой праздник.
Еще больше народу окружало ристалище пресептории. То была гладкая поляна, прилегавшая к стенам обители и тщательно выровненная для военных и рыцарских упражнений членов ордена.
Она была обнесена прочным частоколом, а так как храмовники охотно приглашали желающих полюбоваться их искусством и рыцарскими подвигами, то вокруг арены было настроено множество галерей и наставлено скамеек для зрителей.
Для гроссмейстера в восточном конце ристалища был устроен трон, окруженный почетными сиденьями для пресепторов и рыцарей ордена. Над троном развевалось священное знамя храмовников, называвшееся Босеан.
В противоположном конце ристалища стоял врытый в землю столб; вокруг него лежали дрова, между которыми оставался проход в роковой крут для жертвы, предназначенной к сожжению. К столбу были привинчены и цепи, которыми должны были ее связать. Возле этого ужасного сооружения стояло четверо чернокожих невольников. Их черные лица, в те времена мало знакомые английскому населению, наводили ужас на толпу, смотревшую на них как на чертей, собравшихся исполнять свое дьявольское дело.
В толпе перешептывались, рассказывая друг другу о том, что за последнее смутное время успел натворить сатана.
- Слышали вы, дядя Деннет, - говорил один крестьянин другому, пожилому человеку, - слышали вы, что черт унес знатного саксонского тана, Ательстана из Конингсбурга?
- Знаю. Но ведь он его назад принес, по милости божией и молитвами святого Дунстана.
- Как так? - спросил молодцеватый юноша в зеленом кафтане с золотым шитьем.
За ним шел здоровенный подросток с арфой за плечами, что указывало на их профессию. Менестрель казался не простого звания: на нем была богато вышитая нижняя куртка, а на шее висела серебряная цепь с ключом для натягивания струн на арфе. На правой руке, повыше локтя, была надета серебряная пластинка, но вместо обычного изображения герба того барона, к домашней челяди которого принадлежал менестрель, на пластинке было выгравировано одно только слово: "Шервуд".
- Как так? О чем вы тут толкуете? - спросил молодцеватый менестрель, вмешиваясь в беседу крестьян. - Я сюда пришел искать сюжета для песни, но, клянусь святой девой, вместо одного напал, кажется, на два!
- Достоверно известно, - сказал пожилой крестьянин, - что после того, как четыре недели Ательстан Кониигсбургский был мертв...
- Это невозможно, - прервал его менестрель: - я видел его живым и здоровым на турнире в Ашби-де-ля-Зуш.
- Однако ж он умер, это верно, - сказал молодой крестьянин, - или был похищен из здешнего мира. Я сам слышал, как монахи в обители святого Эдмунда пели по нем панихиду. Да, кроме того, в Конингсбурге были богатые поминки по нем. Я было хотел туда сходить, да Мабель Перкинс...
-Да-да, умер Ательстан, - сказал старик, покачивая головой, - и такая это жалость, потому что немного уже остается старинной саксонской крови...
- Да какая же история-то случилась, господа честные? Расскажите, пожалуйста, - прервал менестрель довольно нетерпеливо.
- Да-да, расскажите, как было дело, - вступился дюжий монах, стоявший возле них, опершись на толстую палку, более похожую на дубину, чем на посох богомольца, и, вероятно, исполнявшую обе должности, смотря по надобности. - Да рассказывай покороче, - прибавил он, - потому что времени остается немного.
- Извольте видеть, преподобный отец, - сказал старый Деннет, - к пономарю в обители святого Эдмунда пришел в гости один пьяный поп...
- Я и слушать не хочу, что бывают на свете такие звери, как пьяные попы, - возразил на это монах, - а если и бывают, то недопустимо, чтобы мирянин так отзывался о духовном лице! Соблюдай приличия, друг мой, н скажи, что святой человек был погружен в размышления, а от этого нередко бывает, что голова кружится и ноги дрожат, словно желудок переполнен молодым вином. Я на себе испытал такое состояние.
- Ну ладно, - отвечал Деннет. - Так вот, к пономарю у святого Эдмунда пришел в гости святой брат; монах этот - так себе, забулдыга: из всей дичи, что пропадает в лесу, половина убита его руками; звон оловянной кружки для него куда приятнее церковного колокола, а один ломоть ветчины ему милее десяти листов его требника. Однако ж он славный парень, весельчак, мастер и на дубинах подраться, и из лука стрелять, и поплясать - не хуже любого молодца в йоркшире.
- Последние твои слова, Деннет, - сказал менестрель, - спасли тебе пару ребер.
- Полно, я не боюсь его, - сказал Деннет. - Конечно, я теперь немного состарился и не так уже поворотлив, как прежде. А посмотрел бы ты, как я бывало дрался на ярмарке в Донкастере...
- Историю-то расскажите мне, историю! - снова пристал менестрель.
- Вся история в том и заключается, что Ательстана Конингсбургского похоронили в обители святого Эдмунда.
- Это ложь, - сказал монах: - я собственными глазами видел, как его понесли в замок Конингсбург.
- Ну, так сами и рассказывайте, коли так! -сказал Деннет, раздосадованный тем, что его непрестанно прерывают.
Его товарищу и менестрелю стоило немало труда уговорить старика продолжать свое повествование. Наконец он сказал:
- И вот эти двое трезвых монахов, раз его преподобию непременно надо этого, целый летний день пили себе добрый эль и вино и всякую всячину, как вдруг им послышался глубокий стон, потом звяканье цепей; на пороге комнаты появился покойный Ательстан, да и говорит:
"А, нерадивые пастыри!.."
- Вздор! - поспешно перебил монах. - Он ни одного слова не сказал.
- Вот как! - сказал менестрель, отводя монаха прочь от крестьян. - У тебя опять новое приключение, братец Тук.
- А я тебе скажу, Аллен из Лощины, - сказал отшельник. - Я видел Ательстана так же ясно, как живой может видеть живого. И саван на нем и такой тяжелый запах, как из могилы. Целой бочкой вина не смыть мне этого воспоминания!
- Ну вот, - сказал менестрель, - ты надо мной просто смеешься!
- Хочешь - верь, хочешь - не верь, - продолжал монах, - я его хватил дубиной так, что от моего удара и бык свалился бы, но дубина моя прошла через него, точно сквозь столб дыма.
- Клянусь святым Губертом, - сказал менестрель, - это презанятная история и стоит того, чтобы переложить ее в стихи на мотив старинной песни "Приключилася с монахом превеликая беда..."
- Ладно, смейся, коли тебе охота, - отвечал Тук. - Пусть любое привидение или сам черт утащит меня с собой в преисподнюю, если застанет меня за исполнением такой песни. Нет-нет! Я тут же решил потрудиться ради спасения души - подсобить сжечь колдунью, подраться за правое дело или что-нибудь в этом роде. За тем и пришел сюда.
Внезапно удар большого колокола церкви святого Михаила в Темплстоу, старинного здания, возвышавшегося среди поселка на некотором расстоянии от пресептории, прервал их беседу. Один за другим зазвучали мощные удары, возвещавшие начало церемонии; они заставили содрогнуться сердца присутствующих; все взоры с благоговейным ужасом обратились к стенам пресептории в ожидании выхода гроссмейстера и преступницы.
Наконец подъемный мост опустился, ворота распахнулись, и выехали сначала рыцарь со знаменем ордена, предшествуемый шестью трубачами, за ними пресепторы, по два в ряд, потом гроссмейстер верхом на великолепной лошади в самом простом убранстве, за ним Бриан де Буагильбер в блестящих боевых доспехах, но без копья, щита и меча, которые несли за ним оруженосцы. Лицо его, отчасти скрытое длинным пером, спускавшимся с его шапочки, носило следы сильных страстей и жестокой внутренней борьбы. Он был бледен, как смерть, и видно было, что не спал несколько ночей сряду. Однако он управлял ретивым конем привычной рукой искусного наездника и лучшего бойца ордена храмовников. Осанка его была величава и повелительна, но, вглядываясь пристальнее в выражение его мрачного лица, люди читали на нем нечто такое, что заставляло их отворачиваться.
По обеим сторонам его ехали Конрад Мон-Фитчет и Альберт де Мальвуазен, исполнявшие роль поручителей боевого рыцаря. Они были в длинных белых одеждах, которые члены ордена носили в мирное время. За ними ехали другие рыцари Храма и длинная вереница оруженосцев и пажей, одетых в черное; это были послушники, добивавшиеся чести посвящения в рыцари ордена. За ними шел отряд пешей стражи, также в черных одеждах, а в середине виднелась бледная фигура подсудимой, тихими, но твердыми шагами подвигавшейся к месту, где должна была решиться ее судьба.
С нее сняли все украшения, боясь, как бы среди них не оказалось амулетов, которыми, как тогда считалось, сатана снабжает свою жертву, чтобы помешать ей покаяться даже на пытке. Вместо ярких восточных тканей на ней была белая одежда из самого грубого полотна. Но на ее лице запечатлелось такое трогательное выражение смелости и покорности судьбе, что даже в этой одежде, без всяких украшений, кроме собственных длинных черных кос, она внушала всем глубокое сострадание. Самые закоснелые ханжи жалели, что такое прекрасное создание превращено в сосуд злобы и стало преданной рабой сатаны.
Вслед за жертвой шла толпа низших чинов, служителей пресептории. Они двигались в величайшем порядке, сложа руки на груди и потупив глаза в землю.
Процессия медленно поднялась на отлогий пригорок, на вершине которого расположено было ристалище, проникла внутрь ограды, обошла ее кругом справа налево и, достигнув снова тех же ворот, остановилась. Тут произошла небольшая задержка, так как гроссмейстер и все остальные всадники, кроме Буагильбера и его поручителей, сошли с коней, которых немедленно увели за ограду состоявшие при рыцарях конюхи и оруженосцы.
Несчастную Ревекку подвели к черному стулу, поставленному рядом с костром. При первом взгляде на страшное место казни, такой же ужасной для воображения, как и мучительной для тела, она вздрогнула, затем закрыла глаза и, вероятно, молилась про себя. Через минуту она открыла глаза, пристально посмотрела на костер, как бы желая мысленно освоиться с предстоящей участью, потом медленно, естественным движением обернулась в другую сторожу.
Между тем гроссмейстер занял свое место, и когда все рыцари разместились вокруг него и за его спиной в строгом соответствии со званием каждого из них, раздались громкие и протяжные звуки труб, возвестившие, что суд собрался и приступает к действию.
Мальвуазен в качестве поручителя за Буагильбера выступил вперед и положил к ногам гроссмейстера перчатку еврейки, служившую залогом предстоящей битвы.
- Доблестный государь и преподобный отец, - сказал Мальвуазен, - вот стоит добрый рыцарь Бриан де Буагильбер, пресептор ордена храмовников, который, приняв залог поединка, ныне положенный мною у ног вашего преподобия, тем самым обязался исполнить долг чести в состязании нынешнего дня для подтверждения того, что сия еврейская девица, по имени Ревекка, по справедливости заслуживает осуждения на смертную казнь за колдовство. И вот здесь стоит этот рыцарь, готовый честно и благородно сразиться, если ваше преподобие изъявит на то свое высокочтимое и мудрое согласие.
- А присягал ли он в том, что будет биться за честное и правое дело? - спросил гроссмейстер. - Подайте сюда распятие и аналой.
- Государь и высокопреподобный отец, - с готовностью отвечал Мальвуазен, - брат наш, здесь стоящий, принес уже клятву в правоте обвинения в присутствии храброго рыцаря Конрада Мон-Фитчета. Здесь же присягать ему не подобает, принимая во внимание, что противница его не христианка и, следовательно, не может присягнуть сама.
Это объяснение показалось удовлетворительным, к великой радости Мальвуазена: хитрец заранее предвидел, как трудно и, пожалуй, даже невозможно будет уговорить Бриана де Буагильбера публично произнести такую клятву, а потому выдумал отговорку, чтобы избавить его от этого.
Выслушав объяснения Альберта Мальвуазена, гроссмейстер приказал герольду выступить вперед и выполнить свою обязанность. Снова зазвучали трубы, и герольд, выйдя на арену, воскликнул громким голосом:
- Слушайте! Слушайте! Слушайте! Вот храбрый рыцарь сэр Бриан де Буагильбер, готовый сразиться со всяким свободнорожденным рыцарем, который захочет выступить на защиту еврейки Ревекки как ее заместитель на поединке. Таковому ее заступнику преподобный и доблестный владыка гроссмейстер, здесь присутствующий, дозволяет биться на равных правах, предоставляя ему одинаковые условия в отношении места, направления солнца и ветра и всего прочего, до сего доброго поединка относящегося.
Опять зазвучали трубы, и затем наступила тишина, длившаяся довольно долго.
- Никто не желает выступить защитником? - сказал гроссмейстер. - Герольд, ступай к подсудимой и спроси ее, ожидает ли она кого-нибудь, кто захочет биться за нее в настоящем деле.
Герольд пошел к месту, где сидела Ревекка. В ту же минуту Буагильбер внезапно повернул свою лошадь и, невзирая на все попытки Мальвуазена и Мон-Фитчета удержать его, поскакал на другой конец ристалища и очутился перед Ревеккой одновременно с герольдом.
- Правильно ли это и допускается ли уставами поединка? - сказал Мальвуазен, обращаясь к гроссмейстеру.
- Да, Альберт Мальвуазен, допускается, - отвечал Бомануар, - ибо в настоящем случае мы взываем к суду божьему и не должны препятствовать сторонам сноситься между собою, дабы не помешать торжеству правды. Тем временем герольд говорил Ревекке следующее:
- Девица, - благородный и преподобный владыка гроссмейстер приказал спросить: есть ли у тебя заступник, желающий сразиться в сей день от твоего имени, или ты признаешь себя справедливо осужденной на заслуженную казнь?
- Скажите гроссмейстеру, - отвечала Ревекка, - что я настаиваю на своей невиновности, не признаю, что я заслуживаю осуждения, и не хочу сама быть повинна в пролитии собственной крови. Скажите ему, что я требую отсрочки, насколько то допускается их законами, и подожду, не пошлет ли мне заступника милосердный бог, к которому взываю в час моей крайней скорби. Но если по прошествии назначенного срока не будет мне защитника, то да свершится святая воля божия!
Герольд воротился к гроссмейстеру и передал ответ Ревекки.
- Сохрани боже, - сказал Лука Бомануар, - чтобы кто-нибудь мог пожаловаться на нашу несправедливость, будь то еврей или язычник! Пока вечерние тени не протянутся с запада на восток, мы подождем, не явится ли заступник этой несчастной женщины. Когда же солнце будет клониться к закату, пусть она готовится к смерти.
Герольд сообщил Ревекке эти слова гроссмейстера. Она покорно кивнула головой, сложила руки на груди и подняла глаза к небу, как будто искала там той помощи, на которую едва ли могла рассчитывать на земле. В эту минуту до слуха ее достиг голос Буагильбера. Он говорил шепотом, но она вздрогнула, и его речь вызвала в ней гораздо большую тревогу, чем слова герольда.
- Ревекка, - сказал храмовник, -т ы слышишь меня?
- Мне до тебя нет дела, жестокосердый, - отвечала несчастная девушка.
- Да, но ты понимаешь, что я говорю? - продолжал храмовник. - Я сам пугаюсь звуков своего голоса и не вполне понимаю, где мы находимся и для какой цели очутились здесь. Эта ограда, ристалище, стул, на котором ты сидишь, эти вязанки хвороста... Я знаю, к чему все это клонится, но такое зрелище кажется мне до того несбыточным, что проходит перед глазами, как страшное видение. Оно наполняет воображение чудовищными образами, но рассудок не допускает их возможности.
- Мой рассудок и все мои чувства, - сказала Ревекка, - убеждают меня, что этот костер предназначен для сожжения моего тела и открывает мне мучительный, но короткий переход в лучший мир.
- Это все мечты, Ревекка, сонные грезы и призраки, отвергаемые учением ваших же саддукейских мудрецов. Слушай, Ревекка, - заговорил Буагильбер с возрастающим одушевлением, - у тебя есть такая возможность спасти жизнь и свободу, о которой и не помышляют все эти негодяи и ханжи. Садись сию минуту ко мне за спину, на моего Замора, благородного коня, еще ни разу не изменившего своему седоку. Я его выиграл в единоборстве против султана трапезундского. Садись, говорю я, ко мне за спину, и через час мы оставим далеко позади всякую погоню. Тебе откроется новый мир наслаждений, а мне - новое поприще для славы. Пускай произносят надо мной какие им угодно приговоры - я презираю их! Пускай вычеркивают имя Буагильбера из списка своих монастырских рабов - я омою кровью всякое пятно, каким они дерзнут замарать мой родовой герб!
- Искуситель, - сказала Ревекка, - уйди прочь! Даже и в эту минуту ты не в силах ни на волос поколебать мое решение. Вокруг меня только враги, но тебя я считаю самым страшным из них. Уйди, ради бога!
Альберт Мальвуазен, встревоженный и обеспокоенный их слишком продолжительным совещанием, подъехал в эту минуту, чтобы прервать беседу.
- Созналась она в своем преступлении, - спросил он у Буагильбера, - или все еще упорствует в отрицании?
- Именно, - упорствует и отрекается, - сказал Буагильбер.
- В таком случае, благородный брат наш, - сказал Мальвуазен, - тебе остается лишь занять твое прежнее место и подождать до истечения срока. Смотри, тени уже начали удлиняться. Пойдем, храбрый Буагильбер, надежда на украшение нашего священного ордена и будущий наш владыка.
Произнеся эти слова примирительным тоном, он протянул руку к уздечке его коня, как бы с намерением увести его обратно на противоположный конец ристалища.
- Лицемерный негодяй! Как ты смеешь налагать руку на мои поводья? - гневно воскликнул Буагильбер, оттолкнув Мальвуазена, и сам поскакал назад к своему месту.
- Нет, в нем еще довольно пылкости, - сказал Мальвуазен вполголоса Конраду Мон-Фитчету, - нужно только направить ее как следует; она, как греческий огонь, сжигает все, до чего ни коснется.
Два часа просидели судьи перед ристалищем, тщетно ожидая появления заступника.
- Да оно и понятно, - говорил отшельник Тук, - потому что она еврейка. Клянусь моим орденом, жалко, право, что такая молодая и красивая девушка погибнет из-за того, что некому за нее подраться. Будь она хоть десять раз колдунья, да только христианской веры, моя дубинка отзвонила бы полдень на стальном шлеме свирепого храмовника.
Общее мнение склонилось к тому, что никто не вступится за еврейку, да еще обвиняемую в колдовстве, и рыцари, подстрекаемые Мальвуазеном, начали перешептываться, что пора бы объявить залог Ревекки проигранным. Но в эту минуту на поле показался рыцарь, скакавший во весь опор по направлению к арене. Сотни голосов закричали: "Заступник, заступник!" - и, невзирая на суеверный страх перед колдуньей, толпа громкими кликами приветствовала въезд рыцаря в ограду ристалища. Но, увидев его вблизи, зрители были разочарованы. Лошадь его, проскакавшая многие мили во весь дух, казалось, падала от усталости, да и сам всадник, так отважно примчавшийся на арену, еле держался в седле от слабости, или от усталости, или от того и другого.
На требование герольда объявить свое имя, звание и цель своего прибытия рыцарь ответил смело и с готовностью:
- Я, добрый рыцарь дворянского рода, приехал оправдать мечом и копьем девицу Ревекку, дочь Исаака из Йорка, доказать, что приговор, против нее произнесенный, несправедлив и лишен основания, объявить сэра Бриана де Буагильбера предателем, убийцей и лжецом, в подтверждение чего готов сразиться с ним на сем ристалище и победить с помощью божией, заступничеством богоматери и святого Георгия.
- Прежде всего, - сказал Мальвуазен, - приезжий обязан доказать, что он настоящий рыцарь и почетной фамилии. Наш орден не дозволяет своим защитникам выступать против безыменных людей.
- Мое имя, - сказал рыцарь, открывая забрало своего шлема, - более известно, чем твое, Мальвуазен, да и род мой постарше твоего. Я Уильфред Айвенго.
- Я сейчас не стану с тобой драться, - сказал храмовник глухим, изменившимся голосом. - Залечи сперва свои раны, достань лучшего коня, и тогда, быть может, я сочту достойным себя выбить из твоей головы этот дух ребяческого удальства.
- Ага, надменный храмовник, - сказал Айвенго, - ты уже забыл, что дважды был сражен моим копьем? Вспомни ристалище в Акре, вспомни турнир в Ашби! Припомни, как ты похвалялся в столовой зале Ротервуда и выложил свою золотую цепь против моего креста с мощами в залог того, что будешь драться с Уильфредом Айвенго ради восстановления твоей потерянной чести. Клянусь моим крестом и содержащеюся в нем святыней, если ты сию же минуту не сразишься со мной, я тебя обесславлю как труса при всех дворах Европы и в каждой пресептории твоего ордена!
Буагильбер в нерешительности взглянул на Ревекку, потом с яростью воскликнул, обращаясь к Айвенго:
- Саксонский пес, бери свое копье и готовься к смерти, которую сам на себя накликал!
- Дозволяет ли мне гроссмейстер участвовать в сем поединке? - сказал Айвенго.
- Не могу оспаривать твои права, - сказал гроссмейстер, - только спроси девицу, желает ли она признать тебя своим заступником. Желал бы и я, чтобы ты был в состоянии, более подходящем для сражения. Хотя ты всегда был врагом нашего ордена, я все-таки хотел бы обойтись с тобой честно.
- Нет, пусть будет так, как есть, - сказал Айвенго, - ведь это суд божий, его милости я и поручаю себя... Ревекка, - продолжал он, подъехав к месту, где она сидела, - признаешь ли ты меня своим заступником?
- Признаю... - отвечала она с таким волнением, какого не возбуждал в ней и страх смерти. - Признаю, что ты защитник, посланный мне провидением. Однако ж нет, нет! Твои раны еще не зажили. Не бейся с этим надменным человеком. Зачем же и тебе погибать?
Но Айвенго уж поскакал на свое место, опустил забрало и взялся за копье. То же сделал и Буагильбер. Его оруженосец, застегивая забрало шлема у храмовника, заметил, что бледное лицо Буагильбера теперь вдруг покрылось багровым румянцем.
Когда оба бойца встали на места, герольд громким голосом трижды провозгласил:
- Исполняйте свой долг, доблестные рыцари! После третьего раза он отошел к ограде и еще раз провозгласил, чтобы никто, под страхом немедленной смерти, не дерзнул ни словом, ни движением препятствовать или вмешиваться в этот добрый поединок. Гроссмейстер, все время державший в руке перчатку Ревекки, наконец бросил ее на ристалище и произнес роковые слова:
- Пускайте!
Зазвучали трубы, и рыцари понеслись друг на друга во весь опор. Как все и ожидали, измученная лошадь Айвенго и сам усталый всадник упали, не выдержав удара меткого копья храмовника и напора его могучего коня. Все предвидели такой исход состязания. Но несмотря на то что копье Уильфреда едва коснулось щита его противника, к общему удивлению всех присутствующих Буагильбер покачнулся в седле, потерял стремена и упал на арену.
Айвенго высвободил ногу из-под лошади и быстро поднялся, стремясь попытать счастья с мечом в руках. Но противник его не вставал. Айвенго наступил ногой ему на грудь, приставил конец меча к его горлу и велел ему сдаваться, угрожая иначе немедленной смертью. Буагильбер не отвечал.
- Не убивай его, сэр рыцарь! - воскликнул гроссмейстер. - Дай ему исповедаться и получить отпущение грехов, не губи и душу и тело. Мы признаем его побежденным.
Гроссмейстер сам сошел на ристалище и приказал снять шлем с побежденного витязя. Его глаза были закрыты, и лицо пылало все тем же багровым румянцем. Пока они с удивлением смотрели на него, глаза его раскрылись, но взор остановился и потускнел. Румянец сошел с лица и сменился мертвенной бледностью. Не тронутый копьем своего противника, он умер жертвой собственных необузданных страстей.
- Вот поистине суд божий, - промолвил гроссмейстер, подняв глаза к небу. - Да будет воля твоя!
ГЛАВА XLIV
Как сплетня кумушки, рассказ окончен.
Уэбстер
Когда общее изумление несколько улеглось, Уильфред Айвенго спросил у гроссмейстера, как верховного судьи настоящего поединка, так ли мужественно и правильно выполнил он свои обязанности, как требовалось уставом состязания.
- Мужественно и правильно произошло состязание, - отвечал гроссмейстер. - Объявляю девицу свободной и неповинной! Оружие, доспехи и тело умершего рыцаря принадлежат его победителю.
- Я равно не хочу и пользоваться его доспехами и предавать его тело на позор, - сказал рыцарь Айвенго. - Все же он сражался на своем веку за веру христианскую. А ныне он пал не от руки человеческой, а по воле божией. Но пусть его похоронят тихо и скромно, как подобает погибшему за неправое дело. Что касается девушки...
Его прервал конский топот. Всадников было так много и скакали они так быстро, что земля задрожала. На ристалище примчался Черный Рыцарь, а за ним - многочисленный отряд конных воинов и несколько рыцарей в полном вооружении.
- Я опоздал, - сказал он, озираясь вокруг, - мне хотелось бы, чтобы Буагильбер пал от моей руки.. Айвенго, хорошо ли было с твоей стороны брать на себя такое дело, тогда как сам ты едва держишься в седле?
- Сам бог, государь, покарал этого надменного человека, - отвечал Айвенго. - Ему не суждена была честь умереть той смертью, которую вы предназначили ему.
- Мир ему, - молвил Ричард, пристально вглядываясь в лицо умершего. - Он был храбрый рыцарь и умер по-рыцарски, в стальной броне... Но нечего понапрасну терять время. Богун, исполняй свою обязанность!
Из среды королевской свиты выступил рыцарь и, положив руку на плечо Альберта Мальвуазена, сказал:
- Я должен арестовать тебя, как государственного изменника!
До сих пор гроссмейстер безмолвно дивился внезапному появлению такого множества воинов. Теперь он заговорил:
- Кто смеет арестовать рыцаря Сионского Храма в пределах его пресептории и в присутствии гроссмейстера? И по чьему повелению наносится ему столь дерзкая обида?
- Я арестую его, - отвечал рыцарь, - я, Генри Богун, граф Эссекс, лорд, главнокомандующий войсками Англии.
- И арестует он Мальвуазена, - сказал король, открывая забрало своего шлема, - по приказанию Ричарда Плантагенета, здесь присутствующего. Конрад Мон-Фитчет, счастье твое, что ты родился не моим подданным. Что до тебя, Мальвуазен, ты и брат твой Филипп подлежите смертной казни до истечения этой недели.
- Я воспротивлюсь твоему приговору, - сказал гроссмейстер.
- Гордый храмовник, ты не в силах это сделать, - возразил король: - взгляни на башни своего замка, и ты увидишь, что вместо вашего орденского флага там уже развевается королевское знамя Англии. Будь благоразумен, Бомануар, и не оказывай бесполезного сопротивления. Твоя рука теперь в пасти льва.
- Я подам па тебя жалобу в Рим, - сказал гроссмейстер. - Обвиняю тебя в нарушении прав и вольностей нашего ордена.
- Делай как хочешь, - отвечал король, - но ради твоей собственной безопасности сейчас лучше не толкуй о нарушении прав. Распусти членов капитула и поезжай со своими последователями в другую пресепторию, если только найдется такая, которая не стала оплотом изменнического заговора против короля Англии. Впрочем, если хочешь, оставайся. Воспользуйся нашим гостеприимством и посмотри, как мы будем вершить правосудие.
...
