Гроссман Василий Семенович

   - Стой, дай я спишу!
   Вера нахмурилась, задумалась и, погладив Толю по щеке, сказала!
   
   Северная столица нашей страны, примечательна большим количеством мини-отелей и гостиниц. И, так как, наплыв туристов происходит постоянно, гостиница Россия Санкт-Петербург  находится всегда в готовности принять большое количество посетителей. Прекрасное оформление апартаментов, удовлетворит любого посетителя.
   
   - Ой, Толя, Толенька, ничего ты не знаешь! - таким голосом, точно ей было не восемнадцать лет, а по крайней мере пятьдесят восемь.
   Александра Владимировна Шапошникова, высокая, статная старуха, задолго до революции кончила по естественному отделению Высшие женские курсы. После смерти мужа она одно время была учительницей, затем работала химиком в бактериологическом институте, а в последние годы заведывала лабораторией по охране труда. Штат в лаборатории был невелик, а во время войны и вовсе уменьшился, и ей приходилось самой ездить на заводы, в железнодорожные депо, на элеватор, на швейные и обувные фабрики, брать пробы при исследовании воздуха и промышленной пыли. Эти поездки утомляли, но Александре Владимировне они были приятны и интересны. Она любила работу химика, и в своей маленькой лаборатории сконструировала аппаратуру для количественного анализа воздуха промышленных предприятий, производила анализы металлической пыли, технической и питьевой воды, определяла вредоносные окись углерода, сероуглерод, окислы азота, анализировала различные сплавы и свинцовые соединения, определяла пары ртути и мышьяка. Она любила людей и при поездках на предприятия встречалась и разговаривала, заводила дружбу с токарями, швеями, мукомолами, кузнецами, монтёрами, кочегарами, кондукторами трамваев, желез подорожными машинистами.
   Вернувшись с работы, она, подойдя к зеркалу, долго поправляла свои белые волосы, приколола к воротничку блузки брошечку-две эмалевые фиалки. Она задумалась на мгновение, глядя на себя в зеркало, и решительно открепила брошку, положила её на столик. Дверь приоткрылась, и Вера громким, смешливым и испуганным шёпотом сказала:
   - Бабушка, скорей, пришёл этот самый грозный старик Мостовской!
   Александра Владимировна на секунду замешкалась, вновь приколола брошку и торопливо пошла к двери.
   Ока встретила Мостовского в маленькой передней, заставленной корзинами, старыми чемоданами и мешками с картошкой.
   Михаил Сидорович Мостовской принадлежал к людям той неисчерпаемой жизненной силы, о которых принято говорить - "это человек особой породы".
   Мостовской жил до войны в Ленинграде. Его вывезли из блокады самолётом в феврале 1942 года. Мостовской сохранил легкость походки, хорошее зрение и слух, сохранил память и силу мысли, а главное, сохранил живой, не запылённый интерес к жизни, науке и людям. Он обладал всем этим, несмотря на то, что прожил жизнь, которой бы хватало на много людей столько пришлось на него одного царской каторги, ссылки, бессонных трудовых ночей, лишений, ненависти врагов, разочарований, горечи, радости, печали Александра Владимировна познакомилась с Мостовским до революции. Это было в ту пору, когда покойный муж её служил в Нижнем Новгороде, и Мостовской, приехавший туда по конспиративным делам, около месяца прожил у Шапошниковых на квартире. Потом уж, после революции, она, приезжая в Ленинград, навещала его, а ныне, в пору войны, судьба столкнула их в Сталинграде.
   Он вошёл в комнату и оглядел живыми прищуренными глазами стулья и табуретки, стоящие вокруг накрытого белой скатертью, ожидавшего гостей стола, стенные часы, платяной шкаф, китайскую складную ширму с вытканной шелком фигурой крадущегося тигра среди зеленовато-желтого бамбука.
   - Эти некрашеные книжные полки напоминают мою ленинградскую квартиру, - проговорил Мостовской, - да и не только полки напоминают, но и то, что на полках: вот "Капитал", и Ленинские сборники, и Гегель - по-немецки, а на стене портреты Некрасова и Добролюбова.
   Мостовской поднял палец:
   - 0! Судя по количеству приборов - у вас званый обед. Напрасно вы мне не сказали, я бы надел свой лучший галстук.
   Александра Владимировна всегда испытывала перед Мостовским несвойственное ей чувство робости. И сейчас ей показалось, что Мостовской осуждает её, и она покраснела Печальна и трогательна краска смущения на старческом лице.
   - Подчинилась требованиям дочерей и внуков, - сказала Александра Владимировна, - после ленинградской зимы вам это, вероятно, кажется лишним и странным.
   - Наоборот, совсем наоборот, далеко не лишним, - сказал он и, сев к столу, принялся набивать самосадом трубку. - Пожалуйста, вы ведь курите, - протянул он ей кисет. - Попробуйте моего.
   Мостовской вынул из кармана кремень, пухлый белый шнур и кусок стального напильника.
   - "Катюша", - сказал он, - не ладится она у меня. Они переглянулись и улыбнулись друг другу "Катюша" действительно не ладилась, не давала огня.
   - Я сейчас принесу спички, - предложила Александра Владимировна, но Мостовской замахал рукой
   - Что вы, спички, кто их теперь тратит зря.
   - Да, теперь держат спички на случай ночных неожиданностей военного времени.
   Ода пошла к шкафу и, вернувшись к столу, с шутливой торжественностью сказала:
   - Михаил Сидорович, разрешите вам преподнести от всей души, - и протянула непочатый коробок спичек, Мостовской принял подарок. Они закурили, одновременно затянулись и выпустили дым, он смешался в воздухе, пополз лениво к открытому окну.
   - Думаете об отъезде? - опросил Мостовской.
   - Как все, но пока ещё никаких разговоров нет.
   - А куда думаете, если не военная тайна?
   - В Казань, туда эвакуирована часть Академии наук, а муж моей старшей дочери, Людмилы, он профессор, собственно член-корреспондент, получил квартиру, то есть не квартиру-две комнатки, зовет к себе. Но вам-то беспокоиться нечего, за вас подумают.
   Мостовской посмотрел на неё и кивнул.
   - Неужели их не остановят? - спросила Александра Владимировна, и в голосе её было отчаяние, как-то не вязавшееся с уверенным и даже надменным выражением её красивого лица. Она заговорила медленно, с усилием: - Фашизм действительно так силен? Я не верю этому! Объясните мне, ради бога. Что это? И эта карта на стене, мне иногда хочется её снять, спрятать. Серёжа каждый день переставляет флажки. Как прошлым летом - возникают всё новые направления: Харьковское, потом вдруг Курское, потом Волчанское и Белгородское. Пал Севастополь. Я спрашиваю у военных, выпытываю - что это?
   Она помолчала и, движением руки как бы отталкивая страшную для себя мысль, продолжала:
   - Я подхожу к книжным полкам, вот о которых вы говорили, где Пушкин, Чернышевский, Толстой, Ленин, беру в руки книги, листаю их, - нет, нет, мы остановим фашистов, конечно, конечно, остановим!
   - Что же вам отвечают военные? - спросил Мостовской. В это время из-за двери послышался сердитый и смеющийся молодой женский голос:
   - Мама, Маруся, где же вы? Ведь пирог сгорит!
   Мостовской сказал:
   - О, дело, оказывается, нешуточное, пирог! Александра Владимировна, указав в сторону двери, объяснила;
   - Собственно, из-за неё всё и устроили, это моя младшая, Женя, вы её знаете. Неделю назад вдруг приехала. Теперь близкие все разлучаются, а тут такая неожиданная встреча. А тут еще внук, сын Людмилы, проездом на фронт остановился. Вот мы и решили одновременно отметить и встречу и расставание.
   - Да, - сказал Мостовской, - жизнь ведь идёт...
   Шапошникова тихо произнесла:
   - Если бы вы знали, как тяжело, и общее горе я воспринимаю не как молодые, а по-стариковски.
   Мостовской погладил её по руке. - Идите, идите, а то и в самом деле пирог сгорит.
   - Наступает решающий момент, - сказала Женя, наклоняясь вместе с Александрой Владимировной над полуоткрытой дверцей духовки. Она сбоку глянула на мать и, приблизив губы к её уху, произнесла скороговоркой:
   - Я утром получила письмо, помнишь, я тебе рассказывала, давно ещё, до войны... военный, мой знакомый, Новиков, в поезде встретился... Какое удивительное совпадение и тогда и теперь. Представь, сегодня проснулась и именно его вспомнила, подумала: вот уж кого давно нет на свете, а через час письмо.. И та наша встреча в поезде, после моего ухода из Москвы, ведь тоже странное совпадение?
   Женя обняла мать за шею и стала целовать её в щёку, в седые волосы, спускавшиеся на виски.
   Когда Женя училась в Художественном институте, ей как-то пришлось быть на торжественном вечере в Военной академии. Там она познакомилась с высоким, медленно и тяжело ступавшим военным, старшиной курса. Он проводил её до трамвая, затем несколько раз был у неё дома. Весной он кончил академию, уехал, написал ей два или три письма, и в этих письмах он не объяснялся в чувствах, однако просил прислать фотографию. Она послала ему маленькую карточку, снятую в пятиминутке для паспорта. Потом он перестал писать ей, она уже к этому времени кончила Художественный институт, вышла замуж.
   Когда она после разрыва с мужем ехала к матери, в Воронеже в её купе вошёл плечистый светловолосый военный.
   - Вы не узнаёте меня? - спросил он, протягивая ей большую белую руку.
   - Товарищ Новиков, - сказала она, - конечно, я вас узнала. Почему вы тогда перестали мне писать?
   Он усмехнулся и, молча вынув маленькую, вложенную в конвертик фотографию, показал ей.
   Это был снимок, посланный ему когда-то.
   - Я вас узнал, когда ваше лицо мелькнуло в окне, - сказал он.
   Соседи по купе, две пожилые врачихи, прислушивались к каждому их слову. Эта встреча была для них развлечением. Разговор шёл общий, одна врачиха, с футляром от очков, торчавшим из карманчика жакетки, говорила без умолку, вспоминала все неожиданные встречи, бывшие в её жизни, в жизни её родных и знакомых. Женя была благодарна болтливой докторше - Новиков, видимо, ждал сердечного, важного разговора, считал, что встреча эта не случайная, а Жене хотелось лишь одного - молчать.
   Он сошёл в Лисках, обещав написать ей в Сталинград, но не написал. И вот от этого Новикова, которого она считала убитым, вдруг пришло письмо, напомнившее Жене её тогдашние "предвоенные" мысли и чувства, казалось навсегда ушедшие.
   Александра Владимировна, глядя на дочь, хлопотавшую у плиты, подумала, что к белой шее Жени очень идёт эта тоненькая золотая цепочка, а тёмные волосы отливают золотом оттого, что она удачно подобрала гребень. Но и цепочка на шее, и гребень в волосах были хороши лишь оттого, что живая красота молодой женщины коснулась их. Александре Владимировне казалось, что тепло идёт не от раскрасневшихся щёк дочери, её белых рук и полураскрытых губ, а откуда-то из глубины её ярких карих глаз, таких повзрослевших и гак много видевших, и таких неизменно детских, какими были они двадцать лет назад.
   За стол уселись к пяти часам. Для почётного гостя поставили плетёное кресло, но Мостовской отказался от почёта и сел рядом с Верой на табуретке; слева от него сидел молодой светлоглазый военный с двумя вишневыми кубиками на углах отложного воротника. В кресло посадили Степана Фёдоровича.
   - Вы, Степан, должны сидеть здесь, как глава семью, - смазала Александра Владимировна.
   - Папа - главный источник света, тепла и соленых помидоров, - сказала Вера.
   - Дядя - начальник семейного ремонтного треста, - добавил Серёжа.
   Действительно, Степан Фёдорович заготовил тёще на зиму солёные помидоры и обеспечил её топливом. Он умел всё чинить: электрические утюги, чайники, водопроводные краны, ножки стульев.
   Усевшись, он искоса поглядывал на дочку. Русыми волосами, высоким ростом, румяными щеками Вера походила на него. Иногда он вслух сожалел, что дочь не похожа на Марусю. Но в душе он радовался тому, что узнавал в ней черты своих деревенских сестёр и братьев.
   Степан Фёдорович Спиридонов вместе с десятками и сотнями тысяч людей прошёл простой путь, который стал настолько обычен, что никто не видел в нем ничего удивительного. Но именно в том, что путь этот стал незаметен, и заключалась его потрясающая человечество новизна.
   Степан Фёдорович, главный инженер, а затем управляющий Сталгрэса, тридцать лет назад пас коз за фабричным посёлком под Наро-Фоминском. И теперь, когда немцы пошли от Харькова на юг, прямо к Сталинграду, он задумался о своей жизненной судьбе, оглянулся на свои прошедшие годы и подивился тому, кем был и кем стал. Он был известен как инженер, наделённый смелым умом. Ему принадлежало несколько изобретений и нововведений в производстве электрической энергии, и даже в толстом руководстве по электротехнике упоминалась его фамилия. Он был руководителем большой ГРЭС, кое-кто считал его слабым администратором - заберется в цех и сидит там целый день, а в это время секретарь отбивается от телефонных звонков. Однажды он сам просил, чтобы его перевели с административной работы, но в глубине души обрадовался, когда нарком не внял его ходатайству Степан Фёдорович и в административной работе находил много интересного и приятного для себя Ему нравилось напряжение директорской работы, он не боялся ответственности. Рабочие относились к нему хорошо, хотя он бывал шумлив, а иногда и крут. Он любил выпить под хорошую закуску, любил ходить в ресторан и обычно тайно от жены хранил сотни две три рублей, он их называл "подкожные" Но он был хорошим семьянином, очень любил жену, гордился ее ученостью и был готов на любой труд ради своей Маруси, дочери и всех близких.
   За столом рядом со Спиридоновым сидела Софья Осиповна, пожилая женщина с толстыми плечами, с мясистыми красными щеками, с двумя майорскими "шпалами" на гимнастёрке. Софья Осиповна говорила отрывисто, хмуря брови, и, по рассказам подруг Веры, работавших в том госпитале, где Софья Осиповна заведывала хирургическим отделением, её побаивались не только санитары и сестры, но и врачи. Она и до войны работала хирургом - может быть, вообще характер её подходил для этой профессии, а профессия в свою очередь наложила некоторую печать на характер. Она участвовала в качестве врача во многих экспедициях академии то на Камчатке, то в Киргизии, два года прожила на Памире.
   Софья Осиповна вставляла в разговор киргизские в казахские слова, и Вера и Сережа за те несколько недель, что она жила у Шапошниковых, переняли у нее эту манеру и вместо "ладно" говорили "хоп", вместо "хорошо" - "джахши".
   Она любила музыку и стихи и обычно, придя с суточного дежурства, ложилась на диван, заставляла Сережу читать Пушкина и Маяковского. Когда она, полузакрыв глаза и дирижируя рукой, тоненько напевала "В храм я вошла смиренно", лицо её становилось таким смешным, что у Веры надувались щёки от смеха, и она выбегала на кухню.
   Софья Осиповна любила карточные игры, раза два она играла со Степаном Фёдоровичем в очко, а большей частью - для отдыха, как она говорила, с Верой и Сережей в подкидного дурака. Во время игры она сердилась, шумела, а потом, вдруг смешав карты, говорила:
   - Ох, дети мои, видно, мне в эту ночь не спать, пойду-ка я снова в госпиталь.
   Рядом с ней села худая женщина с миловидным, поблёкшим и утомлённым лицом - Тамара Дмитриевна Берёзкина, жена командира, пропавшего в самом начале войны. Глядя на такие тонкие и измученные женские лица с прекрасными, печальными глазами, всякому думается, что для суровой, жестокой жизни такие существа не приспособлены.
   Тамара Дмитриевна жила перед войной с мужем на границе. В день объявления войны она выбежала из горящего дома в халате и туфлях на босу ногу, держа на руках маленькую дочь, больную корью; рядом, уцепившись за её халат, бежал сын Слава.
   Так, с больной девочкой на руках и с босым мальчуганом, её посадили на грузовик, и она пустилась в тяжкий, долгий путь, добралась до Сталинграда, кое-как устроилась - помог военкомат. Она в горсовете случайно познакомилась с Марией Николаевной, работавшей старшим инспектором отдела народного образования, затем с Александрой Владимировной.
   Александра Владимировна отдала Тамаре своё пальто и боты, настояла на том, чтобы Маруся устроила Славу в интернат.
   Рядом с Тамарой сидел старик Андреев, важный и хмурый. Это был человек лет шестидесяти пяти, но в его чёрных густых волосах почти не было седины. Худое, длинное лицо старого рабочего казалось замкнутым и холодным.
   Александра Владимировна задумчиво сказала, погладив по плечу Тамару Дмитриевну:
   - Вот, может быть, и нам суждена эвакуационная горькая чаша. Кто мог только думать, такой глубокий тыл! - Она вдруг ударила по столу ладонью и сказала: - Вот что, Тамара, в случае чего вы поедете с нами. Устроимся у Людмилы в Казани Что с нами будет, то и с вами.
   Тамара сказала:
   - Спасибо большое, но для вас ведь обуза ужасная.
   - Пустяки, - решительно сказала Александра Владимировна, - не время думать об удобствах.
   Маруся шепнула мужу:
   - Пусть меня простит бог, но мама определённо живёт вне времени и пространства. У Людмилы в Казани две крошечные комнатки.
   Степан Федорович добродушно махнул рукой:
   - Мамаша - она по себе меряет. Вот мы к ней все ворвались и все себя у неё как дома чувствуем. И кровать свою она тебе уступила, ты и не подумала отказаться.
   Степана Фёдоровича всегда восхищало практическое неразумие тёщи. Она обычно вела знакомство с людьми, душевно ей приятными, но в большинстве с такими, которые не только не могли оказаться полезными, но и сами нуждались в помощи. Степану Фёдоровичу нравилась эта черта - и он не гнался за высокими знакомствами, но он понимал практическую ценность людей и, когда нужно было, умел отличить полезного и нужного человека, а Александра Владимировна была в этом отношении, как слепая.
   Степан Фёдорович несколько раз заходил на работу к Александре Владимировне, он любил наблюдать уверенность её движений, лёгкость и умелость, с какой обращалась она со сложной химической аппаратурой для титровального и газового анализа. Он, сам мастер на все руки, сердился и раздражался, когда племянник Сережа не мог сменить перегоревшие пробки либо когда Вера медленно и неловко шила и штопала. Степан Фёдорович не только столярничал, слесарил, мог сложить печь; дома, в часы отдыха, он придумал смешное приспособление, с помощью которого можно было, сидя в кресле, зажигать и тушить свечи на новогодней ёлке, и сконструировал такой занятный звонок к двери, что с Тракторного завода приезжал инженер посмотреть его устройство. Ему ничего не давалось в жизни даром, и он презирал растяп и бездельников.
   - Ну как, товарищ лейтенант, не подпустите немцев к Сталинграду? - спросил Степан Фёдорович.
   - Наше дело такое, - снисходительно ответил светлоглазый Ковалёв, чувствуя своё превосходство над людьми тыла, - прикажут - будем драться!
   - Приказ давно есть, с первого дня войны, - сказал посмеиваясь Степан Фёдорович.
   Лейтенант принял слова Степана Фёдоровича на свой счёт.
   - В тылу легче рассуждать, - сказал он, - а вот на переднем крае, когда миномёты бьют, сверху пикирует авиация, там другое рассуждение. Да, Толя?
   - Да уж точно, - неопределённо сказал Толя.
   - Вот теперь я вам скажу, - повышая голос, сказал Степан Фёдорович, - к Сталинграду немец не подойдёт. За Дон они не пройдут. На Дону совершенно неприступная оборона.
   - Ну, если вы так уверены, Степан Фёдорович, - сказала Софья Осиповна, - то не надо вам заниматься перевозкой и упаковкой вещей
   - Вы уже забыли, видно! - вскрикнул Серёжа тонким голосом. - Вспомните, как в прошлом году все говорили' "Вот дойдёт до старой границы и там остановится".
   - Внимание! Воздушная тревога, - закричала Вера, - внимание, внимание! - и указала в сторону кухонной двери. Женя, сопровождаемая Тамарой Дмитриевной, раскрасневшейся и потому похорошевшей, внесла бледноголубое блюдо. Тамара Дмитриевна торопливо поправляла на ходу белое полотенце, прикрывавшее пирог.
   - Краешек сгорел, - объявила Женя, - я прозевала всё-таки.
   - Сгоревший краешек я съем, не беспокойся, - сказала Вера.
   - А я вам говорю, что через Дон он не перейдёт, на Дону ему крышка! - проговорил Степан Фёдорович и встал, взмахнув длинным ножом: ему всегда за столом поручались такие ответственные операции, как делёж арбуза или разрезание пирога. Боясь раскрошить пирог и не оправдать доверия, Степан Фёдорович прибавил: - Вообще-то говоря, пирог должен остыть, а потом уж его режут.
   - А вы как думаете? - спросил Серёжа, уставившись на Мостовского. Но Мостовской молчал.
   - На Дон идёт, Украину всю прошёл, пол-России прошёл, - угрюмо сказал Андреев.
   - Что ж вы считаете? - опросил Мостовской.
   - Считать не полагается, - сказал Андреев, - что вижу, то и говорю, а считают другие люди, может быть, поумней меня.
   - А почему вы уверены, что на Дону ему крышка? - снова с волнением спросил Серёжа. - Где же этот рубеж? Вот и Березина была, и Днепр, а вот Дон, вот Волга, где же рубеж? Иртыш, Аму-Дарья? Где же эта река?
   Александра Владимировна внимательно глядела на внука: его обычная молчаливость и застенчивость исчезли. Александра Владимировна объяснила это тем, что Серёжа был взбудоражен присутствием лейтенантов.
   Александра Владимировна была права, но тут имелось ещё одно, более простое обстоятельство, ей не известное: перед обедом Серёжа хлебнул из фляжки Ковалёва. Голова у него затуманилась, и он сам себе стал казаться необычайно умным, строгим, справедливым, но он не был уверен, ясно ли видят его многочисленные достоинства Мостовской и лейтенанты. Вера наклонилась к нему и спросила:
   - Серёжка, ты пьяный?
   - Ничего подобного, - сердито ответил он.
   - Видите ли, милый мой, - оказал Мостовской, повернувшись к Серёже, и за столом стало тихо, так как всем хотелось услышать, что он скажет. - Вы, конечно, помните, как перед войной, говоря о нашей силе, Сталин привёл миф об Антее: с каждым шагом по земле Антей становится сильней. К этому следует сегодня добавить рассказ об анти-Антее, о фальшивом, противоположном Антею, мнимом богатыре. Когда этот фальшивый богатырь начинает шагать по земле, которую он завоёвывает, то каждый шаг не прибавляет ему силы, как Антею, а убавляет её. Не он питается силами земли, а враждебная ему земля забирает его силы, и он кончает тем, что падает, его валят. В этом различие между истинным богатырём истории Антеем и мнимым, фальшивым лжебогатырём, возникающим, как плесень. А советская сила - огромная сила. И есть у нас партия, чья воля собирает, организует спокойно, разумно и уверенно всю мощь народа.
   Сережа, наморщив лоб, смотрел на Мостовского блестящими тёмными глазами, и тот, рассмеявшись, погладил его по голове.
   Мария Николаевна поднялась, взяла со стола бокал с вином и сказала.
   - Товарищи, выпьем за победу! За нашу Красную Армию!
   Все потянулись чокаться с Толей и Ковалёвым, наперебой желать им успехов и здоровья.
   Затем началась церемония разрезания пирога. Этот пышный, румяный пирог мирных времён всех умилил и обрадовал, но одновременно вызвал грусть и воспоминания о прошедшем, всегда кажущемся людям таким хорошим.
   Степан Федорович сказал жене:
   - Помнишь, Маруся, наше студенческое житьё? Вера кричит не своим голосом, тут же пелёнки висят, а мы с тобой гостей принимаем да ещё пирогом угощаем?
   - Помню, конечно, помню, - сказала она улыбаясь Александра Владимировна, растягивая задумчиво слова, сказала:
   - Да, пироги я пекла в Сибири, когда мужа выслали за участие в студенческих волнениях. Напеку пирогов с брусникой, из нельмы, придут товарищи. Ах, боже мой, как далеко это время!
   - Хороши пироги с фазанами, я их ела в долине Иссык-Куля, - сказала Софья Осиповна.
   - Джахши, джахши, в один голос сказали Серёжа и Вера.
   - Давайте условимся сегодня не говорить о войне, - проговорила Женя, - только о пирогах.
   В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Осиповну, сказала восторженно:
   - Мама, тётя мне дала во какой ком сахару! - И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пиленого сахару, увлажнённый теплом её одновременно беленького и грязного кулачка - Видишь, видишь, - сказала она громким шёпотом, - не надо уходить домой, может быть, ещё дадут что-нибудь.
   Люба оглянулась на лица, обращённые к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у неё в коленях и заплакала, Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.
   Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придётся ехать на Урал либо в Сибирь.
   - А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? - спросила Женя.
   Степан Фёдорович заговорил о "бывших" людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.
   - А вот я слышал о парне, - сказал Серёжа, - которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в лётную школу, а он всё же добился, окончит школу и вот, рассказывают, погиб, как Гастелло!
   - Погляди на детей, - проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Осиповне. - Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребёнок. И голос другой, и манеры, и глаза какие то...
   - Ты обрати внимание, как его приятель всё на нашу Женю поглядывает, - тихим басом сказала Софья Осиповна.
   - А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошёл, а в это время дождь... Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: "мальчик простудится, расположен к ангине"...
   А на другом конце стола начался спор.
   - Ничего не драп, - сердито говорил Ковалёв Серёже. - Мы бои вели от самой Касторной.
   - Так почему же так стремительно отступали?
   - Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!
   - А некоторые раненые у нас в госпитале, - сказала Вера, - считают, что всё опять, как в сорок первом.
   - Вот на переправах, там тяжело, - сказал Ковалёв, - бомбит день а ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.
   - Он и нам тут даст, - сказала Вера, - боюсь бомбёжки!
   - Это как раз не страшно, - вмешалась в разговор Мария Николаевна, - мы пока в глубоком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!
   - Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные, - снисходительно усмехнулся лейтенант. - Верно, Толька? У него тактика - удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.
   Этот юноша был здесь самым опытным, уверенным и больше других знал о войне. Говорил он усмехаясь, снисходя к наивности своих собеседников.
   Вере Ковалёв напоминал тех лейтенантов, что лежали в госпитале. Они с разгорячёнными лицами яростно спорили между собой о том, что было понятно лишь им одним, насмешливо усмехаясь, поглядывали на сестёр. Этот Ковалёв был, однако, похож и на тех довоенных ребят, что, приходя в гости, играли с ней в подкидного и в домино, участвовали в школьных кружках и брали у неё на два вечера "Как закалялась сталь".
   - Пожалуй, пори затемнять окна, - оказала Маруся и, прижав кулаки к вискам, точно превозмогая боль, пробормотала: - Война, война...
   - Теперь бы самое время ещё стопочку выпить, - сказал Степан Фёдорович.
   - После сладкого, Степан?" - спросила Маруся. Лейтенант снял с пояса фляжку.
   - Хотел на дорогу оставить, но ради таких людей... Ну, Анатолий, будь здоров. Я решил не ночевать, сейчас пойду.
   Ковалёв разлил желтоватую водку Анатолию, Степану Федоровичу, себе и потряс пустой флягой перед Сережей, в ней постучала пробка.
   - Вся.
   В полутёмной передней Ковалев втолковывал Жене:
   - Рассуждать можно так и этак. А вот я через пять дней снова буду на передовой. Понятно?
   Он смотрел на неё пристальными, одновременно злыми и ласковыми глазами. Да, она понимала - он просил её любви и сочувствия. И сердце сжалось у неё, так ясно видела она простую и суровую судьбу этого юноши.
   Степан Фёдорович обнял за плечи лейтенанта, словно со брался уйти вместе с ним. Он выпил лишнего, и Мария Николаевна смотрела на него с таким упреком, точно эта лишняя стопка водки имеет не меньше значения, чем все трагические события войны.
   Стоя в дверях, Ковалёв с внезапным бешенством сказал:
   - Рассуждение происходит, почему отступаем? Хорошо рассуждать! Все вы родину защищаете, а наше дело маленькое, мы воюем. А тут - как бывает? Ляжешь отдохнуть в обороне, а он за ночь сорок километров прошёл строго на восток. Что тогда скажешь, а? Я видел бюрократов, в тыл драпают, только ветер свистит. Посмотрел бы я на этих, что пальцами тычат, если б в окружение попали. Тот, кто на передовой, у того душа живёт!
   Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.
   Вера сказала:
   - Вот, думала сегодня от госпиталя отдохнуть... Мостовской, когда Женя вернулась из передней в столовую, спросил у неё:
   - Вы от Крымова ничего не получаете?
   - Нет, - оказала она. - Но я знаю, что он в армии.
   - Да, я и забыл, - сказал Мостовской и развёл руками, - я и забыл, что вы расстались... Но должен доложить вам, человек он хороший, я ведь его давно знаю, еще юношей, мальчиком.
   В доме Шапошниковых, едва ушли гости, воцарился дух покоя и мира. Толя вдруг вызвался мыть посуду. Такими милыми казались ему семейные чашки, блюдца, чайные ложечки после казённой посуды. Вера, смеясь, повязала ему платочком голову, надела на него фартук.
   - Как чудно пахнет домом, теплом, совсем как в мирное время, - сказал Толя.
   Мария Николаевна уложила Степана Федоровича спать и то и дело подходила к нему пощупать пульс - ей казалось, что он всхрапывает из-за сердечных перебоев.
   Заглянув в кухню, она сказала:
   - Толя, посуду и без тебя вымоют, ты лучше напиши маме письмо. Не жалеете вы тех, кто вас любит.
   Но Толе не хотелось писать письмо, он расшалился, как маленький, подзывал кота, подражая голосу Марии Николаевны.
   - Будь мирное время, - сказала мечтательно Вера, - мы завтра с самого утра на пляж бы пошли, лодку бы взяли, правда? А теперь даже купаться не хочется, я в этом году на пляже ни разу не была.
   Толя ответил:
   - Будь мирное время, я бы с утра поехал с дядей Степаном на электростанцию. Мне хочется её посмотреть, хоть и война, а хочется.
   Вера наклонилась к нему и тихо оказала:
   - Толя, я всё хочу рассказать тебе одну вещь.
   Но в это время пришла Александра Владимировна, и Вера, плутовски подмигнув, замотала головой.
   Александра Владимировна стала расспрашивать Толю, трудно ли ему было в военной школе, бывает ли у него одышка при быстрой ходьбе, научился ли он хорошо стрелять, не жмут ли сапоги, есть ли у него фотографии родных, нитки, иголки, носовые платки, нужны ли ему деньги, часто ли получает письма от матери, думает ли о физике.
   Толя чувствовал тепло родной семьи, оно было сладостно и одновременно тревожило и расслабляло, делало особо тяжёлой мысль о завтрашнем расставании, в огрубении душа легче переносит невзгоды. Евгения Николаевна вошла в кухню, на ней было надето синее платье, в котором она приезжала на дачу к своей сестре Людмиле, Толиной матери.
   - Давайте на кухне чай пить, Толе это будет приятно! объявила она. Вера пошла звать Серёжу и, вернувшись, сказала:
   - Он лежит и плачет, уткнулся в подушку.
   - Ох, Серёжа, Серёжа, это по моей части, - сказала Александра Владимировна и пошла в комнату к внуку.
   Выйдя из дома Шапошниковых, Мостовской предложил Андрееву погулять.
   - Погулять? - усмехнулся Андреев. - Разве старики гуляют?
   - Пройтись, - поправился Мостовской. - Давайте походим, вечер прекрасный.
   - Что ж, можно, я завтра с двух работаю, - сказал Андреев.
   - Устаёте сильно? - спросил Мостовской.
   - Бывает, конечно.
   Этот небольшого роста старик, с лысой головой, с маленькими внимательными глазами, понравился Андрееву.
   Некоторое время они шли молча. Очарование летнего вечера стояло над Сталинградом. Город чувствовал Волгу, невидимую в лунных сумерках, каждая улица, переулок - всё жило, дышало её жизнью и дыханием. Направление улиц и покатость городских холмов и спусков - всё в городе подчинялось Волге, её изгибам, крутизне её берега. И огромные, тяжёлые заводы, и маленькие окраинные домики, и многоэтажные новые дома, оконные стёкла которых расплывчато отражали летнюю луну, сады и скверы, памятники - всё было обращено к Волге, приникало к ней.
   В этот душный летний вечер, когда война бушевала в степи в своём неукротимом стремлении на восток, всё в городе казалось особенно торжественным, полным значения и смысла: и громкий шаг патрулей, и глухой шум завода, и голоса волжских пароходов, и короткая тишина.
   Они сели на свободную скамейку. С соседней скамейки, где сидели две парочки, поднялся военный, подошёл к ним по скрипящей гальке, посмотрел, потом вернулся на место, что-то негромко сказал, послышался девичий смех. Старики смутились и покашляли.
   - Молодёжь, - сказал Андреев голосом, в котором одновременно чувствовалось и осуждение и похвала.
   - Мне говорили, что на заводе работают эвакуированные ленинградцы, рабочие с Обуховского завода, - сказал Мостовской. - Хочу к ним съездить: земляки.
   - Это у нас, на "Октябре", - ответил Андреев. - Я слыхал, их немного. А вы приезжайте, приезжайте.
   - Вам пришлось участвовать, Товарищ Андреев, в революционном движении при царском режиме? - спросил Мостовской.
   - Какое мое участие - листовочки читал, конечно, две недели посидел в участке за забастовку. Ну и с мужем Александры Владимировны беседовал. На пароходе я кочегаром был, а он студентом практику отбывал. Выходили мы с ним на палубу и вели беседу.
...

---