Искандер Фазиль Абдулович

   Он меня учит эндурским праздникам, когда я пятьдесят лет живу с эндуркой.
   - Слушай, - говорю, - нет у них сегодня никаких праздников. Просто распустились люди. Палку Большеусого забыли!
   
   Когда-то нам в диковинку был паркет на полу, потом ламинат и т.д. Сейчас многие используют массивную доску. Это один из самых прочных и долговечных материалов. Качественная массивная доска дуб смотрится намного эффектнее, правда цены на неё пока не всем по карману.
   
   Кемал ничего не отвечает, и я уже думал, что он согласился со мной.
   - У них, - вдруг повторяет он, - есть такие праздники, о которых ни один посторонний человек не знает.
   - Какой, - говорю, - у них может быть праздник? Назови! Молчит, молчит, а потом опять за свое.
   - Может, праздник освобождения от турецких янычар, - говорит, - может, еще что...
   Спрашивается, где турецкие янычары, а где наши эндурцы? Я с ума схожу, а он спокойно сидит за рулем, и только беретка торчит над ухом.
   - Оставь янычар в покое, - говорю, - лучше следи за дорогой! А он все едет посередине шоссе, и мы уже близко от города. И тут я вспомнил, что у въезда в Мухус открытый люк на шоссе и знак не успели выставить, чтобы шоферы опасность видели. Я это заметил, когда мы еще туда ехали. Хотел напомнить ему, но, думаю, сейчас опять начнет сравнивать со своей женой Галей или забудет к тому времени, когда подъедем. Решил - перед самым городом скажу. И тут я допустил ошибку. Забыл. И уже в пяти метрах вспомнил.
   - Кемал! - кричу.
   Он успел остановиться перед самым люком, но тут сзади нас ударяет машина, которая шла следом. Опять эндурцы?! Нет! Оказывается, за нами цугом шли три машины из Еревана.
   Мы выходим. Водители ереванских машин тоже выходят. Теперь Кемалу заднее крыло подмяли и фонарь разбили. Заднее крыло тоже правое. Машину Кемала, как паралич, с одной стороны бьют.
   Ругаемся. Они говорят, что мы слишком резко затормозили, а мы говорим, что они дистанцию не соблюдали. И это видно по следу от тормозов ереванской машины. Кемал требует деньги на ремонт, но этот водитель говорит, что мы виноваты. А как докажешь, что мы правы, когда нас двое, а у них три машины, наполненные ереванцами.
   И тут, на наше счастье, подходит милицейский патруль. Два человека. Оказались абхазцы. Один пошустрей, а другой тихий. Патрули все честно рассудили и сказали ереванскому водителю, что он должен заплатить за ремонт, иначе акт составят.
   - Сколько? - наконец соглашается водитель.
   - Сто пятьдесят рублей, - говорит Кемал.
   Я вижу, он совсем во вкус вошел. Ясно, что на сто пятьдесят рублей его машину не испортили. Но Кемал такой. Раз он на зарплату живет, значит, его все должны обслуживать. А то, что он хорошую военную пенсию получает, не говорит.
   Ереванский водитель начинает торговаться, говорит, что у него дальняя дорога в Россию, а денег мало. Какой же дурак поверит, что он в Россию едет без денег.
   - Тут починки всего на пятьдесят рублей, - по-абхазски подсказывает милиционер. Тот, что был пошустрей, подсказывает.
   - Что ты их деньги жалеешь, - по-абхазски ему отвечает Кемал, - у них полные багажники денег.
   Наконец сторговались на сто рублей. Ереванский водитель злится, но деньги отдает. И видно, захотел к чему-нибудь придраться, потому что спереди подошел к нашей машине и увидел погнутое крыло.
   - Вот видите, - кричит он милиционерам, - он ездить не умеет! Он уже с кем-то столкнулся.
   Тот, что был пошустрей, подошел к нашей машине, карманным фонариком осветил крыло и что-то там долго завозился. Потом дает знак ереванским машинам, чтобы они проезжали, а нам дает знак, чтобы мы стояли. Ереванские машины уехали, а этот подошел к своему товарищу и начал с ним шептаться. Потом подходит к нам.
   - Что у вас случилось в дороге? - спрашивает. Кемал начинает мямлить про трактор, но я чувствую, что милиционер ни одному слову не верит.
   - Не трактор, - говорит, - вас ударил, а вы сбили человека. Сознайтесь, где это было. Если живой - окажем помощь. Если мертвый, суд разберется, кто виноват.
   Тогда я добавляю, чти трактор в самом деле был, но был и пьяный эндурец, который вывалился из-за эвкалипта прямо под колеса. Но, слава богу, он жив и мы его благополучно довезли до дому.
   - Поехали, - говорит тот, что был пошустрей, своему товарищу, - мы должны убедиться, что он жив-здоров.
   Теперь что делать? Они садятся, Кемал разворачивает машину, и вдруг тот, что был пошустрей, кричит:
   - Стой!
   - В чем дело? - спрашиваю.
   - Да вы, оказывается, совсем пьяные, - удивляется он, - как это я сразу не заметил... Давайте я сяду за руль...
   И тут я догадался, в чем дело. От пиджака Кемала вся машина чачей провоняла. Мы привыкли, а милиционер, конечно, заметил. Я ему объяснил в чем дело, но тот, что был пошустрей, не поленился, привстав, понюхал пиджак Кемала и тогда успокоился. А Кемал хохочет.
   - Нюхайте мой пиджак и закусывайте, - говорит, - закуска у вас за спиной. Едем.
   - Ты помнишь, где поворот? - спрашиваю у Кемала.
   - Вроде бы, - мычит Кемал.
   Опять повалил снег, и почти ничего не видно. Доезжаем до поворота и въезжаем на сельскую улицу. Света в домах нет, и черт его знает, где дом этого эндурца. Думаю, пропали на всю ночь, если его сейчас не найдем.
   - Слушай, - спрашиваю у милиционера, - как ты догадался, что мы сбили человека?
   - Извините, - говорит, - я уважаю ваш возраст, но это пока оперативная тайна Закроем дело - скажу.
   Ладно, думаю, лишь бы мы нашли этот дом.
   - Кажется, здесь, - наконец говорит Кемал и останавливает машину. Вылезаем и в темноте подходим к изгороди. Рядом калитка.
   - Эй, хозяин! - кричу несколько раз.
   Лает собачонка, а людей не видно. Но вот в доме зажегся свет, и женский голос с крыльца:
   - Кто там?
   - Милиция, - говорю, - подойди сюда!
   Женщина вошла в дом и выходит с керосиновым фонарем в руке. Подходит. Пальто накинуто прямо на голову и из-под него глазами то на нас, то на милиционеров.
   - Хозяин дома? - спрашивает тот, что пошустрей.
   - Спит, - говорит женщина.
   - Больше мужчин нет в доме?
   - Дети есть, - говорит женщина и все время глазами из-под пальто то на милицию, то на нас, - а что случилось?
   - Подыми мужа, - приказывает милиционер.
   Женщина не двигается. Старается понять, зачем ее мужа вызывают: может, подрался с кем-то? Но я все же не уверен, что мы нашли тот дом. Если не туда попали, придется всю ночь искать этого дурака.
   - А что он сделал, - спрашивает женщина и продолжает стоять. Тут Кемал не выдержал.
   - Слушайте, - говорит, - милиция думает, что мы его переехали. Пусть посмотрит, что он живой.
   Не верит. Думает - хитрим. Все же ставит фонарь на землю и идет за мужем. Подходят. Хоть сейчас он был в плаще, я его сразу узнал.
   Все же мой Кемал молодец! Недаром он говорил, что во время войны по слепым полетам был первым в полку. А после войны он однажды несколько раз так низко пролетел над чегемской табачной плантацией, где люди работали, что мотыгой можно было его достать. Молодой был, играл!
   - Вы знаете этих людей? - спрашивает милиционер. Тот подымает к моему лицу фонарь - смотрит. Подымает к лицу Кемала - смотрит. Опускает фонарь и говорит:
   - Первый раз вижу!
   Тут Кемал начинает хохотать. Дуралей, нашел время для смеха! Я спокойным голосом объясняю этому человеку, как он стоял под эвкалиптом, как упал под машину и как мы его привезли. Он слушает, делая вид, что трезвый, хотя, правда, немножко протрезвел. Как только я кончил, он заговорил, заблеял, как козел на скале, не останавливается.
   - Даю показания, - говорит, - ничего не совпадает! Я сегодня был в гостях в доме моей двоюродной сестры. Хлеб-соль принял! Мы съели хрустящий поросенок! Мы съели жирный индюшка! Мы выпили! Хорошо выпили! Крепко выпили, честно скажу! А потом муж моей двоюродной сестры посадил меня на свои "Жигули" и культурно привез домой. А под эвкалиптом я вообще не мог стоять, потому что ненавижу эвкалипт. Запах не переношу. Если даже мертвого меня вот так поставят к эвкалипту, я и мертвый оттолкнусь от него, до того ненавижу!
   Вот такие глупости говорит и многие другие. Кемал хохочет, а милиционеры не знают, кому верить.
   - Вот ты оттолкнулся, - говорю, - и попал под нашу машину.
   - Извините, папаша, - говорит, - я пить пью, но падать не падаю. Такой характер имею!
   Я уже хотел предложить милиционерам сделать внезапный обыск в доме этого человека, чтобы найти пиджак с разорванным рукавом, как доказательство, но тут жена его нас выручила.
   Все это время она из-под своего пальто смотрела то на нас с Кемалом, то на милиционеров, то на своего мужа и старалась сообразить, не собираемся ли мы сделать ему что-нибудь плохое. В конце концов сообразила и взорвалась как бомба.
   - Пьяница! Пьяница! - закричала она на своего мужа. - Если все было так хорошо, костюм-пиджак кто порвал?! Костюм-пиджак где порвал, пьяница? !
   - Какой костюм-пиджак? - растерялся он.
   - Новый костюм-пиджак, пьяница! - крикнула она. - Лучше бы тебя эта машина совсем убила!
   - Принеси пиджак, - приказал милиционер.
   Женщина уходит, продолжая ругать мужа, и приносит пиджак. Тот, что был пошустрей, берет пиджак, просит женщину приподнять фонарь и, достав из кармана маленький кусок материи, сравнивает его с пиджаком. Теперь я понял, почему он так долго возился у крыла нашей машины.
   - Все в порядке, - говорит милиционер и кидает пиджак хозяину, - пьянство тебя рано или поздно загубит!
   Тот поймал пиджак, смотрит на рукав и не знает, что сказать. Только мы к машине, он к нам.
   - Ради моей жизни, - говорит, - ви расход имели! Ради моей жизни - ви приехали сюда! Неужели в моем доме по стаканчику не випите!
   - Поздно! Поздно! - прикрикнул на него милиционер, и мы уехали. На обратном пути мы уже по-дружески разговариваем с милиционерами, мажем мясо аджикой и луком хрустим. В селе Анхара как яблоки такой лук. Хорошо идет, потому что все мы проголодались за эту ночь.
   Кемал, конечно, тоже свое не упустил, хотя и сидел за рулем.
   - Эх, - говорит он, - как бы нам сейчас та бутылка с чачей пригодилась. Узнав все подробности наших приключений, тот, что был пошустрей, сказал своему напарнику:
   - Этих бедолаг мы должны развезти по домам... А то с ними еще что-нибудь может случиться...
   Они довезли меня до дому, а потом поехали провожать Кемала. Вот так закончилась эта ночь.
   Через два месяца Кемал получил деньги от дяди этого тракториста, а самого хулигана посадили. Значит, лейтенант стойким оказался. Сумел сломать этого богатого агронома.
   А теперь я вот что вам скажу, мои друзья. Пока мы здесь сидим и пьем кофе, есть такие люди в Абхазии, вроде этого агронома, которые тюкуют деньги как табак. Мы сидим и пьем кофе, гоняем воздух разговорами, а они в это время деньги тюкуют. Ты хоть пей кофе, хоть умирай, а они деньги тюкуют. Тюкуют и тюкуют!
   На этом дядя Сандро закончил свой рассказ и, оглядев застольцев, несколько раз молча кивнул головой, как бы подтверждая свою мысль кивками: да, да, именно тюкуют!
   Слушая дядю Сандро, я все время чувствовал тайный дополнительный комизм всей этой истории, потому что о пей мне уже рассказывал Кемал. По словам Немала, у дяди Сандро в селе Анхара никакого дельца не оказалось. Просто ему стали скучно в мокрый мартовский вечер, и он решил проведать своего старого друга, которого знал еще со времен битвы на Кодоре.
   Но то ли старый друг себя вскоре исчерпал, то ли желая как можно быстрее расправиться с этим бешеным трактористом, он заторопился, и они поехали, даже не поужинав.
   Само собой разумеется, что в изложении Немала во всей этой истории смешным выглядел дядя Сандро со своими таинственными намеками на дельце и беспрерывными, нелепыми указаниями на правила безопасной езды.
   - Я их иногда путаю, - добавил Кемал после паузы, которую в разговоре с другим человеком вполне можно было воспринять как переход к новой теме, - то ли жена моя сидит рядом в машине, то ли дядя Сандро...
   
   ГЛАВА 26 ДУДКА СТАРОГО ХАСАНА
   Что ты заводишь песню военну
   Флейте подобно, милый снегирь?
   Г. Р, Державин
   Свет - вода небес. Вода - свет земли. О, шумящий свет водопада! Мы сидели со старым чегемским пастухом Хасаном на цветущем альпийском лугу. Был жаркий летний день. Прямо перед нами с высоченной гранитной стены срывался и падал многоструйный водопад. Некоторые струи, ударяясь о скальные выступы, сплетались и расплетались на лету. Основной поток падал свободно, не задевая ни одного выступа. Может быть, когда-то они и были на его пути, но он их вышиб своей упорной работой. И теперь он свободно и замедленно падал вниз, словно опасаясь своей неимоверной мощи, сам придерживал себя на лету и от этого выглядел еще более мощным.
   Шум водопада, смывая остаточный мусор суетных звуков жизни, успокаивал душу. Водопад - случайно обнажившийся на поверхности земли могучий поток кровообращения природы. Мы успокаиваемся, глядя на него и слушая его влажный, обильный шум. Есть еще источник пополнения! Здоровье земли - наше здоровье!
   Природа предлагает нам свою мудрость, а не навязывает ее нам. Но мы туповаты, нам подавай приказ следовать мудрости.
   Здоровье земли - наше здоровье! Даже козы это понимают и дружно пасутся, почти прижимаясь к водопаду, где сочная альпийская трава, кусты черники и падуба обрызганы озоном водяной пыли и даже на человеческий взгляд выглядят аппетитно. Во всяком случае, на мой проголодавшийся с утра взгляд. Хотелось вместе с козами похрустеть этим сочным салатом, только, в отличие от коз, слегка подсаливая его на ходу. В моем вещмешке оставался спичечный коробок соли.
   Эту вылазку в горы устроил мне Тенгиз, любимец дяди Сандро. Он взял меня в Сванетию к своим друзьям, чтобы показать охоту на туров. Мы переночевали в доме его друга Вано, сумрачного, крепкого мужчины. В свободное от охоты время Вано по совместительству работал в своем селе школьным учителем.
   В аскетическом убранстве сванского дома меня удивила роскошь постелей, в которые нас уложили: сдобные подушки, теплые, легкие одеяла, мягкие матрацы, свежее, пахнущее солнцем постельное белье.
   Позже, воочию убедившись, что сваны самые неутомимые в мире ходоки, я понял, что роскошь и удобства их постелей - неосознанное самовознаграждение за длительные походы и ночевки на расстеленной бурке под ледниками.
   Так, бывало, и чегемский пахарь, отдыхая в полдень в тени грецкого ореха, как бы не замечает протянутого ему сверкающего стакана с ключевой водой, не спеша, с достойной медлительностью договаривает собеседнику фразу, а, договорив, может, и потянется к стакану, да, случается, вспомнит, что нужно уточнить сказанное или выслушать ответ, и приостановится на виду у протянутого стакана.
   Но и приняв его наконец, случалось, молча плеснет в сторону, не снисходя до объяснения причин (ясно одно - процедура не подготовлена), и женщина, стоящая с кувшином, снова ополоснет стакан, даже как бы с мистическим трепетом, даже как бы с тайным ликованием (знай наших!), снова наполнит его водой, и снова безропотно протянет, понимая, что и сверкающая чистота стакана, и свежая ключевая вода, и сама роскошь этого каприза благородно оправданы вот этими сильными, босыми ногами в закатанных галифе, по щиколотку вычерненными перевернутой, парной, готовой рожать землей. Благодать кормильцу!
   На рассвете следующего дня мы пустились в путь. Нас было четверо: хозяин дома, его сосед, старый охотник, и мы с Тенгизом. Часа через два мы действительно напали на след тура или туров, если они, как опытные нарушители границ (в сущности, именно мы были нарушителями границ), шли след в след. Длинноногий Тенгиз и старый сван оторвались от нас, а Вано вынужден был придерживать шаг, чтобы оставаться поблизости от меня.
   Еще через несколько часов мы уже хрустели по слепящему фирновому снегу. А спутники мои все шли и шли. Я до того устал, что у меня уже мелькала мысль остановить их хотя бы выстрелами... В воздух, разумеется.
   А невидимый тур продолжал оставлять наглеющие, но отнюдь не свежеющие следы. Чем сильнее я уставал, тем, естественно, больше занимал меня вопрос: кто быстрее движется - тур или мы! Если тур движется быстрее, тогда и спешить некуда. По крайней мере, можно хотя бы остановиться и обсудить, как быть дальше. Нет, идут и идут.
   Уже на фирновом снегу наша добыча к скупой информации своих следов добавила дважды выброшенный помет. Я подумал, что если установить разницу температуры между первой и второй порцией помета, то, разделив расстояние между ними на эту разницу, мы можем установить скорость передвижения тура.
   К сожалению, для установления этой разницы нужен был градусник особой чуткости, но у нас вообще никакого градусника не было.
   Оставалось утешаться мыслью, что тур действительно существует и желудок его работает исправно. Но эта мысль никак не утешала. И я наконец до того изверился в возможности догнать тура, что спросил у шагавшего впереди Вано:
   - А почему ты уверен, что мы двигаемся быстрее тура?
   Я могу покляться прахом Магомета, что в голосе моем не было визгливых интонаций. Вано остановился и на несколько секунд замер, не оглядываясь. Я понял, что допустил сокрушительную бестактность. Потом он оглянулся, окинул меня долгим взглядом и, ничего не говоря, двинулся дальше. Поистине нет в мире людей сдержанней горцев!
   Я почувствовал, что высокогорная охота не подчиняется арифметической логике долин, но подчиняется законам высшей математики, может быть даже теории относительности. То, что я ничем не заслужил роскошной сванской постели, я понял и раньше. К таким походам надо готовиться, а не обсуждать их в прибрежной кофейне.
   Через некоторое время я заметил, что Вано, он шел впереди меня метрах в тридцати, не останавливаясь, перешагнул через какое-то препятствие. Мне даже показалось, что в этом его движении была некоторая демонстративная непринужденность.
   Я подошел и увидел в снегу бездонную щель, в глубине которой клокотал невидимый поток. Надо было сделать пошире шаг, но в глубине клокотал невидимый поток, и я замешкался. Да, я замешкался, но обращаю внимание читателей на смягчающее обстоятельство - поток был невидимый.
   Я решил, что, только перебросив винтовку, которая обязательно потащит меня вниз, я смогу сделать этот шаг через эту дьявольскую щель. Только я снял ее с плеча, как мой ступник оглянулся, Не знаю, понял ли он, для чего я снял винтовку, но под его взглядом я почувствовал, что перебрасывать ее через щель никак нельзя. Я понял, что это будет полная этическая катастрофа.
   По-видимому, винтовка для свана - это стреляющее знамя, которое надо держать высоко над головой, не только перепрыгивая через щель, но и проваливаясь в нее. А вдруг он решил, что застал меня за постыдной попыткой самострела? Было трудно до конца понять, что именно выражал его взгляд. И вдруг губы его медленно раздвинулись в гранитной улыбке, с коварным гостеприимством призывающей меня приблизиться к нему. Я понял, что это месть за мой неосторожный вопрос. Всякий поход - враг скептицизма. Кстати, я на этом часто попадаюсь.
   Я перешагнул, и мы пошли дальше. Так мы шли и шли, и наконец Тенгиз издали помахал нам рукой. Там что-то случилось. Судя по согбенеым фигурам Тенгиза и старого свана, мне подумалось, что они захватили обессилевшего тура. После стольких мучений - неудивительно. Но задача взять его живьем вслух, во всяком случае, не обсуждалась. Мы приблизились, и оказалось, что они отошли от следов, по которым мы двигались, и в стороне от них откапывали из снега мертвого тура.
   Он лежал под высокой скалой, с которой явно сорвался и потому так глубоко вошел в снег. Оказывается, на поверхности торчал только кончик одного рога, и старый сван это заметил.
   Тур был убит неизвестным охотником в неизвестные времена. Единственное, что удалось установить, выкопав его из снега, что убит он был огнестрельным оружием. По моим предположениям, он мог быть убитым и два месяца назад, и два века. Огнестрельное оружие навряд ли в Сванетии могло появиться раньше.
   Только наши друзья его начали освежевывать, как над нами не без некоторой сдержанной торжественности закружил стервятник. Странно все-таки: только что пустынное синее небо, пустынные ледяные вершины, и вот он тут как тут.
   Мясо тура слегка попахивало, но не протухло. Для двух веков оно хорошо продержалось. Холодильник ледника работал исправно. Разделав мясо, наши друзья правильно решили, что пищеварительный тракт именно этого тура полностью исчерпал свои функции, и отбросили его в сторону.
   Я снова поднял голову и взглянул на стервятника. Он с трудом додержал еще один круг, а потом, быстро и деловито замахав крыльями, явно полетел звать своих.
   После разделки наши друзья, к моему удивлению, тщательно расстелили шкуру и стали в обратном порядке укладывать в нее мясо и внутренние органы. Делали они это с раздумчивой целесообразностью, словно вспоминая анатомическую карту естественного расположения частей. Сначала я решил, что это дань древнему языческому культу - жертве предоставляется последний символический шанс ожить и убежать.
   Но потом я догадался, что все обстоит проще. Мясо и внутренние органы складывались в шкуру с такой первозданной точностью для удобства переноски. По-видимому, сваны давно заметили, что природа расположила наши внутренние органы с разумной компактностью, как опытный пастух - кладь на спине вьючного животного. Чтобы ничего не терлось, не болталось, не мешало друг другу.
   Глядя на их работу, я легко догадался, почему у нас сердце расположено слева. Потому что наша правая рука, как наиболее жизнеспособная и потому суетливая, то и дело нарушала бы его равномерную работу. Кроме того, при любом нападении врага правой рукой легче защищать левую сторону. (Читатель, на минуту прервав чтение, может поупражняться.)
   Кстати, суть мирного жеста рукопожатия именно правыми руками в том и состоит, что с обеих сторон одновременно отключается наиболее мощное орудие агрессии и включаются гуманистические железы, обдающие организм приятным теплом. Легко заметить, что, чем сильнее взаимозажатие ладоней, тем обильней выделяются гуманистические соки и тем приятней делается человеку. Поэтому рукопожатие обычно сопровождается взаимными улыбками и взаимными кивками, подтверждающими, что сок исправно поступает в организм.
   Правда, от нашего взгляда не могут ускользнуть и случаи имитации обильного выделения гуманистических желез. Иной раз мы видим, как двое, сцепившись в рукопожатии, судорожно трясут друг другу руки, чувствуя, что гуманистические железы никак не включаются. Бедняги! Так алкоголик пытается вытряхнуть последние капли из опустевшей бутылки, так бессмертный Чарли Чаплин пожимал руку полицейского...
   Но все-таки главное в обряде рукопожатия именно правыми руками состоит в том, что с обеих сторон одновременно отличается наиболее мощное орудие агрессии. Как это использовать в борьбе за мир? Надо найти средство сцепить в рукопожатии руки владельцев атомных бомб и оцепенить сцепившихся.
   Итак, мы установили, что сердце расположено с левой стороны, чтобы быть подальше от слишком жизнедеятельной правой руки, жизнедеятельность которой часто не совпадает с жизнедеятельностью сердца. А как быть с левшой? Следует грустное медицинское открытие: при прочих равных условиях сердце левши должно быстрей изнашиваться.
   Вот сколько открытий можно сделать, если ты не принимаешь участие в разделке и сборке турьего мяса и при этом точно знаешь, что будешь принимать участие в последующем пиршестве. Если же ты следишь за разделкой мяса, точно зная, что не будешь принимать участие в его последующем поедании, следуют выводы совершенно другого характера. Суровые, классовые выводы.
   Наконец мы спустились пониже, где уже росли кое-какие деревья и можно было разложить костер. День клонился к закату.
   Ночь в горах под открытым небом, в световом доме костра таит в себе, как говорилось в старину, неизъяснимые наслаждения. Мрак создает самые естественные стены жилья, и потому световой дом самый уютный в мире. Пространство, которое мы способны озарить во мраке, есть наш истинный дом. Пожалуй, это самое справедливое в мире распределение жилплощади. По-видимому, с самого начала так и было задумано, но потом многое исказилось.
   На тему о световом доме я еще некоторое время свободно импровизировал, не выходя за стены этого дома. Вообще, под шипенье жарящегося шашлыка хорошо импровизируется.
   Но вот мы приступили к ужину. Не знаю, что чувствовали сибирские лайки, которые, если верить газетам, поедали миллионнолетнее мясо мамонтов, отрытых из вечной мерзлоты, но я и все мои спутники с, удовольствием ели нежный горячий шашлык, слегка попахивающий высокогорным, аристократическим тленьем.
   Я понял, что такая охота без единого выстрела мне больше по душе. Ходи себе по горам и заглядывай в чужие холодильники. Особенно внимательным надо быть у подножия крутых обрывов, как возле подножия плодовых деревьев. Если уж тур оттуда свалится, то деться ему некуда, только не надо путать кончики рогов, торчащих из снега, с усохшей веткой рододендрона или верхушкой скалы.
   Спали мы на бурках у костра. Тут я почувствовал некоторые изъяны светового дома. Та часть тела, которая была обращена к костру, хорошо раскалялась. В это же самое время другая часть тела, обращенная к ледникам, превращалась в небольшую морену, кстати довольно быстро оттаивавшую, если повернуть ее в сторону костра.
   У костра на высоте ледников, вероятно, хорошо спать, если кто-нибудь равномерно покручивает тебя у огня, как мясо на вертеле. О том, чтобы попросить об этом наших гостеприимных хозяев, не могло быть и речи. Тем более что они сами вносили в мой и без того прерывистый сон дополнительную тревогу. Дело в том, что оба свана, неожиданно гикнув во сне, вскакивали и хватались за оружие.
   Схватив винтовки, они подслеповато озирались, словно из сумерек сна слишком неожиданно попадали в световой дом костра. Потом, успокоившись, ложились или же, пододвинув головешки костра, уютно устраивались рядом со своей винтовкой.
   Судя по количеству вскакиваний, молодой выходил на тура чаще, чем старый. Один раз они вышли одновременно. Потом я подумал, что, может быть, дело не в туре, а в древнем инстинкте воинственного народа. Может быть, они бессознательно выталкивались из снов, потому что рядом у костра спали вооруженные инородцы, то есть мы с Тенгизом.
   Я решил во время следующих привалов, если, конечно, в эту ночь случайно уцелею, просто сдавать им на хранение оружие. Или, наоборот, хранить до утра их оружие? А если вскочит и, не найдя под рукой винтовки, огреет головешкой?
   Все-таки как-то неприятно, когда ночью в горах у костра твой спутник. гикнув, просыпается и тут же хватается за оружие. Главное, непонятно, как при этом себя вести. То ли издавать громкий, миролюбивый храп, то ли самому положить руку на винтовку, как бы говоря: "Бдим. Ждем, что будет дальше".
   Утро было прекрасно уже тем, что оно наступило. За дымящимся шашлыком я узнал от наших друзей, что недалеко отсюда на расстоянии полдневного пути стоянка чегемских пастухов. Мелькнуло имя старого Хасана. И вдруг полузабытое воспоминание кольнуло меня странным, непонятным волнением.
   - Это не тот Хасан, что играет на дудке песню о Хаджарате Кяхьбе? - спросил я.
   - Да, да, - кивнул старый сван, - но он теперь не играет, он теперь рассказывает про этого абрека...
   * * *
   ...В далеком детстве на косогоре, зеленеющем над дедушкиным домом, бывало, слышалась дудка пастуха. Она всегда выводила одну и туже мужественную и пронзительно-печальную мелодию. Это была народная песня о Хаджарате Кяхьбе, знаменитом абреке.
   - Тише, Хасан играет! - вдруг восклицала какая-нибудь из женщин, чаще всего тетя Нуца, жена дяди Кязыма.
   Долго, долго играл старый Хасан, а потом мелодия ослабевала и гасла. Пастух со своими козами уходил куда-нибудь в сторону.
   Я заметил, что лица женщин, когда Хасан играл на своей дудке, задумчиво нежнели, а мужчины как бы смущенно замыкались.
   - Чего он добивается? - бывало, говорил кто-нибудь из них сокрушенно. - Нас давно мотыга замордовала...
   Даже тогда, в детстве, меня тайно смешила эта милая народная демагогия. Я знал, что все они работают как обычно, и никто слишком не убивается на прополке кукурузы или табака.
   - Душу отводит, - напоминал кто-нибудь, - его отец дружил с Хаджаратом.
   - Делать нечего! - раздраженно добавлял третий. - Вспоминает николаевские времена...
   - Сиди где сидишь! - обрывала его тетя Нуца с резкостью, обычно не свойственной горянкам в обращении с мужчинами.
   Хасан жил на другом краю Чегема и возле дедушкиного дома появлялся очень редко. Еще реже его появление совпадало с полуденным отдыхом крестьян, работавших на каком-нибудь ближнем поле и по этому случаю заглянувших во двор Большого Дома.
   Иногда вообще никто не обращал внимания на его дудку, но, если уж прислушивались к его игре, было такое впечатление, что повторяется один и тот же разговор, и даже казалось, что тетя Нуца, так же раздраженно крутанув веретено, говорит: "Сиди где сидишь!"
   Теперь я понимаю, что разговор этот никак не мог повторяться слово в слово, но тогда, в детстве, казалось, что все повторяется до какого-то сладковатого мучительства. Повторялись не только слова, но и ощущение, что и раньше, когда они произносились, мне тогда тоже казалось, что все повторяется до этого же самого сладковатого мучительства. Воспоминание воспоминания уходило в какое-то неведомое правоспоминание. Теперь, конечно, ясно, что повторялась только психологическая атмосфера и потому казалось, что и обмен возгласами повторяется.
   Хасан по чегемским понятиям считался чудаком. Его дудка, естественная в руке подростка, а не пожилого пастуха, его необычайная физическая чистоплотность, а главное, что он собственную жену неизменно называл разумницей - вот основные признаки его чудачества. Может, были еще какие-то, но я их не помню.
   Конечно, чегемцы и сами иногда называли своих жен разумницами, но вкладывали в это слово прямо противоположный смысл. Разум жены, если он и наличествует (следует улыбка), обнажать на людях неприлично, уж лучше на людях, положив голову жены к себе на колени, искать у нее в волосах.
   Так что на всяких там сборищах чегемцы не упускали случая подшутить над Хасаном, раскрывая перед ним какую-нибудь якобы выгодную, но достаточно головоломную сделку.
   - Нет-нет, надо с разумницей посоветоваться, - обычно отвечал Хасан, вызывая общий хохот, на который он не обращал ни малейшего внимания. Но иногда он с такой же простодушной прямотой и без помощи жены тут же разоблачал мнимую выгодность хозяйственной головоломки, и следовал еще более дружный хохот, ибо ничего так не смешит людей, как шутник, оказавшийся в дураках.
   Его опрятность, необычайная физическая чистоплотность тоже вызывали у чегемцев неистощимые шутки и удивление. Бывало, все дороги развезло, а он является в сельсовет или в дом, где предстоит пиршество, - и ни грязинки даже на обуви.
   - Да как же ты прошел по верхнечегемской, - удивлялись ему, - уж не перелетел ли часом?
   - Да я так, скок-перескок с камня на камень, - смущенно улыбаясь, отвечал Хасан, утирая о траву, перед тем как взойти в дом, свои чувяки из сыромятной кожи. Иногда он просто обходил слишком топкую дорогу, не ленясь неведомой тропой пройти несколько лишних километров.
   Таким мне и запомнился Хасан, смущенно и вместе с тем с каким-то тайным упрямством поглядывающий на крыльцо и долго вытирающий о траву своп ботинки или чувяки, то и дело, вывернув голову, заглядывающий на их лоснящиеся подошвы и продолжающий счищать с них одному ему видимую грязь. Высокий, поджарый, даже несколько хрупкий для крестьянина, с большими голубыми глазами, почему-то он мне и тогда казался стариком. Интересно, какой он сейчас?
   Я, конечно, знал историю Хаджарата Кяхьбы настолько, насколько ее тогда знали дети. Мы его любили, мы им гордились, но песня, лившаяся из дудки Хасана, создавала ощущение чего-то непонятного, даже горького. Ощущение вины? Но какой вины? И главное, эта же самая песня в застольном исполнении наших мужчин была прекрасна, и тогда казалось, что каждый из поющих в случае надобности может сам стать таким, как Хаджарат. Но что же тогда хотел сказать своей дудкой старый Хасан?
   Все это сейчас всплыло, и вдруг мне неостановимо захотелось увидеть его. Несколько лет назад я подымался к нашим пастухам, но тогда его там не было.
   - А как пройти до их стоянки? - спросил я старого свана.
   - Ты что, - удивился Тенгиз, - забыл, для чего мы приехали? Я ничего не ответил.
   - Спустишься в эту лощину, - с неожиданной бодростью, опережая старого свана, вмешался Вано, - увидишь тропу и иди по ней. К полудню упрешься в водопад. Он всегда там пасет своих коз. Только никуда не сворачивай, прямо по тропинке иди, иди, иди...
...

---