Искандер Фазиль Абдулович

   Я выскочил из-под бурки и схватил поводья второй лошади. Бардуша скинул бурку и ринулся за первой. Крутой, травянистый склон, куда выпрыгнула лошадь, метров через двадцать обрывался в пропасть.
   
   Туризм в России развит достаточно хорошо. Гости из разных стран с удовольствием посещают достопримечательности нашей страны. Нам есть что показать и чем похвастаться. Сочетание туризм и отдых, это не только полезно но и приятно.
   
   Крепко придерживая поводья, я подошел к краю гребня. Андрей тоже подошел. То скользя копытами по мокрому склону, то на мгновенье притормаживая, лошадь сползала к обрыву.
   Выпрыгнув на склон, Бардуша шлепнулся на спину, покатился, но успел сесть и, цепляясь руками за траву, дошел до лошади. Он схватил ее за хвост и, продолжая держать одной рукой, изловчившись, другой рукой дотянулся до поводьев. Дотянувшись, бросил хвост, повернул ей голову и в двух метрах от обрыва вспрыгнул на седло. Его бешеный, понукающий голос перекрывал ледяную бурю.
   - Чоу! Чоу! Чтоб тебя дьявол! - кричал он и бил ее по голове кулаком.
   Лошадь сделала несколько шагов вперед, вдруг остановилась, отмахиваясь головой от градин, как от оводов, и, словно уносимая невидимым течением, стала медленно пятиться назад. Почти на месте перебирая ногами, то передние, то задние сорвутся, она медленно, страшно медленно продолжала пятиться вниз. "Прыгай, пока не поздно!" - хотелось крикнуть, но, онемев от страха, мы продолжали следить за человеком и лошадью.
   Наконец она стала. Несколько секунд она стояла на месте, все так же быстро перебирая ногами, словно нащупывала опору. Бардуша неистово гикнул, и лошадь, словно найдя угол, при котором она сможет одолеть крутой, скользкий склон, рванулась вверх и наискось, трудными рывками вывалилась на гребень.
   Минут через десять, когда небу оставалось разве что швыряться камнями, град неожиданно кончился, и сквозь отощавшие облака прохлынуло солнце. Голубые пригоршни градин холодно сверкали в мокрой, побитой траве. Смертельно окоченевшие, мы двинулись дальше.
   Километра за три до пастушеской стоянки один из быков, худой, замордованный работой, стал останавливаться, а потом и вовсе лег. Попытки заставить его встать ни к чему не привели. Безразличный к понуканиям, он лежал, тяжело отдуваясь, и клейкая струйка слюны свисала у него с губ.
   - Дай ему отдохнуть часа два, а потом пригони, - сказал Бардуша Кунте. Он оставил ему бурку и большой кусок чурека, из чего я заключил, что Кунта может застрять здесь и на гораздо большее время.
   Тронулись дальше. Снова дождь. Перестал. И вот уже на пригорке показался пастушеский балаган, крытый дранкой. Крыша его уютно дымилась. У входа в шалаш стоял человек и смотрел в нашу сторону. Большая черная собака, издали облаивая нас, побежала нам навстречу. Но, узнав Бардушу, радостно завиляла хвостом, запрыгала вокруг него, подскочила к нам, неряшливо обнюхала нас, как бы говоря: "Пустая формальность!" - и снова отбежала к Бардуше.
   Вслед за быками мы поднялись к балагану. Тот, что стоял у входа, оказался старшим пастухом. Это был человек лет семидесяти с лишним, плотный, небольшого роста, с умными, спокойными глазами на круглом лице.
   Он поздоровался с нами за руку, как истинный патриарх, не выразив ни малейшего удивления по поводу нашего прихода, ибо удивление могло быть понято гостями как отдаленный намек на возможность стеснить обитателей балагана. Звали его Чанта.
   - А Кунта что, остался в Чегеме? - спросил он у Бардуши.
   Тот объяснил ему, где Кунта, и они вдвоем стали развьючивать лошадей. В двух загонах, огороженных большими белыми камнями, мычали коровы и телята. Появление отцов и мужей не вызвало никакой, во всяком случае заметной, радости среди жен и детей. Быки отвечали тем же, если не делать скидку на их усталость. Некоторые из них начали пастись, а некоторые тут же разлеглись возле шалаша и загонов.
   Косогор луга за балаганом в какой-то фантастической близости переходил в белую громаду ледника, из которой высовывалась черная скала. Вершины гор с востока были озарены райским золотом уже зашедшего для нас солнца.
   Вдруг раздался легкий топот, и по косогору луга вереницей, держась друг за другом, промчались ослики и скрылись за бугром. Потом, видимо, описав полукруг, они появились далеко внизу и там такой же ровной вереницей пересекли косогор и скрылись за откосом. Было что-то странное в этой их пробежке, казалось, они с некоторой экономией сил мчатся к какой-то осознанной цели.
   - Чего они бегают? - спросил я у Бардуши, когда ослики промчались над шалашом.
   - У них сейчас гон, - сказал Бардуша, снимая мешок с лошади, - день и ночь за ослицей бегают.
   Бардуша и Чанта внесли мешки в балаган, сняли с лошадей седла и отпустили их. Мы с Андреем вошли следом. Широкий проход и лежанка во всю его ширину. Она была покрыта бурками и шкурами животных, из-под которых кое-где высовывались зеленые ветви рододендрона. В головах - седла. Над ними - ружья.
   Слева от входа горел костер, и пастух спиной к нам сидел на древесном обрубке, склонившись над большим чугунным котлом, стоявшим на медленном огне, голыми по локоть руками, как родовспомогатель, помогал рождению сыра из молока. Оглянувшись на нас, он привстал, но руки, погруженные в котел, продолжали лепить нарождающийся сыр.
   - Кончай, Хасан, - сказал Чанта, - люди промокли, разведи хороший огонь.
   - Сейчас, - сказал пастух и, еще минут пять повозившись руками в котле, вытащил из него большой белый ком сочащегося сыра, переложил его в плетеную корзину, стоявшую рядом с ним, и подвесил корзину на деревянный крюк, вбитый в стену. Из корзины равномерно закапало.
   Над самым костром под крышей висело несколько задымленных кусков копченого мяса. В левом углу стояла кадушка для кислого молока, или мацони, как его у нас называют. Сверху на доске, перекрывающей угол, лежали круги уже готового сыра, аппетитно прокопченные дымом до рыжего, телесного, цвета.
   Пастух приподнял тяжелый котел, вынес его из балагана и вылил снятое молоко в долбленое корыто, стоявшее у входа. Он вошел с пустым котлом, и стало слышно, как собака жадно лакает из корыта.
   Хасан внес в балаган охапку дров, разгреб жар, пододвинул головешки, наложил сверху поленья, и через минуту загудел веселый огонь. Мы с Андреем разделись до трусов и расстелили на лежанке возле огня свою одежду. Бардуша, не раздеваясь, пододвинулся к костру и задымился паром. Через полчаса сухие, в сухой одежде, мы сидели возле огня.
   Хасан поставил на огонь котел для варки мамалыги. Он снял из-под крыши один из кусков копченого мяса, аккуратно насадил его на деревянный вертел, отгреб жар от костра и, приладив вертел к полену, стал жарить мясо, покручивая вертел, щурясь и отворачиваясь от дыма. Вскоре мясо зашипело, и жир, капающий в жар, вспыхивал короткими голубоватыми вспышками. В ноздрях защекотало.
   Потом, прислонив к стене вертел с недошипевшим мясом, он быстро приготовил мамалыгу, снял со стены висевший на ней легкий столик, поставил его перед нами, нашлепнул мамалыжной лопаточкой дымящиеся порции мамалыги на чисто выскобленную доску столика, разделил мясо, с нешуточной строгостью вглядываясь в него, чтобы не ошибиться и самые лучшие куски придвинуть гостям, нарезал копченого сыра, который мы тут же растыкали по своим порциям дымящейся мамалыги, чтобы он там размяк, и, сдерживая торопливость, приступили к еде.
   После долгой дороги это копченое мясо с обжигающей пальцы мамалыгой, этот размякший, пахучий альпийский сыр показались мне необыкновенно вкусными. Да еще сверх этого по миске густого кислого молока. Ледяное мацони с горячей мамалыгой довершило наш прекрасный пастушеский ужин.
   После ужина, узнав наконец о причине нашего похода в горы, Чанта сказал, что слышал от своего отца об этом святилище, но сам его никогда не видел.
   - Это же, я так думаю, - сказал он, взглянув на Андрея, - очень далеко отсюда.
   - Нет, - сказал Андрей, - километров семь-восемь.. Вон туда... Он показал рукой.
   - Может быть, может быть, - согласился Чанта, - вы ученые люди, вам видней.
   - Медведи не беспокоят? - спросил я.
   - В этом году пока нет, - сказал Бардуша, - а в прошлом один раз приходил. Тогда у нас буйволы были, сейчас мы их оставили дома.
   Так вот. Я шел с дровами и проходил тут внизу, где паслись буйволы. Слышу, один буйвол фырчит и фырчит. Я бросил дрова и стал подходить к нему. Это самый сильный наш буйвол. Боевой. Подхожу Не подпускает. Фырчит и фырчит. Шея в крови. Я долго-долго ласковыми словами уговаривал его. Наконец подпустил. Вижу, с обеих сторон шея расцарапана медвежьими лапами. Но раны, слава богу, неглубокие.
   Я осмотрелся и заметил, что склон в одном месте разрыт медвежьими когтями и трава прямо влипла в землю от его тела. И я понял, что случитесь. Среди буйволов был буйволенок. Медведь, наверное, хотел напасть на него, а этот его не пустил. Он ударил его и рогами прижал к земле. Так прижал, что медведь ничего не мог сделать и только искогтил землю как граблями. Потом ушел. Может, буйвол хотел разогнаться и еще раз его ударить, может, еще что. Не знаю... В тот же день нам передали, что у пастухов, которые стоят недалеко от нас вот за этой горой, медведь зарезал телку. Я уверен - это был он. Здесь у него ничего не получилось, вот он и пошел туда.
   - Как дела в колхозе? - спросил я у Чанты.
   - Сейчас неплохо, - кивнул он, - жаловаться не можем. Кто не ленится - хорошо зарабатывает. Глупости, конечно, есть. Вот, например, на днях должен приехать из Чегема госконтроль. Одному нашему грамотному дураку такое имя сейчас дали. Он должен проверить, не прячу ли я сыр, не занижаю ли удои. А как он может проверить, если я знаю, что он не умеет доить коров? Если я говорю, такая-то корова столько молока дает, а вот эта столько-то, ты, чтобы проверить меня, сам должен подсесть под нее и надоить. Тогда видно будет, правильно я говорю или нет. А так он все равно запишет то, что я ему скажу. Значит, проверка для бумаги! И так многое еще делается для бумаги...
   - Вот я чего никак не пойму, - сказал Бардуша, взглянув на меня своими яркими, твердыми глазами, - сейчас у нас в колхозе такой закон ввели. Кто сдаст государству тонну мяса в год - и хорошие деньги за это получит, и полностью освобождается от всех колхозных работ. Выходит, такой колхозник на самом деле единоличник. Тогда зачем нам надо было столько времени полоскать мозги, если мы пришли к тому же, с чего начинали?
   - Тут свой марафет, - сказал Чанта, подумав, - до войны и после войны колхозникам копейки платили. И только когда Хрущит свернул шею Лаврентию, мы, крестьяне, вздохнули. Если бы не Хрущит, царство ему небесное, мы бы все пропали...
   Немного подумав, добавил:
   - Власть это как времена года. От нас ничего не зависит. Большеусый был как ужасная зима. Как Большой Снег. Но Большой Снег у нас держался три дня, а он держался тридцать лет. Я хорошо помню Большой Снег. В это время я уже был расторопный мальчик. Пятьдесят коз мог выпасти и в целости пригнать домой... Теперь Хрущит. Он был как веселая весна. Однажды, отдыхая на Пицунде, он приехал в село Дурипш в гости к одному крестьянину. Я там не был, люди рассказывали. Говорун, как мельница, всю ночь никому слова не дал сказать. Но и выпил за ночь семнадцать чайных стаканов вина! Для пожилого вождя это неплохо. Хороший был человек, царство ему небесное, нас,;
   абхазцев, жалел. Пил с нами!
   Теперь этот, который сейчас... Забыл имя... Справный, хорошо отдохнувший мужчина, ничего не скажешь. Но мы от него ни плохого, ни хорошего не видим... А что дальше будет - посмотрим...
   За стеной время от времени раздавался шум и топот отбегающих быков. Это рыжий вожак все никак не мог угомониться и сгонял с места разлегшихся быков.
   - Я его должен привязать, а то он нам спать не даст, - сказал Бардуша, вставая.
   Он снял со стены моток веревки и вышел.
   - Поосторожней, - кинул ему Чанта вдогон, - как бы он не боднул тебя.
   - Я его так бодну, - отозвался Бардуша, - что шкура его будет сушиться на крыше!
   - Сюда, волчья доля, сюда! - раздался через некоторое время его раздраженный голос. Потом он вдруг громко расхохотался и добавил: -Эх, жизнь! Что человек, что скот!
   - Что ты смеялся? - спросил я, когда он вошел.
   - Как тут не посмеешься, - сказал Бардуша, усаживаясь и протягивая руки к огню. - Как только я привязал этого буяна, к нему подошел один бык и ударил его в бок рогами. Подхалим, хотел мне понравиться! Если ты такой герой, почему ты не ударял его до этого, когда он не был привязан?
   По какой-то таинственной закономерности разговор о нравах быков вывел нас к тому, что, оказывается, этот пастух Хасан на самом деле не Хасан, а Хозе. Он из тех испанских детей, которых ввезли в нашу страну во время гражданской войны в Испании. Хозе ничего не помнит о своей первой родине, только помнит, что долго-долго плыл пароход. Все остальное он забыл, ну и, разумеется, испанский язык.
   - Однажды и Мухусе продавал орехи. - сказал он, - подходят двое и говорят между собой по-чужестранному. Оказалось - испанцы.
   - Ты им сказал, что ты испанец? - спросил я.
   - Нет, конечно, - ответил он, - какой я испанец, я абхазец!
   - Что-нибудь понял, - спросил я, - когда они говорили между собой?
   - ни одного слова! - воскликнул он почти гордо, как о каком-то прочном, хотя и неведомом достижении.
   - А испанские песни слышал? - спросил я у нею, пытаясь докопаться до его генетической памяти.
   - Конечно, - сказал он, - у меня и здесь есть "Спидола".
   - Ну и что, - спросил я, - что-нибудь чувствуешь?
   - Ничего, - сказал он, как бы опять настаивая на прочности своею неведомого достижения, - обыкновенная заграничная музыка!
   Он посмотрел на меня с некоторой вызывающей готовностью множить примеры этой прочности. И тут у меня мелькнула безумная мысль проверить его испанскую реакцию на Карменситу.
   - А ты Зейнаб знал? - спросил я у него.
   - Какую Зейнаб? - подозрительно переспросил он, словно чувствуя в моем вопросе некоторую недобросовестность. - Эту фулиганку, которую отец убил?
   -- Да, - сказал я.
   - Кто ж ее не знал, - презрительно процедил он, решительно не понимая, какое к этому имеет отношение прочность его достижений, - я бы ее там, под землей, палкой забил, как змею. Слыхано ли, чтобы абхазка так позорила своего отца! А чего ты ее вспомнил?
   - Просто так, - сказал я, сдаваясь.
   Больше мне нечего было ему предложить, разве что устроить корриду. Рыжий бык вполне подходил для такой роли, и Бардушу явно можно было подучить кое-каким приемам матадора, но я, думаю, это зрелище навряд ли всколыхнуло бы генетическую память Хасана-Хозе, даже если бы удалось доказать старшему пастуху научную плодотворность такого опыта.
   Только заговорили о бедняге Кунте, которому, видно, пришлось заночевать с быком, как раздался громкий лай собаки. Она побежала вниз.
   - Это он, - сказал Бардуша, прислушиваясь к удаляющемуся лаю и первым уловив, что он смолк.
   В самом деле вскоре Кунта появился в дверях. Все привстали.
   - Пригнал-таки? - спросил Чанта.
   - Кое-как пригнал, - сказал Кунта и, бросив бурку на лежанку, уселся у огня, где ему освободили место.
   -- Ай молодец, - сказал Чанта, поощряя его, как ребенка, - быстрее подайте ему ужин!
   Хасан-Хозе подал Кунте ужин. Вскоре мы все улеглись на лежанке. В тишине, как водяные часы, равномерно шлепали капли из корзины, где лежал свежий сыр. Снаружи время от времени доносились богатырские выдохи быков. Журчал ручей. Со стороны луга дважды или трижды налетал и затихал топот мчащихся осликов. Улегшись под буркой и поудобней пристроив голову к седлу, я сладко уснул.
   Проснулся я от дурацких песенок "Маяка" и не сразу понял, где я, в Москве или в горах. Это работала неутомимая, как я потом убедился, "Спидола" Хасана-Хозе.
   Все уже давно встали. День был солнечный, и я чувствовал себя необыкновенно бодро. Когда я, взяв полотенце, пошел умываться к ручью, ослики пробегали по цветущему лугу. Я их почему-то пересчитал. Оказалось, что девять осликов бегут за одной ослицей.
   Я попытался приглядеться к ней, чтобы понять тайну ее привлекательности, но ничего не понял. Потряхивая гривкой и наклонив голову, как мне показалось, с выражением затаенной усмешки, она бежала впереди. Это была ослица светло-пепельной масти и, видимо, в ослином племени проходила за блондинку. Один осел был мышастый, другой, в рыжих клочьях, замыкал шествие. Все остальные были темные.
   Я следил за ними, пока они не скрылись за бугром и, продолжая бег по невидимому кругу, снова появились далеки внизу. Теперь я заметил, что два задних ослика, медленно наращивая темп, обошли передних, что не вызвало у обойденных никакого особого волнения, словно это входило в заранее обусловленный стайерский замысел. Так как, пока я наблюдал за ними, со стороны осликов не было ни одной попытки овладеть ослицей, казалось, что по условиям забега ослица достанется тому ослику, который последним удержится на дистанции, когда все остальные, не выдержав гонки, попадают замертво.
   Прозрачная вода ручья искрилась, бежала и журчала, словно без устали на виду у ледника пела цветущим травам о радости побега из-под его глыбы.
   Я умылся мягкой, подснежной водой. Утираясь полотенцем, я все слушал и слушал журчанье ручья, и вдруг мне в голову пришла такая мысль.
   Подобно тому как освобожденная вода ручья до освобождения от ледника сама была частью ледника, так и мы до собственного освобождения не только угнетаемся несвободой, но и сами невольно являемся частью несвободы, угнетения и самоугнетения.
   К черту разговоры о тайной свободе, подумал я. Свобода, скрывающая себя, это еще одна разновидность несвободы. Акт дарения свободы есть главный признак самого существования нашей свободы. Подобно тому как в удачности собственной шутки мы убеждаемся, увидев, как другой человек улыбается ей, так и о существовании нашей свободы мы с абсолютной точностью убеждаемся только в момент дарения свободы другому. Если ты свободен - журчи! Иначе твоя свобода уродлива как ручей, журчащий с выключенным звуком.
   Когда я вернулся в балаган, завтрак был готов. После еды Андрей перекинул фотоаппарат через плечо, и мы двинулись в путь. Волшебно-золотистые от цветущих примул, в белых пятнах снежников, круглые холмы уходили на юго-восток. Перебираясь по ним, мы должны были дойти до святилища.
   Перевалив за первый холм, мы встретили старого одноглазого пастуха, который пас своих коз над ангельски-голубым озерцом, в котором сидел большой черный буйвол и, спокойно поглядывая на нас, жевал свою жвачку. Глазу, привыкшему видеть буйволов в болотистых долинных водах, видеть его в горном озере было так же странно, как увидеть негра в палате лордов, пожевывающего чуингвам.
   Сам пастух и его козы на изумрудно-зеленой лужайке выглядели так живописно, что Андрей не удержался и несколько раз пощелкал его с разных сторон. Забавно было замечать, что старый одноглазый пастух каждый раз, когда Андрей нацеливал на него свой объектив, так поворачивал голову, чтобы остаться запечатленным своим зрячим профилем. Я подумал, что идея соцреализма возникла не на пустом месте, она отражает достаточно древнюю особенность человеческой психики.
   Подымаясь с одного холма на другой, мы шли и шли, и я стал замечать, что Андрей все чаще останавливается, озирается, не зная, на какой из ближайших холмов взобраться.
   - Ты подожди, - сказал он мне наконец, а сам, легкой рысцой слетев с холма, взобрался на другой, зашел за него, вновь появился и, показав мне рукой, чтобы я, не взбираясь к нему. прямо шел к другому холму, сам двинулся туда же.
   Еще несколько раз, оставляя меня на месте, он рыскал по окрестным холмам. Я подумал, что наши пастухи, вероятно, были правы, считая, что это святилище находится где-то очень далеко отсюда, а Андрей за десять лет просто забыл об этом. Но вдруг он вылез из-за очередного холма и уверенно помахал мне рукой. Я спустился со своего и поднялся к нему.
   Мы зашли за холм, и я увидел святилище. Это было небольшое пространство, огороженное белыми камнями. Внутри этой символической ограды лежала огромная куча наконечников стрел: клешневидные, ромбовидные, со сдвоенным или даже строенным жалом, многогранные, плоские, расширенные как лопасти, или суженные как шило.
   Я прислушался к себе, стараясь услышать зов крови, но, увы, ничего не услышал. Очень уж это далеко. Понятно, почему наши предки выбрали место для клятвы и молитвы, расположенное столь высоко. Они хотели быть поближе к богу.
   Но было неясно, как вся эта груда боевого железа, пролежав здесь семь-восемь веков, покрылась только поверхностным слоем ржавчины. От древков, конечно, и следа не осталось.
   - Десять лет назад, - пояснил Андрей, - когда я нашел это святилище, мы послали в Москву на экспертизу несколько наконечников. Специалисты по металлу, определив наличие примесей в выплавке, не смогли расшифровать состав этих примесей.
   С наконечниками в руках и без мы пощелкали друг друга возле святилища. Я взял на память несколько наконечников с наиболее шаловливыми формами смертоубийства, и мы пустились в обратный путь.
   Теперь мы шли более краткой дорогой, отсекая ненужные холмы. Вдруг на склоне одного из них я увидел ослика. Пока я подходил к нему, он с печальным любопытством меня оглядывал. Это был темный ослик с мышастым брюхом и светлыми арлекинистыми пятнами у губ и глаз. Эта арлекинистость морды ослика показалась мне знакомой, но я никак не мог припомнить, кого именно он мне напоминает. Я погладил его длинноухую морду, потрепал по гривке, и он вел себя так, как будто соскучился лично по мне.
   Когда я пошел дальше, он как собака последовал за мной. Такой привязчивости я не ожидал, и это меня обрадовало. Тем более что у меня никогда не было последователей. Пусть будет хотя бы один такой последователь, думал я, оглядываясь и видя, что ослик топает за мной.
   Мы с Андреем слегка разбрелись. Он шел по ложбине, а я шел по верхней части холма. Холм, по которому я шел теперь с осликом, неожиданно превратился в каменистый обрыв.
   Здесь спуститься было невозможно, и я повернул обратно, чтобы присоединиться к Андрею. Я думал, что ослик сделает то же самое, но он, дойдя до края обрыва, остановился и уставился в пространство. Я несколько раз окликал его, но он даже не обернулся. Я не поленился вернуться, подошел к краю обрыва и, взяв его за голову, попытался сдвинуть его с места. Он не сдвинулся ни на шаг. Тогда я ухватился за его шею и попытался загнуть ее в обратную сторону. Шея не сгибалась. Сочетание арлекинистой морды с жестоковыйностью усилили признаки какого-то знакомого писателя, но я так и не смог его вспомнить.
   В состоянии глубочайшей задумчивости ослик стоял над обрывом и глядел в пространство. Почему он так охотно шел за мной, а теперь заупрямился? Что ему открылось? О чем он задумался? Или он разочаровался во мне, потому что я не рискнул лезть в пропасть? Сколько загадочных вопросов может породить один осел! Рискуя остаться без единственного последователя, я присоединился к Андрею.
   Мы вернулись к пастушеской стоянке. У входа в нее Бардуша расщеплял топором толстую пихтовую ветку.
   - Ну как, нашли? - спросил он и, врубив топор в расщеп, выпрямился. Я вынул из кармана наконечники и показал ему. Из балагана вышел Чан-та и тоже стал рассматривать их. Оба, прикладывая жало наконечников к своей груди, подивились высокому качеству их смертоносности.
   Вдруг раздался топот и на зеленом откосе луга появились ослики. Не ускоряя и не замедляя темпа, а главное, не сбиваясь с него, они пересекали луг. По-прежнему, круто наклонив голову с выражением дьявольской усмешки, впереди мчалась пепельная ослица, мчалась, ни разу не оглянувшись, в полной уверенности, что никто из поклонников, пока жив, не остановится и не выйдет из игры. Теперь ослик в рыжих клочьях шел первым за ослицей, а мышастый замыкал шествие.
   Я вспомнил ослика, встреченного на обратном пути, и сказал об этом пастухам.
   - Это наш осел, - оживился Чанта, - мы его уже два дня ищем. Его закусали остальные ослы, и он сбежал. Где ты его встретил? Я объяснил, насколько это было возможно.
   - Надо будет Кунту послать за ним, - сказал он, - как бы его медведь не зарезал.
   - А почему они его закусали? - спросил я. Чанта промолчал, а Бардуша расхохотался.
   - Ревнуют, - сказал он, - видно, он нашей ослице приглянулся. "Значит, они все-таки иногда останавливаются", - подумал я. Поближе к вечеру, хотя и раньше времени, Кунта пригнал телят и сказал, что один теленок куда-то исчез.
   - В щель провалился, - заметил Бардуша, - больше деться ему было некуда. Сейчас пойду поищу.
   Он вошел в балаган и вышел оттуда с фонариком и мотком веревки. Я присоединился к нему. Когда мы уходили, Чанта уже разъяснял Кунте, где и как найти сбежавшего ослика.
   Мы прошли луг и, овеваемые холодом ледника, подошли к нему. Ноздреватый снеголед местами отливал старческой желтизной. Трухлявая мощь ледника. Осколки скал и камней здесь и там были впаяны в его поверхность. Он кончался вымоиной, в глубине которой глухо журчали талые воды. Освещая фонариком дно, Бардуша медленно двигался вдоль нее.
   - Вот он, - сказал Бардуша, когда мы прошли уже метров триста. Он лег на траву и поглубже сунул руку с фонариком в вымоину. В жидком свете я едва различил подобие живого существа.
   Сделав петлю на конце веревки, Бардуша сказал:
   - Если теленок сломал ногу, поужинаем свежей телятиной... Но я думаю, он соскользнул...
   Вручив мне фонарик, Бардуша лег на траву и стал опускать веревку. Теленок лежал на дне, и Бардуша долго не мог накинуть ему на голову петлю. Наконец продел!
   Это был, вероятно, редчайший случай в истории, когда при помощи петли не душили, а пытались спасти от смерти. Бардуша осторожно затянул петлю и, встав на ноги, начал плавно вытягивать веревку. Тело теленка приподнялось и пошло вверх. Бардуша, равномерно перебирая руками, тянул веревку. Так тянут ведро из колодца, когда боятся расплескать воду.
   Весь мокрый, полузадохшийся теленок появился над вымоиной. Бардуша вытащил его, стянул петлю с шеи и поставил его на ноги. Бедный теленок упал, но открыл глаза и чихнул. Бардуша ощупал его ноги и убедился, что теленок их не сломал.
   Я вполне искренне отказался от свежей телятины, ибо это было милое существо с припухлыми росточками рожек, с коричневой шерстью и белым пятном на боку, отдаленно напоминающим Гренландию на школьном атласе.
   - Будет жить, - сказал Бардуша и, приподняв теленка, взвалил его на плечи, - он там пролежал не больше двух часов.
   Когда мы пришли к стоянке, Чанта и Хасан-Хозе уже доили коров. Бардуша нашел глазами мать этого теленка и, подойдя к ней, поставил его рядом. Теленок стоял, пошатываясь. Корова стала облизывать его. Теленок все стоял, пошатываясь, и уже казалось, что корова удивляется его равнодушию к ее вымени. Бардуша подошел к нему и, приподняв, поставил возле вымени. Теленок остался безразличен. Бардуша ткнул его мордой в сосец. Теленок не мог вспомнить, что надо делать. Бардуша приподнял его голову одной рукой, а другой, нажав на сосец, выцедил ему на губы струйку молока. Теленок облизнулся. Бардуша выцедил еще одну струйку. Теленок ожил. Бардуша сунул ему в рот сосец, и теленок, наконец вспомнив, как это делается, зачмокал, толкаясь головой в вымя.
   ...На этот раз Кунта вернулся во время ужина.
   - Нашел? - спросил Чанта.
   - Пригнал, - ответил Кунта.
   - Ай, мой Кунта, - сказал Чанта поощрительно, - что бы мы делали без тебя! Присаживайся поближе к огню.
   - Он охотно повернул или упрямился? - спросил я.
   - Я его палкой огрел, и он повернул, - сказал К унта и, присев у огня, принялся за ужин. Однако после нескольких глотков, видимо, решив, что у меня нет исчерпывающего представления о предмета, добавил: - Осел хорошую палку уважает.
   После ужина и долгого сидения у жаркого костра, когда пастухи стали устраиваться слать, я вышел из балагана. Из-за горы подымалась луна. Мохнатые, влажные звезды были непривычно ярки, как это бывает только в горах. Вдали бледным привидением светил ледник. Бодрая прохлада пронизывала тело. Журчал ручей.
   П вдруг налетел знакомый топот. Из-за бугра вымчали тени осликов и понеслись невидимой линией своего круга. Я пересчитал их, пока они пробегали по лугу, и понял, что мой ослик прощен и допущен к великому марафону. Однако разглядеть, какое он там место занимает, было совершенно невозможно.
   Несколько утомившись удивляться их неутомимости, я вошел в балаган и лег спать.
   
   ГЛАВА 23 БАРМЕН АДГУР
   - Сейчас, Зиночка, мозги мне пудрить не надо! Ты знаешь - заказ-маказ я не люблю. Принеси все самое лучшее, что у вас есть, чтобы я с хорошими людьми поужинал, немножко выпил и от души провел время. Теперь иди!
   Я что хотел сказать? Вот это, кто выдумал, что у меня два сердца, если где-нибудь его найду, клянусь мамой, в живом виде скушаю. Кому-то интересно распространять эти слухи. Но я рано или поздно дойду до этого человека, потому что догадываюсь кто. Среди наших ребят тоже немало ишаков попадается.
   - Как это так, - они говорят, - ты мог выжить, если в тебя попало шесть пуль и тем более одна прошла через сердце? Оказывается, у тебя, Адгурчик, два сердца, зачем ты это от своих ребят скрывал?
   - Слушайте, - говорю, - у меня одно сердце, и оно разорвется от горя, если вы так будете говорить. Неужели вы, мои друзья, местные ребята, столько раз от меня принимали хлеб-соль и я от вас столько раз принимал хлеб-соль, и вы можете поверить в это дефективное чудо?
   Во-первых, я выдержал шесть пуль, потому что наш род вообще отличается жизненностью. Во-вторых, пуля, которая прошла через сердце, прошла, во время сжатия сердца и фактически его не тронула. Современная медицинская наука установила, что раз в сто лет такое бывает. Пуля, которая проходит через сердце, раз в сто лет проходит в момент сжатия, понимаете, сжатия, и человек остается живым. Это все равно, что на рублевую облигацию выиграть машину "Волга".
   Но разве всем объяснишь. Люди приходят в бар, и некоторые по глупости спрашивают;
   - Это правда, Адгурчик, что у тебя два сердца?
   И мне бывает больно оправдываться за то, что я не умер. Клянусь мамой, если специально не пошел на Маяк, где расположена наша бойня. Там работает наш знаменитый мясник Мисроп. Забойщик. Старику под восемьдесят лет, но нам, молодым, десять очей вперед даст, потому что каждое утро пьет стакан свежеубойной крови.
   И вот я ему все рассказываю, как родному отцу. И Мисроп мне говорит:
   - Я слышал про твое геройство, Адгурчик. Но от такого человека, как твой отец, учти, я другого сына не ожидал. И твою мать я знаю хорошо. Наша эшерская женщина в прекрасном доме выросла, прекрасная хозяйка, и братья ее все еще там живут как богатые богатыри.
   И теперь я тебе, как старый мясник, откровенно скажу, что за всю свою жизнь я не видел не только парного сердца, но парной селезенки не видел. И только в тысяча девятьсот тридцать шестом году мне попался черный бык с двумя желудками.
   - Дорогой Мисроп, - говорю, - черный бык в двумя желудками и тысяча девятьсот тридцать шестом году какое отношение имеет к моему горю? Черный бык с двумя желудками в тысяча девятьсот тридцать шестом году означает другое - будет тридцать седьмой год, и Сталин веек сожрет.
   - Я это сразу понял, - говорит Мисроп, - и гаданье по бычьей лопатке то же самое показало. Но тогда ничего не мог сказать - время было такое. Так что, дорогой Адгурчик, насчет четвероногих отвечаю всем имуществом своим, а у мясника, сам понимаешь, кое-какое имущество есть. Но насчет людей я ничего не знаю, потому что я старый мясник, имею дело с животными. А насчет людей тебе может сказать хороший доктор или кто-нибудь из бериевских палачей, которые сегодня гуляют по бульвару как тихие пенсионеры. Одного-двух я тебе сам могу показать, но они, конечно, никогда не признаются, что делали с живыми людьми.
   Вы, дорогие друзья, можете подумать, почему я, политически развитый бармен, часто вспоминаю бериевских палачей, когда это сейчас официально не рекомендуется? Потому, что эти аферисты принесли столько горя нашей цветущей Абхазии, что мы, патриоты, еще тысячи лет не забудем об этом.
...

---