Искандер Фазиль Абдулович

   - Я при чем? - сказал дядя Сандро, пожимая плечами.
   - Ты меня надоумил, - сказала она сквозь платок, - я бы вырвала болящий и дело б с концом.
   Она говорила тихим, ровным голосом, стараясь, видимо, не раздражать боль.
   
   Красивая и качественная сантехника, это украшение любого дома. Итальянская и немецкая сантехника всегда отличалась своей добротностью. Но и отечественное производство чугунных и акриловых ванн, ничуть не хуже европейских. Российские унитазы  и мебель для ванной вполне могут радовать своим качеством.
   
   - Больно? - спросил я.
   - Так не больно, но когда воздух ударяет, прямо дырявит, - сказала она и, помолчав, добавила, как о нравственном страдании, усугубляющем физическое: - Говорить не могу.
   - А ты и не говори, - сказал дядя Сандро.
   - Тебе бы этого только и хотелось, - сквозь платок скорбно проговорила она.
   - Ничего, тетя Катя, мы сейчас, - сказал я бодро, чтобы самому настроиться на решительный лад.
   - Подожди нас здесь, - сказал дядя Сандро, и мы направились к входу.
   - А то улечу, - вздохнула она нам вслед.
   - Что интересно, - заметил дядя Сандро, когда мы вошли в поликлинику, - с тех пор, как боль не позволяет ей говорить, еще больше говорит.
   Мы прошли по коридору, где тут и там на скамьях сидели люди с лицами, искаженными зубной болью или окаменевшими в мрачном ожидании встречи с бормашиной.
   Мы подошли к директорскому кабинету. Я приоткрыл дверь и увидел маленького человека в белом халате, сидевшего за столом и разговаривавшего с другим человеком в белом халате.
   Когда я открыл дверь, оба посмотрели в нашу сторону. Несколько секунд тот, что сидел на директорском месте, раздумывал, стараясь понять, случайно ли я оказался в дверях с дядей Сандро или мы представляем единую сомкнутую силу. По-видимому, решил, что мы вместе.
   - Одну минуту, - сказал он, сверкнув золотыми зубами, - сейчас освобожусь.
   Я закрыл дверь.
   - Нету золота, - проворчал дядя Сандро, - а сам работает тут два месяца и уже полон рот золота...
   Мы постояли с полминуты, прислушиваясь к глуховато доносившимся голосам из кабинета. Голос директора стал громче, видно, он куда-то позвонил. Вдруг дядя Сандро приник головой к дверям. Мне стало неловко. Я отошел и сел на скамейку рядом с несколькими мрачными пациентами, дожидающимися своей очереди. Дядя Сандро продолжал прислушиваться к тому, что происходит в кабинете. На него никто не обращал внимания.
   Я смотрел в глубину коридора, где время от времени появлялись сестры и врачи в белых халатах, и у каждого в руке были какие-то бумаги или журналы с историями болезней. Я боялся, что кто-нибудь из них подойдет к директорскому кабинету. Но никто не подошел и не обратил внимания на дядю Сандро. Каждый был занят своим делом.
   Наконец дядя Сандро оторвался от двери и подошел ко мне.
   - Про тебя говорил, - кивнул он в сторону кабинета.
   - Про меня? - переспросил я, почему-то уверенный, что это не сулит мне ничего хорошего.
   - Спрашивал у кого-то по телефону, - объяснил дядя Сандро, - тот ему сказал, что ты некрепко сидишь на месте.
   - Почему? - спросил я, хотя и сам знал почему.
   - Они подозревают, что ты донес Москве про козлотура, - сказал дядя Сандро и с любопытством заглянул мне в глаза. - Они говорят, что редактор только и думает, как от тебя избавиться...
   Настроение у меня испортилось. Этот подлый слух начал мне надоедать. Главное, почему надо было доносить, когда материалы о козлотуре печатались в местной прессе, и даже один из них был перепечатан в Москве?
   Дверь директорского кабинета открылась, и оттуда вышел человек, который сидел спиной к нам. Он тоже держал в руке толстый журнал. Проходя мимо, он мельком как-то нехорошо взглянул на меня, словно знал обо мне какую-то неприятную тайну.
   - Пригрози фельетоном, - шепнул дядя Сандро, когда мы входили в кабинет.
   - Пожалуйста, присядьте, - сказал директор, кивнув на стулья. В тоне его была доброжелательность человека, который уверен в своих картах. Мы продолжали стоять.
   - Я уже говорил товарищу Сандро, - продолжал он, - мы не виноваты, что так получилось. В этом квартале нам отказали в материале...
   Он развел руками в том смысле, что обстоятельства сильнее наших добрых намерений.
   - Но в какое положение вы поставили женщину, - сказал я, - вы ей сточили зубы, она не может ни есть, ни говорить...
   - Я же говорил товарищу Сандро, - сказал он, энергично взмахнув рукой в сторону дяди Сандро, - мы ей можем вставить металлические коронки, кстати, это и прочней и гигиеничней...
   Я повернулся к дяде Сандро.
   - Что ж, моя жена, - сказал он, - как ведьма, будет ходить с железной челюстью?
   - Это предрассудок, товарищ Сандро, - бодро склонился директор в сторону дяди Сандро, - металлические коронки старой женщине больше к лицу.
   - Вот и вставь своей, - сказал дядя Сандро.
   - Товарищ Сандро, прошу не грубить, - он выставил ладони, словно щитки, на которых написан размер наказания за грубость.
   - Как моей - так можно, а как твоей - так грубить!
   - Ваша жена - наш пациент. А моя жена тут ни при чем, - он опустил щитки ладоней на стол, но зато в голосе его появился металл. Может быть, тот прочный, гигиенический, из которого делают коронки.
   - Ты же мне сам говорил, что вместо четырех надо шесть, а теперь ни одного?
   - Я же вам говорил, - снова начал он, - нам недодают золото, потому что в стране валюты не хватает...
   Он выпучил глаза и замер, как бы удивляясь, что вместо того, чтобы поскорбеть вместе с ним по поводу нехватки валюты, дядя Сандро еще требует у него золото.
   Мы вышли.
   - Надо было пригрозить фельетоном, - сказал дядя Сандро, когда мы проходили по коридору, - да, видно, от тебя толку никогда не будет. Придется опять моего Тенго просить...
   Мы вышли из поликлиники и подошли к тете Кате, которая так и стояла в тени платана, прикрыв рот концом черного платка.
   - Ну и что сказал? - спросила она сквозь платок голосом человека и не ожидающего ничего хорошего.
   - То же, что и говорил, - ответил дядя Сандро, - этот бедолага не то чтобы нам помочь, сам, оказывается, еле держится... Сейчас съезжу к Тенгизу - он им покажет... А ты никуда не уходи. Вон там сядь на скамейку и жди, - он кивнул на сквер через улицу, - если кто будет заговаривать, не отвечай, притворись немой.
   Дядя Сандро повернулся и, не прощаясь со мной, решительно отправился в сторону автобусной остановки. Мне было неприятно за свое бездарное участие в этом деле и жалко тетю Катю, так и оставшуюся стоять со ртом, прикрытым концом черного платка.
   - Иди, сынок, - проговорила она сквозь платок, - что ж делать... И тебя потревожили...
   Понурившись, я пошел к себе в редакцию. Перед самым концом рабочего дня ко мне вошел дядя Сандро.
   - Выйдем, - сказал он властным тоном человека, который одаривает вас жизненным уроком. Я поплелся за ним.
   Мы спустились вниз. Тетя Катя стояла возле редакции. Она все еще прикрывала рот концом платка, но теперь она это делала совсем по-другому. Так девушка, впервые накрасившая губы, прикрывает их от знакомых.
   - А ну, улыбнись! - сказал дядя Сандро, подходя к ней.
   - Отстань! - сказала тетя Катя, стараясь скрыть смущение и не решаясь отодвинуть от губ конец платка.
   - Совсем поглупела? - строго сказал сверху дядя Сандро.
   - Ну, что тебе? - сказала тетя Катя и, отодвинув платок, смущенно улыбнулась золотом зубов, - кажется, вроде все смотрят мне в рот.
   - Ну, что? - обернулся ко мне дядя Сандро. - Хорошо подковали мою старушку?
   - Замечательно, - сказал я, глядя, как тетя Катя, снова приподняв платок, осторожно спрятала в него свое золото.
   - Теперь понимаешь, что за человек мой Тенго?
   - Но где он взял золото? - спросил я.
   - Ха! - воскликнул презрительно дядя Сандро - Где он взял? Да ты спроси, как было!
   - Как было? - спросил я, и он мне рассказал, как было.
   - Когда мы на мотоцикле с грохотом подкатили к этой поликлинике, все окна распахнулись, и они поняли - дело плохо. Тенгиз не выключил свою машину, и мы прошли внутрь. Пока шли по коридору, двери приоткрывались и оттуда тоже высовывались эти жулики, и только мы поравняемся - как двери под взглядом Тенгиза хлоп! хлоп! хлоп!
   Тенгиз распахивает дверь директорского кабинета - никого. Успел сбежать. Теперь я спрашиваю: что бы ты делал на месте Тенго? Ты бы, как нищий пенсионер, стоял бы в дверях и ждал, пока он вернется. Что сделал Тенгиз, Тенгиз вошел в кабинет и сел на директорское место. Только сел, зазвонил телефон. Берет трубку. "Алло", - говорит и смотрит на меня. Тот, видно, спросил, кто говорит.
   - Тенгиз говорит, - отвечает, - начальник автоинспекции приморской дороги.
   Тот, видно, спрашивает, где, мол, директор.
   - Директор в бегах, - говорит, - как раз мы его ищем. Есть подозрение, что сбежал с казенным золотом. Дороги перекрыты.
   Тот, видно, испугался и, ничего не ответив Тенгизу, положил трубку. А Тенгиз спокойно набирает номер и разговаривает со своими знакомыми. И что же ты думаешь? Через пять минут директор, как побитая собака, входит к себе в кабинет, а Тенгиз (ах ты, мой Тенго!) продолжает говорить по телефону, только теперь не на меня смотрит, а на директора. Рукой показывает ему - садись! - но тот не садится, потому что хочет в свое кресло сесть. Наконец Тенге кладет трубку и смотрит на директора.
   - Что скажешь? - спрашивает Тенго.
   - Я уже все сказал, - говорит директор, как будто бы сердится, а на самом деле боится.
   - Зато я еще не все сказал, - отвечает Тенгиз, - потому что я не выношу, когда обижают старушек, особенно таких добрых, застенчивых старушек, как наша тетя Катя. И при том чистоплотная старушка. Если, - говорит, - в доме ничего нет, одно лобио подаст, но в таком виде, что пальцы покушаешь. И вот, когда обижают таких старушек, когда им путем обмана стачивают зубы, как бериевские палачи, а потом вместо золота предлагают железо, я, - говорит, - бросаю приморскую дорогу и выхожу на защиту. А в это время эндурские подпольные фабриканты через левых шоферов провозят левые бесфактурные товары.
   В общем, такую речь сказал Тенгиз, что я чуть не заплакал. Но директор наоборот. Видно, он решил, что Тенгиз дает слабину, раз говорит про добрых, застенчивых старушек. Но он ошибся, дурачок, потому что Тенгиз никогда не дает слабину, а всегда свой подход имеет.
   - Что вы мне лекции читаете, - говорит директор громко, чтобы сотрудники слышали, какой он храбрый, - у нас нет золота, и вообще встаньте с моего места.
   - У вас золото есть, - отвечает Тенгиз и так спокойно пробует открыть ящик стола, как будто надеется, что там золото лежит.
   - Не трогайте ящик! - кричит директор и подбегает к нему. Оказывается, это как раз надо было Тенгизу. Как ястреб цыпленка, Тенгиз цап его одной рукой за подбородок! Честно скажу, это мне не понравилось, черт с ним, думаю, лучше бы моя старушка с железной челюстью ходила. У директора рот разинулся, слова сказать не может, почернел.
   - У тебя во рту, - говорит ему Тенгиз и, держа его за подбородок, раскачивает ему голову, - хватит золота на двух старушек, и я это тебе докажу совершенно официально как старший автоинспектор.
   С этими словами он его отпускает, клянусь прахом отца, отряхивает руки, и мы выходим,
   - Приведи тетю Катю, - говорит он в дверях, - а он пока вспомнит, где золото лежит.
   Одним словом, как видишь, и золото нашли, и старушку мою подковали, и ни копейки денег не взяли.
   - Как ни копейки?
   - Налог государству уплатили, - добавила тетя Катя, - а так им ничего не дали.
   - А собирались пятьдесят рублей дать, - добавил дядя Сандро.
   - Могучий человек! - сказал я вполне искренне.
   - А как же! - заключил дядя Сандро. - На приморскую дорогу всякого простачка не поставят.
   Они пошли. Я еще некоторое время постоял, глядя им вслед: аккуратная старушенция в черной шали и высокий стройный старик рядом. На самом углу они остановились, встретив какого-то знакомого. Дядя Сандро сделал жест в сторону тети Кати, и я понял, что заново излагается эта история. Я вошел в редакцию.
   Не знаю, точно ли так происходило то, что рассказывал дядя Сандро, но примерно через месяц я убедился, что Тенгиз - человек самого решительного свойства, а приморское шоссе таит в себе немало опасностей.
   * * *
   В этот воскресный день мы с Тенгизом договорились, что он довезет меня на своем мотоцикле до поворота на село Атары, куда я ехал к родственникам. Это было для него не слишком обременительно, потому что он сам каждое воскресенье отправлялся в деревню к своим родственникам, они жили дальше, по пути.
   Он подъехал ко мне домой, я уселся в коляску, и мы выехали из города. Был хороший солнечный день, и мы быстро катили вдоль моря по безлюдному шоссе. Километрах в десяти от города Тенгиз вдруг резко затормозил, и мотоцикл остановился.
   - Что случилось? - спросил я.
   - Надо проверить, - кивнул он назад, скидывая мне на колени свои гладиаторские перчатки, - эндурские аферисты.
   Я оглянулся и увидел далеко позади обыкновенную полуторку. Она догнала нас и теперь проезжала мимо. Тенгиз приподнял руку и небрежно махнул им. Я заметил, что в кабине сидело два человека. Проехав еще метров двадцать, машина, как мне показалось, неохотно остановилась.
   Я до сих пор не понимаю, как он узнал эту машину, потому что он ни разу не оглянулся за все время, пока мы ехали из города. То ли он узнал ее по звуку мотора, то ли увидел в своем зеркальце, а может, он по каким-то своим сложным автоинспекторским расчетам определил, что она именно в это время должна появиться здесь, подобно тому, как астрономы заранее определяют время сближения небесных тел.
   Так или иначе, машина остановилась, и Тенгиз направился к ней своей ленивой, расслабленной походкой.
   Сидя в коляске, я видел, как он подошел к кабине и, поставив ногу на подножку, разговаривал с шофером. Изредка до меня долетали отдельные слова, из которых мало что можно было понять, да я и не старался вникать в них.
   От нечего делать я надел на руки его перчатки. Они были тяжелые, и я почувствовал себя по локоть погруженным в средневековье. Я почувствовал, что центр тяжести моей сущности переместился в сторону моих утяжеленных рук. Я почувствовал легкое желание сжать в этих турнирных перчатках рыцарское копье или меч.
   Через мгновение, по-видимому, отсутствие остальные рыцарских доспехов вернуло меня в обычное миролюбивое состояние, и я задремал, ощущая на своем лице тепло осеннего солнца и слыша за эвкалиптовой рощей шум мотора. Спросонья я улавливал слова, которые долетали до меня от машины. Так они разговаривали минут пять или десять.
   Потом я открыл глаза и увидел, как из машины высунулась толстая красная рука шофера, закатанная по локоть. Он протягивал Тенгизу какую-то бумагу. Возможно, это был наряд. Лицо Тенгиза изменилось. Его горбоносый профиль принял насмешливое выражение, как у Мефистофеля, которому подсовывают поддельную индульгенцию. Он и настоящей то индульгенции знает цену, а тут еще поддельная. Он бросил на нее один только взгляд и с легкой досадой протянул в окно:
   - Показывай... бабушке...
   Они говорили еще некоторое время, а Тенгиз все стоял в той же расслабленной позе. опершись ногой о подножку машины, а шофер, видимо, ему что-то доказывал. Я даже про себя удивился терпению Тенгиза, а главное, его добросовестности. Все-таки у него был выходной, и он мог бы дать себе отдых.
   Но вот что происходит дальше. Рука из кабины подает ему какой-то документ, по-видимому шоферскую книжку, и Тенгиз, не глядя, сует ее в карман и идет к мотоциклу. Но тут открывается дверь кабины с противоположной стороны, и шофер быстро догоняет его.
   Это парень лет тридцати, небольшого роста, очень коренастый, с небритым лицом, с красными, вроде от недосыпа, веками. Он идет рядом с ним и что-то говорит, и я обращаю внимание па его широкие плечи и невероятно толстые руки, высовывающиеся из закатанных рукавов ковбойки.
   Вдруг я замечаю, что этот парень лезет в карман, что-то вынимает оттуда и, на мгновение прижавшись к Тенгизу, что-то сует ему в брюки.
   Тут я окончательно поборол дрему и уставился на них. Я никак не мог понять: в самом деле он ему что-то сунул в карман или мне это только померещилось, потому что ни у парня, ни у Тенгиза выражение лица не изменилось. Парень продолжал ему что-то говорить, а Тенгиз продолжал его насмешливо выслушивать. Потом они остановились, и Тенгиз, вынув из кармана книжку, теперь я был уверен, что это шоферские права, отдал ее этому парню, слегка помахав ею перед его носом.
   Парень кивнул ему своей лохматой головой, и теперь было особенно заметно, какие у него тяжелые плечи и руки, особенно по сравнению с Тенгизом, высоким и тонким, как эстрадный танцор.
   Парень повернулся широкой спиной и быстро пошел к машине. Тенгиз подходил к мотоциклу своей расслабленной походкой. И пока он подходил, я никак не мог понять, знает ли он, что парень этот что-то сунул ему в карман или вообще мне это померещилось. И только когда он подошел, по его блудливо-самодовольной улыбке я понял, что знает.
   В этот миг машина почти с места вырвалась на большой скорости Тенгиз продолжал улыбаться, но мне показалось, что какая-то тень тревоги пробежала по его лицу. Он медленно сунул руку в карман и вынул оттуда дореформенную трешку.
   В следующее мгновение он брезгливо отбросил эту трешку и взглянул исковерканным от гнева лицом на дорогу. Машина пылила далеко впереди.
   - Слезай! - гаркнул он.
   Я, сам не понимая как, мгновенно вывалился из коляски. Кажется, он вытряхнул меня из нее, как фасолину из перезрелого стручка.
   Мотоцикл взревел, как взлетающий самолет, и, обдав меня вихрем горячего воздуха и пыли, исчез впереди. Я, между прочим, здорово тогда разозлился на него. Скорее всего, из-за глупой неловкости, с которой я вывалился из коляски, к тому же на руках моих остались его турнирные перчатки, что было особенно неуместно. Я встал, снял эти перчатки и, шлепая одной из них но брюкам, стряхнул с себя пыль. Потом я бросил перчатки на обочину дороги и стал ждать. Я не знал, что думать обо всем этом, я только ясно ощутил, что в воздухе запахло лжесвидетельством.
   Минут тридцать мотоцикл не появлялся, и я заглядывал в кабины встречных машин, стараясь угадать по выражению лиц сидящих в машине, знают ли они что-нибудь о том, что случилось впереди, но, видимо, никто ничего не знал, да и машин было не так много.
   Наконец появился мотоцикл. Он шел на небольшой скорости. Он был похож на победителя заезда, делающего круг почета. Поравнявшись со мной, Тенгиз остановился и устало сбросил руки с руля. Пыльное лицо его сияло победной сытостью кровника, добывшего голову врага.
   - Что было? - спросил я у него, подавая ему перчатки.
   - Было то, что должно было быть, - сказал он, одной из них вытирая лицо.
   Вот что он рассказал, заглядывая в кабины проезжающих машин и иногда кивая знакомым шоферам.
   - Минут через пятнадцать догнал. Вижу - обойти не дает. Даю вправо - он вправо. Пытаюсь влево - и он влево. Посмотрим, думаю, сука, кто кого купит. Близко не подхожу, знаю, тормознет - врежусь. Старый эндурский номер. Ну, думаю, хорошо, как только встречная поравняется с ним, дам газ я проскочу мимо встречной. Но он тоже не дурак. Как только встречная - берет вправо, чтобы тот еле-еле проскочил, не оставляя для меня просвета.
   Ну, ничего, думаю, у кого гайка крепче, посмотрим. Присосался, иду сзади. Он прибавляет скорость, я прибавляю, он убавляет - я убавляю. Хочет, чтобы я чуть поближе подошел, чтобы тормознуть. Я чуть прибавлю скорость, он хочет тормознуть, я сбавляю. Опять прибавляю, думает, хочу проскочить, я опять убавляю. Наконец не выдержали у него нервы. Тормозит и выворачивает вправо, а я слева выскакиваю вперед, бросаю мотоцикл и выхватываю пистолет. Понял - хана ему. Останавливает машину. Подхожу. Сидят - готовые мертвецы. Толстый молчит. А второй говорит:
   - Прости, Тенгиз! Клянусь мамой, пошутили.
   - Я тоже, - говорю, - хочу пошутить. Выходите!
   Держу под прицелом, потому что толстый - такой аферист, на все пойдет.
   - Поворачивайтесь спиной, - говорю. Поворачиваются. - Ты отойди на три шага, - говорю шоферу. Отходит. Обыскиваю дружка, карманы пустые. Обыскиваю коротышку. Уже по затылку вижу: в кармане что-то есть. Правильно. Пачка денег в кармане. Не считая, кладу к себе в карман.
   - Триста? - спрашиваю.
   - Да, - бурчит, - триста.
   - Правильно, - говорю, - такса за провоз бесфактурных нейлоновых кофточек из Эндурска до Мухуса. Теперь езжайте и рассказывайте в Эндурске, как вы посмеялись над Тенгизом дохрущевской трешкой.
   Молчат. Коротышка сопит. Съел бы меня, чувствую, да боится пулей подавиться. Сели в машину и, пока не уехали, все время под прицелом держал, потому что этот коротышка - первый аферист Эндурска.
   С этими словами он вынул пачку десяток из кармана и пересчитал.
   - В самом деле триста? - спросил я.
   - Да, но не в этом дело, - сказал он, укладывая деньги в бумажник и пряча бумажник в карман кителя.
   - А в чем? - спросил я.
   - Ты представляешь, как он мог опозорить меня! - воскликнул Тенгиз и, прикусив губу, покачал головой. - Ну, теперь пусть рассказывает, кто кого опозорил.
   - Неужели выстрелил бы, если бы не остановились? - спросил я.
   - А разве иначе этот аферист остановился бы? - сказал он, надевая перчатки и включая мотор.
   - Но ведь тебя за это посадили бы!
   - Конечно, - согласился он, и уже громко, чтобы перекричать мотор: - Когда человеку задевают честь - человек идет на все!.. Садись, поехали! Я сел в коляску.
   - Опозорить хотел, негодяй! - снова вспомнил он, разворачиваясь. Мы поехали. Через некоторое время Тенгиз что-то мне крикнул и кивнул на дорогу, сбавляя скорость. Я увидел на шоссе темный след от шин резко затормозившей машины. След уходил вправо, как будто машину занесло. Он снова дал газ, оставляя позади место своего поединка с эндурским шофером.
   - Опозорить! - донеслось до меня сквозь шум мотора, и я увидел, как вздрогнула его спина. Так вздрагивают от чувства омерзения люди, вспоминающие, каким чудом им удалось избежать нравственного падения.
   Он благополучно довез меня до поворота в село Атары, а сам поехал дальше. Мне показалось, что он уже успокоился. Во всяком случае, поза его на мотоцикле выражала обычную для него ленивую расслабленность.
   Легко догадаться, что с тех пор я не слишком стремился к мотоциклетным прогулкам с Тенгизом.
   ...Примерно через год я узнал, что его сняли с работы. Как-то встретил его на улице.
   - Уже знаешь? - спросил он, заглядывая мне в глаза.
   - Слыхал, - сказал я.
   - Что думаешь?
   - Сам знаешь, - говорю, - можешь считать, что легко отделался.
   - Все это ерунда, - досадливо отмахнулся он, - не в этом дело.
   - А в чем?
   - Интриги, - сказал он многозначительно, - место у меня хорошее, многие завидуют... Но я это так не оставлю, в ЦК буду жаловаться...
   Пока мы говорили, он поглядывал на дорогу в ожидании, как можно было понять, подходящей машины. Наконец он поднял руку, и возле нас остановилась частная "Волга". Видимо, магию власти он еще не утратил.
   - Подбросишь до Каштака, - сказал он владельцу машины. Тот с мрачной покорностью кивнул головой.
   - Интриги, - повторил он еще раз, усевшись рядом с водителем и кивнув головой, как бы намекая на могущественную корпорацию, которая собирается его уничтожить, но с которой он намерен бороться и бороться.
   И видно, боролся, и борьба была нелегкая. Во всяком случае, корпорация сначала взяла верх. Через несколько месяцев я его увидел за рулем такси возле базара. Он сидел, откинувшись на сиденье, с ленивой снисходительностью ожидая, пока усядутся сзади несколько крикливых женщин с сумками, одна из которых, высунув руку из окна, держала за ножки щебечущий букет цыплят.
   Всей своей позой, выражающей снисходительное равнодушие к настоящему, он мне почему-то напомнил (так мне представилось) монархического эмигранта, вынужденного в чужой стране заниматься унизительным делом, но верящего в свою правоту и ждущего своего часа.
   В отличив от монархических эмигрантов Тенгиз его дождался. Еще через полгода он был возвращен, правда в качестве простого инспектора, на ту же дорогу. Возможно, понадобился его опыт.
   Дело в том, что в это время среди мирных подпольных фабрик Эндурска появилась сверхподпольная трикотажная фабрика, выпускающая изделия из "джерси" и работающая на японских станках, что было установлено, к сожалению, только по образцам конечной продукции экспертами Мухуса, Сочи, Краснодара и других городов страны.
   Раздраженные успехами новой фабрики, старые фабриканты Эндурска, по иронии истории, отмеченной еще Марксом, вошли в классово чуждый контакт с органами ОБХСС с тем, чтобы помочь им найти и разорить своих удачливых конкурентов.
   Но это оказалось не так просто. Борьба длилась несколько лет, и новое, кстати, так и не выходя из подполья, победило старое. Держатели акций "джерси", несмотря на японские станки, в этой схватке применили старинный слободской прием. В один прекрасный день в Эндурске сгорел подпольный склад с огромным запасом временно законсервированных нейлоновых кофточек.
   И опять, теперь, правда, в обратную сторону, сработала ирония истории. Советским пожарникам (а эндурских пожарников смело можно назвать советскими) пришлось гасить этот классово чуждый пожар.
   Оказалось, что дом, в котором находился склад, раньше принадлежал грузинскому еврею Давиду Аракишвили, который уехал в Израиль, подарив свой дом, как выяснилось после пожара, своему фиктивному племяннику. Изощренность этого сионистского издевательства Давида Аракишвили состояла в том, что, оставляя дом на имя несуществующего племянника, он в то же время всех своих существующих племянников забрал с собой.
   Спрашивается, зачем паспорт, зачем прописка, зачем домовая книжка, если в Эндурске целый дом можно продать подпольным фабрикантам под видом меланхолического подарка остающемуся племяннику от разочарованного в возможностях социализма дяди?!
   Но, как говорится, нет худа без добра. С этих пор лекторы Эндурска и Мухуса с немалым успехом используют эту историю, как наглядный пример, подтверждающий тезис о хищническом характере частнособственнического развития, что неоднократно отмечалось в лучших классических работах как Маркса, так и Энгельса.
   
   ГЛАВА 11 ТАЛИ - ЧУДО ЧЕГЕМА
   В этот незабываемый летний день шло соревнование между низальщицами табака двух табаководческих бригад села Чегем. Соперницы, одна из них - пятнадцатилетняя дочь дяди Сандро Тали, или Талико, или Таликошка, другая - девятнадцатилетняя внучка охотника Тендела, Цица, разыгрывали между собой первый чегемский патефон с полным набором пластинок "Доклад тов. Сталина И. В. на Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов 25 ноября !936 года о проекте Конституции СССР",
   Кто не видел Тали, тот многое потерял в жизни, а кто видел ее и сумел разглядеть, тот потерял все, потому что в его душе навсегда застревала влажная тень ее образа, и, бывало, через множество лет, человек, вспоминая ее, вдруг вздыхал с какой-то горькой благодарностью судьбе.
   В пятнадцать лет она была длинноруким и длинноногим подростком с детской шеей, с темно-золотистыми глазами, с каштановым пушком бровей, с густой челкой на аккуратной головке, то и дело шлепавшей ее по лбу, когда она бежала.
   И только необыкновенная по своей законченности линия подбородка, лунная линия, намекала на небесный замысел ее облика и в то же время вызывала немедленное и вполне земное желание прикоснуться к этому подбородку, попробовать его на ощупь: такой ли он гладкий и законченный, как это кажется со стороны?
   Но мало ли миловидных и даже просто красивых девушек было в Чегеме! Чем же она выделялась среди них?
   Лицо ее дышало - вот чем она отличалась ото всех! Дышали глаза, вспыхивая, как вспыхивает дно родничка, выталкивая струйки золотистых песчинок, томно дышали подглазья, дышала шея так, что частоту биения пульсирующей жилки можно было подсчитать за пять шагов от нее. Дышал ее большой свежий рот, вернее, дышали углы губ, не то чтобы скрывающие тайну ее чудной улыбки, но как бы неустанно подготавливающие эту улыбку задолго до того, как губы ее распахнутся. Казалось, углы губ ее пробуют и пробуют окружающий воздух, вытягивая из него какое-то солнечное вещество, чтобы благодарным слиянием улыбки ответить на сияние дня, шум жизни.
   Со временем понадобилась целая гора безмерной подлости и жестокости, чтобы наконец залепить углы ее губ в тревожной неподвижности, но и тогда вдруг прорывалась ее прежняя, нет, почти прежняя улыбка, и тем, кто знал ее в пору отрочества, хотелось кусать пальцы от боли при виде этой улыбки или свернуть шею самой судьбе за то, что она допустила все это.
   Но тогда до всего этого было еще далеко.
   * * *
   Чуть ли не с самого рождения девочка была отмечена знаком, а точнее, даже знаками небесной благодати.
   Однажды, когда ей было четыре или пять месяцев, мать, держа ее одной рукой, другой стягивала белье с веревки, протянутой вдоль веранды. Неожиданно девочка вскинула ручонки в сторону яблоневых ветвей, нависавших над верандой, и стала кричать:
   - Луна! Луна!
   И тут, вглядевшись в направлении ее воздетых розовых ручонок, мать ойкнула и чуть не выронила дочку: сквозь ветви яблони в тихом предзакатном небе серебрился бледный диск луны.
   Узнав об этом необыкновенном явлении, чегемцы несколько дней приходили смотреть на чудо, и ребенок, стоило ему кивнуть на небо, с необыкновенной радостью вздымал ручонки я бодро говорил:
   - Луна!
   Некоторые чегемцы предлагали устроить дежурство с тем, чтобы не пропустить мгновение, когда ребенок произнесет свое второе слово, чтобы, сопоставив оба слова, узнать, что он этим хотел сказать, начав свой словарь с такого высокого предмета, как луна.
   Кстати, местный учитель, с улыбкой (которая сразу же не понравилась чегемцам) выслушав сообщение об этом чуде, с улыбкой же опроверг его.
   Он сказал, что наука совсем по-другому смотрит на этот вопрос. Он сказал, что скорее всего кто-то, держа в руке большое красное яблоко, сравнил его с луной, а ребенок это услышал, и ему это так и запало в голову. И вот он, однажды увидев на дереве плоды, похожие на яблоко, ошибочно назвал их знакомым звуком, а диск луны, если он даже и виделся сквозь ветви яблони, не имеет к этому никакого отношения. Так объяснил чудо учитель неполной средней школы, открытой в Чегеме в начале двадцатых годов.
   Чегемцы из присущего им гостеприимства (наука в Чегеме - гость, это они чувствовали) не стали спорить с наукой, а предложили учителю прийти самому и убедиться, что ребенок именно луну называет луной, а не яблоко.
   На следующий день, поближе к вечеру, учитель пришел в дом к дяде Сандро и при немалом скоплении народа произвел опыт. Проверка чуда происходила в условиях, исключающих всякую случайность: мать вынесла ребенка во двор и остановилась в таком месте, где диск луны сиял в небе в полном одиночестве, а не как-нибудь там сквозь яблоневые ветви. Учитель стал рядом с матерью и, к удивлению чегемцев, вытащив из кармана румяное яблоко, ткнул в него другой рукой и с коварной наивностью в голосе спросил:
   - Луна?
   Ребенок немедленно запрокинул головенку, нашел глазами луну, вытянул в ее сторону ручонки и, улыбаясь беззубым ртом, мягко поправил учителя:
   - Луна! Луна!
   Учитель не сдавался. Он еще несколько раз выразительно показывал на свое яблоко и с терпеливо наигранной тупостью (чегемцы считали, что ему и не надо было ее наигрывать) спрашивал:
   - Луна?
   Каждый раз девочка отстранялась от яблока и, почти выпрыгивая из рук матери, показывала на небо и с удовольствием произносила полюбившееся ей название небесного тела.
   В конце концов она, видимо, догадалась, что учитель хочет ее запутать и, внезапно вытянувшись из материнских рук, довольно увесисто шлепнула его по щеке ладонью. Учитель от неожиданности уронил яблоко, и оно откатилось от него по косогору двора. Чегемцы весело заулюлюкали, учитель стал растерянно озираться, что ребенком было неправильно понято, как попытка найти свое яблоко, и он, видимо сжалившись над учителем, свесившись из материнских рук, стал показывать ему, куда оно закатилось, и на этот раз не делая ни малейшей попытки назвать его луной.
...

---