Гроссман Василий Семенович

   - Да, были, что красиво жили.
   После, когда началось военное обучение, когда дело дошло до изучения пулемёта и миномёта, до политбесед и ополченцы вкусили от суровой военной дисциплины, Градусов стушевался, и на первое мести в роте вышел аспирант Механико-строительного института Ченцов.
   
   Готовить вкусно, полезно и красиво – это целое искусство. И этому делу тоже нужно обучаться. Можно искать новые рецепты в интернет сети, можно купить хорошо иллюстрированную кулинарную книгу, а можно искать рецепты у знакомых. Здесь все способы хороши, главное выбрать подходящий именно для Вас.
   
   С этим темноглазым сухощавым человеком Сергей Шапошников сошёлся ближе, чем с другими. Он и по возрасту более подходил к Сергею, состоял в комсомоле и был кандидатом в члены партии.
   Их объединила общая нелюбовь к Градусову, к его вечной поговорке "Всё убито, бобик сдох". Этими словами Градусов выражал свою внутреннюю свободу от обязательств морали.
   Серёжа с Ченцовым подолгу разговаривали в вечерние часы Ченцов расспрашивал Сережу об учении и школе, иногда вдруг спрашивал:
   - Как там, ждёт тебя в Сталинграде дивчина? Серёжа смущался, и Ченцов снисходительно говорил:
   - Ну что ж, у тебя еще все впереди.
   Он часто рассказывал о своей жизни.
   В 1932 году он, окончив семилетку, мальчишкой сиротой приехал в Сталинград из далекой деревни, поступил разносчиком в главную контору Тракторного завода. Потом он перешел на работу в литейный цех, стал учиться в вечернем техникуме, на третьем курсе держал испытания в институт и поступил на заочный факультет. При сдаче дипломной работы он предложил рецептуру шихты с отечественными заменителями, его вызвали в Москву - утвердили аспирантом в научно-исследовательском институте.
   Серёже нравилась его спокойная, хозяйская рассудительность и уверенность, его манера вникать во все ротные дела, прямо, не стесняясь, высказывать людям своё мнение о них. Он хорошо знал технические вопросы и помогал веско и немногословно минометчикам при подготовке данных для стрельбы. Он очень интересно рассказывал Сереже о работе, которую вел в исследовательском институте, рассказывал о своем детстве, о деревне, о том, как оробел, впервые попав в литейный цех завода.
   У него была замечательная память, он помнил все вопросы, которые ему задавали три года назад профессора при выпускных экзаменах. Незадолго до войны он женился. О своей жене он сказал:
   - Она в Челябинске сейчас, кончает педвуз, идёт первой отличницей по всем предметам. - Потом он рассмеялся и добавил: - Мы уж патефон купили, собрались учиться бальным и западным ганцам, а тут - война.
   Рассказывал он хорошо, но каждый раз, когда он говорил о книгах, Серёже становилось неинтересно. О Короленко Ченцов сказал: "Это замечательный писатель-патриот, он боролся за нашу правду в царской России". Серёже стало неловко: читая "Слепого музыканта", он ни о чём таком не подумал, а просто пустил слезу.
   Серёжу удивляло, что начитанный Ченцов, знавший хорошо русскую классическую литературу и многих иностранных писателей, не читал детских книг Гайдара, не слышал о Маугли, Томе Сойере и Геке Финне.
   - А где ж я успел бы их читать, в программе их не было, а ты попробуй поработай на заводе и институт одновременно закончи, пятилетнюю программу за три года... И так спал четыре часа в сутки, - сказал Ченцов.
   В казарме и на учениях он был молчалив, исполнителен и никогда не жаловался на усталость.
   Он сразу же выделился на занятиях и на вопросы командиров отвечал чётко, быстро, ясно. Рабочие-ополченцы относились к нему хорошо, все с ним были по-простому, но однажды он доложил политруку, что писарь неправильно выдаёт увольнительные. После этого на него дулись, а портовой грузчик Галмгузов, командир расчёта, сказал ему насмешливым голосом:
   - Живёт в тебе, товарищ Ченцов, административная жилка.
   - Я в ополчение пошёл родину защищать, а не ерунду прикрывать, - ответил Ченцов.
   - А мы что ж, не кровь проливать идём? - сказал Галигузов.
   Незадолго до выхода в степь отношения между Сергеем и Ченцовым испортились. Резкость Сергея, мальчишеская, ошеломляющая прямота его суждений, странные и трудные вопросы, которые он задавал, раздражали и настораживали Ченцова.
   Однажды Серёжа затеял разговор о командире роты, стал ругать его.
   Ополченцы, слышавшие этот разговор, посмеивались, вечером один молодой рабочий сказал Сергею:
   - Ты напрасно такие разговоры о комроте заводишь, за такие разговоры в штрафную роту могут отправить.
   Ченцов сердито сказал:
   - Надо действительно доложить политруку Шумило.
   - Это было бы не по-товарищески, - сказал Сергей Ченцову.
   Тот ответил:
   - Ошибаешься, именно это по-товарищески, тебя следует продернуть во-время; ты парень довольно интеллигентный, а сознательности в тебе мало.
   - А по-моему, это... - сердито и смущённо проговорил Сергей.
   Ченцов пожал плечами и вдруг, выйдя из себя, - Серёжа его никогда не видел таким злым и раздражённым, - крикнул:
   - Воображаешь ты из себя много, а по сути дела - сопляк!
   А в те дни, когда ополчение, выйдя из Сталинграда, стало в степи, оказалось, что плотник Поляков - особо влиятельный человек среди ополченцев. Родные, вероятно, удивились бы, узнав, что Серёжа, по мнению Полякова, оказался совершенно невоспитанным парнем. Он с утра до вечера делал Сергею замечания...
   - Что ж ты есть так садишься, пилотку хоть сними... Не за водой пошёл, а по воду, за водой пойдёшь - не вернёшься... Как ты хлеб кладёшь, разве хлеб так кладут?. Человек в блиндаж вошёл, а ты на него мусор метёшь.. Куда ты мослы кидаешь, собак тут нет.. Человек ест, а ты ему гимнастёрку прямо в лицо трусишь... Что за "ну" такое, запрёг меня, что ли.. Спрашивать надо не "кто последний", а "кто крайний" - тут последних нет...
   Ему не приходило в голову, что Шапошников не знал правил поведения, известных всем мальчишкам голубятникам в заводском посёлке. Его простая, подчас грубоватая, но добрая философия жизни сводилась к тому, что рабочий человек достоин быть свободным, сытым и счастливым. Он хорошо говорил о пшеничном горячем хлебе, о щах со сметаной, о том, как хорошо летом выпить холодного пивца, а зимой с мороза прийти в чистую, вытопленную комнату и, садясь обедать, пропустить стаканчик белого: "Здравствуй, рюмочка, прощай, винцо".
   Он любил свою работу - и так же вкусно, как об обеде с выпивкой, весело блестя маленькими глазами, лежащими среди коричневых моршин и морщинок, говорил об инструменте, о дубовом и кленовом товаре, о ясеневых и буковых досках. Он считал, что работает ради людского удобства и удовольствия, для того, чтобы людям было приятней и легче жить. Он любил жизнь, и, видимо, жизнь его любила, была щедра к нему, не таила от него свою прелесть. Он часто ходил в кино и театр, развёл перед домом сад, любил смотреть футбол, и его знали многие ополченцы как постоянного посетителя стадиона. У него имелась своя лодочка, и во время отпуска он на две недели уезжал ловить рыбу в заволжские камыши, наслаждался молчаливым азартом рыбной ловли и великим богатством волжской воды, золотистой, мягкой, как подсолнечное масло, в лунные ночи, прохладной и грустной в туманном молчании рассвета, сверкающе шумной в яркие ветреные дни.. Он удил, спал, покуривал, варил уху, жарил рыбку на сковородке, пек её в листьях лопуха, прикладывался к бутылочке, пел. Возвращался он хмельной, пропахший рекой, дымом, и долго спустя вдруг находил в волосах то сухую рыбью чешуйку, то высыпал из кармана щепотку белого речного песку... Он курил особый душистый корешок и специально ездил за ним в станицу за пятьдесят километров, к знакомому старику. В молодые годы он многое повидал, служил в Красной Армии, участвовал в обороне Царицына, служил в пехоте, потом в артиллерии. Он показывал ополченцам заросшую травой, полузасыпанную песком канаву и божился, что это тот самый окоп, в котором он сидел двадцать два года назад и стрелял из пулемёта по красновской коннице.
   Политрук Шумило решил устроить вечер воспоминаний старого участника царицынской обороны, собрал народ из других подразделений, но беседа не получилась Поляков смутился, когда увидел десятки людей, пришедших его послушать, стал заикаться, совсем замолчал. Потом, вдруг оживившись и придя в отчаянную бодрость, он сел на землю, перешёл со слушателями на "ты", словно не доклад делал, а вёл беседу с приятелем в пивной, понёс совсем не то, что следует. С поистине поразительной памятью он стал рассказывать, радуясь улыбкам слушателей, о том, как в ту пору
   кормили, многословно и подробно заговорил он о каком-то Бычкове, похитившем у него двадцать один год назад из мешка новые сапоги...
   Пришлось Шумило самому сделать подробный доклад, хотя политруку роты в пору обороны Царицына было никак не больше двух лет.
   После этого вечера ополченцы насмешливо и дружелюбно оглядывали Полякова, а комиссар полка в весёлую минуту спрашивал Шумило:
   - Кого докладчиком, Полякова пустим?.. - и, подмигивая, добавлял: - Ох, бедовый старик....
   После гражданской войны Поляков работал в Ростове и Екатеринославе, в Москве и в Баку. Много у него было воспоминаний. О женщинах он говорил очень вольно, но с каким-то всем нравившимся восхищением, испуганным удивлением.
   - Эх, ребята, дурачки вы, - говорил он, - разве вы это дело по-настоящему понимаете, женскую силу понимать надо, я и сейчас, увижу девку красивую - так в ушах зашумит и сердце холодеет...
   Знали его в городе многие. На пятый день стояния ополченцев в степи пришли из города две легковые машины: одна чёрная, нарядная, вторая зелёная, "эмка". Это приехали члены Комитета Обороны и полковник, начальник сталинградского гарнизона. Они прошли в штаб, и ополченцы, оглядывая их, говорили: - Гляди, а вон в очках, а этот... Все с пистолетами, с планшетами, один полковник без пистолета...
   Вскоре приехавшие вышли из штабного блиндажа, стали осматривать окопы, землянки, блиндажи, беседовали с ополченцами. Полковник долго осматривал пулеметные гнёзда и примерялся, целился, даже попробовал пулемёт, дал очередь в воздух. Потом он перешёл к миномётчикам.
   -- Смирно! - закричал Крякин и отрапортовал. Сухощавый нарядный полковник махнул рукой? "вольно". Увидев - Полякова, он улыбнулся и подошел к нему.
   - А, здравствуй, плотник, встретились. Поляков вытянулся, ответил:
   - Здравствуйте, товарищ полковник. Затрепетавший комвзвода Брюшков с облегчением увидел, что сделано это было по всем правилам науки.
   - Кем тут?
   - Миномётчик заряжающий, товарищ полковник.
   - Ну как, славянин, будешь воевать немца, не подведёшь кадровых?
   - Лишь бы кормили, - весело ответил Поляков. - А где он, немец, близко?
   Полковник рассмеялся и сказал?
   - Ну, солдат, доставай свою железную банку. Поляков вынул из кармана круглую жестяную коробку и дал полковнику закурить корешка. Полковник снял перчатки, свернул козью ножку, выпустил облако дыма. Адъютант полковника негромко спросил у ополченцев:
   - А Шапошникова нет между вами?
   - Он за продуктами пошёл, - ответил Ченцов.
   - Тут письмецо для него просили из города родные передать, - сказал адъютант и помахал конвертом, - в штаб сдать его?
   - А вы дайте мне, мы с ним в одном блиндаже, - сказал Ченцов.
   После отъезда начальства Поляков объяснял товарищам:
   - Я его давно знаю. Ты не смотри, что перчатки да полковник. Я перед войной в его кабинете паркет клал, он вышел, посмотрел работу, потом. "Дай-ка я, поциклевать охота". Понимает вполне. Он, говорит, вологодский, отец его плотник, и дед был плотник, и сам он лет шесть, говорит, был по плотницкому делу, потом уж по академиям пошел.
   - "Шевроле" у него игрушечка, чудесный мотор, мурлычет только, - задумчиво сказал Ченцов.
   - Сколько я домов в Сталинграде строил, это жутко сказать, двадцать лет, вот и в штабе паркет мой, щитовой, буковый, циклёвочка, будь здоров. - проговорил Поляков. Когда он говорил о домах, где стлал полы, паркеты, ставил двери, окна, перегораживал жилые комнаты, говорил о том, как строил клубные залы, школы и больницы, - и ему и ополченцам казалось, что вот вышел в степь веселый и сварливый старик, хозяин, поставил тяжёлый миномёт дулом на запад, а за спиной всё его большое хозяйство, кому ж, как не ему, отбивать!
   В штабах ополченских частей приезд полковника всех обрадовал и ободрил. Через день командующий Сталинградским фронтом приказал новой дивизии выйти на оборону города. Вечером над степью поднялись облака пыли, слышалось гудение машин: это полки дивизии выходили из города на назначенный им рубеж. По степным дорогам шли плотные колонны молодцеватой пехоты, подразделения автоматчиков и сапёров, петеэровцев, двигалась моторизованная артиллерия крупных калибров, дивизионы мощных тяжёлых миномётов, тяжёлые пулемёты, противотанковые орудия, шли, оседая под тяжестью грузов, трехтонные грузовики со снарядами и минами, погромыхивали полевые кухни, пылили крытые машины полевых радиостанции, санитарные фургоны.
   Ополченцы, возбуждённые и весёлые, наблюдали, как растекаются по степи батальоны, роты, как связисты тянут провода, как занимают огневые позиции длинноствольные скорострельные пушки, обращённые жерлами на запад.
   Всегда радостно видеть людям, готовящимся встретить врага, как рядом, бок о бок, держа с ними плотную, локтевую связь, становятся соседи и товарищи в надвигающемся бою.
   21
   Посыльный вызвал Градусова в штаб полка. Он вернулся перед вечером и молча, ни на кого не глядя, стал увязывать свой мешок. Ченцов, участливо усмехаясь, спросил:
   - Что это у вас руки так дрожат? В парашютный десант? Градусов оглядел лица ополченцев хмельными, весёлыми глазами и ответил:
   - Нашлись люди, не забыли. Получил вызов на строительство военного завода под Челябинском. Семью перевезу, всё одним махом устраивается.
   - А-а-а, - сказал Ченцов, - а я-то не понимал, отчего руки дрожат, думал, от страха, оказывается, от радости.
   Градусов кротко улыбнулся, не сердясь на насмешку, ища во всех сочувствия своей удаче.
   - Подумать, - говорил он, разворачивая сложенную вчетверо папиросную бумажку, - жизнь человека от бумажки зависит! Всё! Вчера я мечтал писарем быть, а вот, пожалуйста, завтра на попутной доберусь до Камышина, оттуда на Саратов поездом, в Чкалов.. В Чкалове семья, беру жену, сынишку - ив Челябинск.. Прощай, товарищ Крякин, тебе меня не достать. - Он снова рассмеялся, оглядел лица ополченцев, помахал бумагой, вложил её в карман гимнастёрки и застегнул карман на пуговицу, а потом для верности пришпилил большой английской булавкой, провёл рукой по груди и сказал: - Так, порядок, оформился, культурка.
   - Да, семью повидать - это большое дело, - сказал Поляков. - Пустили бы, и я бы к старухе сбегал на часок...
   Охваченный щедростью и жалостью к остающимся. Градусов раскрыл мешок и сказал
   - Разбирай, ребята, моё военное имущество, я в гражданку иду, - и стал вынимать вещи. - На, бери портянки, - протянул он Ченцову свёрнутые портянки, - новенькие, салфеточки прямо.
   - Не надо мне ваших салфеточек, обойдусь. А Градусов, всё больше хмелея от собственной доброты, вынул завёрнутую в белую тряпочку бритву, сказал:
   - Бери, Шапошников, будет обо мне память. Хоть и точил ты меня:
   Серёжа молчал.
   - Бери, бери, не стесняйся, - проговорил Градусов и, чтобы подбодрить Серёжу, добавил: - Не бойся, у меня дома английская осталась, а сюда я старенькую взял, все равно, думал, ребята смылят, не углядишь..
   Серёжа мгновение колебался, не решаясь сказать обидную резкость человеку, делавшему ему подарок. Он даже хотел сказать, что бритва ему не нужна оттого, что он ещё не бреется, - признание не лёгкое в семнадцать лет, но сказал он совсем по иному:
   - Не надо, вы теперь... я считаю, вы вроде дезертира.
   - Да брось ты, - сердито перебил Поляков, - мало что... Каждый по-своему живёт, чего учишь. Давай, давай бритву, она нам на отделение будет, колхозная
   И Поляков, забрав из рук Градусова чёрный бритвенный футляр, сунул его в карман.
   - Что вы, ребята, надулись? - весело спросил он. - Подумаешь, делов-то, один ополченец в тыл уходит. Я вот ходил на дорогу, смотрел - дивизия на позиции выходит. Вот где сила! Идут, идут, идут... Конца не видно и начала не видать! Обмундировка, как на параде, сапожки у многих хромовые; ребята молодые, румяные, грудь колесом, богатыри? А вы надулись, что Градусов уходит.
   - Вот это верно, папаша, - сказал Градусов.
   - Куда тебе на ночь итти? - спросил Поляков, когда Градусов стал надевать на плечи мешок - Еще заблудишьсяя в степи, часовые подстрелят. Заночуй уж с нами, и кухня скоро подъедет, зачем порцию терять, сегодня суп мясной, наваристый, утром пойдёшь.
   Градусов мгновение смотрел ему в лицо сощуренными глазами, помотал головой. Он не сказал при этом ни слова, но все ясно поняли его плутовскую, осторожную мысль - "Нет уж, ребята, извините, останешься с вами, а немцы возьмут да и подойдут, что тогда делать, ещё убьют, пропадёшь тут с вами и с вашим супом".
   Градусов ушёл, и казалось, хоть некоторые ему и завидовали, все до единого и те, что завидовали, испытывали чувство превосходства над ним.
   - Зачем ты, товарищ Поляков, подарок у него взял? - спросил Ченцов.
   - А как же, - сказал Поляков, - пригодится, зачем ему, дураку, хорошую бритву.
   - По-моему, напрасно, - сказал Сергей, - и руку ему напрасно подали, я не подал ему руки..
   - Правильно сделал Шапошников, - сказал Ченцов, и Сергей дружелюбно поглядел ему в глаза, впервые со дня их ссоры.
   Ченцов, почувствовав этот взгляд, спросил:
   - Что ж тебе в письме написали? Ты, можно сказать, первый из всего ополчения письмо получил.
   Сергей снова поглядел на Ченцова и ответил:
   - Да, получил.
   - А что у тебя с глазами?
   - Болят, от пыли, наверно, - ответил Серёжа.
   Тёмная степь, два зарева в небе, дымные пожары за Доном я пламя заводов над Волгой. Тихие звёзды и блудливые пришелицы - зелёные, красные, затмевающие небесный вечный свет немецкие ракеты Смутно, неясно гудят в небесной мути самолёты, чьи - не поймёшь... Степь молчит, и к северу, где нет зарева, земля и небо слились в угрюмой беспокойной тьме. Душно, ночь не принесла прохлады и полна тревоги - ночь степной войны: пугают шорохи, но пугает и тишина, в ней нет покоя, страшен мрак на севере и ужасает неверный, далёкий свет всё надвигающегося зарева...
   Семнадцатилетний мальчик с худыми плечами стоит с винтовкой в боевом охранении в степи, ждёт, думает, думает, думает... Но не детский страх затерявшейся в мире пичужки испытывает он; впервые он ощутил себя сильным, и тёплое дыхание огромной суровой земли, которую он пришёл защищать, наполняло его любовью и жалостью; он казался самому себе решительным и суровым, нахмуренным, сильным среди малых и слабых, земля, которую он защищал, лежала во тьме израненная и притихшая.
   Вдруг он вскинул винтовку, хрипло крикнул:
   - Стой, стрелять буду! - и стал всматриваться в замершую, а затем зашуршавшую среди ковыля тень, присел на корточки и негромко позвал: - Трусик, трусик, зайка, иди сюда...
   Ночью Ченцов закричал страшным голосом, переполошил десятки людей. Все повскакали, хватаясь за оружие. Оказалось, что к Ченцову на нары забрался желтобрюх и заполз к нему под гимнастёрку. Когда Ченцов повернулся во сне и придавил желтобрюха, тот стал биться, вырываться, вползал то под ворот, то в брюки.
   - Как ледяная пружина, страшная сила, - говорил Ченцов, держа дрожащими пальцами зажжённую спичку, и, раздувая ноздри, с ужасом глядел в дальний угол, куда уползла змея.
   - Погреться хотел, ночью холодно ему, голый, - зевая, сказал Поляков.
   Оказалось, что желтобрюхи поселились во многих пустых блиндажах, а теперь, когда в блиндажи пришли люди, не собирались уходить.
   Они шуршали за дощатой обшивкой, шумели, возились.
   Городские их до судорог боялись, некоторые даже не хотели спать в блиндажах, хотя желтобрюхие полозы были безвредны, те же ужи Больше вредили крошечные полевые мыши. Они стремились пробраться к солдатским сухарям, прогрызали мешки, добирались до кусочков сахару, заложенных в белые торбочки Докторша объяснила, что мыши разносят печёночную болезнь: "туляремия", - сказала она.
   В годы воины этих мышей развелось великое множество, так как в местах боёв зерно часто оставалось неубранным, и урожай на полях собирали мыши. На рассвете ополченцы видели, как желтобрюх устроил охоту на мышей" он долго таился неподвижно, мышь всё ближе металась возле него, хлопотала над ченцовским мешком Вдруг желтобрюх прянул, мышь пискнула ужасным голосом, собрав в этот писк весь ужас кончины, и желтобрюх, шурша, ушёл с ней за доски
   - Он у нас будет, вроде кота, мышей ловить, вы его, ребята, не секите штыками, - сказал Поляков, - безвредная тварь, одна видимость, что гадина.
   Желтобрюх сразу понял Полякова и поверил людям, он перестал таиться, ползал по блиндажу, приходил, уходил, а намаявшись, ложился отдыхать у стенки, за Поляковским сундуком.
   Вечером, когда в земляной полутьме блиндажа вспыхнули пыльные столбы косого солнечного света и зажелтел янтарь смолы, выступавшей из досок, ополченцы увидели необычайную вещь.
   Сергей перечитывал в это время письмо, Поляков тихонько тронул его руку и шепнул.
   - Гляди-ка.
   Сергей поднял глаза и рассеянно огляделся. Он не утирал слез, так как знал, что в полутьме блиндажа никто не увидит его заплаканных глаз, в сотый раз напряжённо вчитывающихся в строки письма.
   Каска, висевшая в углу, покачивалась и звенела. Густой, сжатый столб света освещал её. Сергей увидел, что каску раскачивает желтобрюх, он казался медным в свете солнца. Присмотревшись, Сергей увидел, что змея медленно, с тяжёлым усилием, выползала из своей шкурки, и новая кожа на ней казалась потной, блестела, как молодой каштан. Не дыша, следили люди за работой змеи вот-вот, казалось, она закряхтит, пожалуется - очень уж тяжело и медленно вылезать из крепкого, мёртвого чехла. Этот тихий полусумрак, пронзённый светом, и это никем невиданное зрелище - змея, доверчиво, в присутствии людей, меняющая кожу, - всё это захватило солдат
   Притихшие, сидели они, и казалось, в них вошёл вечерний пыльный, сухой свет, и всё кругом было задумчиво, молчало. И вот в эту тихую минуту отчаянно крикнул часовой:
   - Старшина, немцы!
   И тотчас послышались один за другим два глухих удара, и блиндаж ухнул, вздрогнул, заполнился серой пылью.
   Это немецкая дальнобойная артиллерия начала пристрелку с левобережного донского плацдарма.
   22
   В пыльный, жаркий августовский вечер в просторной комнате станичной школы за большим конторским столом сидел командир немецкой гренадерской дивизии генерал Веллер, тонкогубый человек с длинным костистым лицом.
   Он просматривал лежавшие на столе бумаги, делая пометки на оперативной карте и отбрасывая в угол стола прочитанные донесения.
   Работал он с чувством человека, знающего, что главное дело им уже сделано и текущие доделки не могут ни повлиять на предстоящие события, ни изменять их ход.
   Мысли генерала, утомленного разработкой подробностей предстоящей операции, то и дело обращались к общему ходу событий прошедших месяцев и складывались так, словно он уже подготавливал мемуары, конспектировал свои размышления для учебников военного дела.
   Финальная картина драмы, разыгранной гренадерами, танкистами и мотопехотой на просторном театре степной войны, вскоре завершится на берегах Волги; и генерала не оставляло волнение при мыслях о последних днях невиданной в истории войн кампании Он ощущал край русской земли, он видел за Волгой начало Азии. Будь генерал философом и психологов, он, вероятно, задумался бы над тем, что это ощущение, такое радостное для него, должно неминуемо породить в русских иное, грозное, мощное чувство.
   Но он не был философом, он был пехотным генералом. Он хранил в душе некую сладостную мысль и сегодня дал ей волю. Удовлетворение он найдёт не в почестях, а в суровой солдатской простоте, с которой он подымает славу Германии. Он тешил себя соединением двух полюсов - власти и солдатского подчинения, военного успеха и смиренного выполнения приказов, диктаторских поступков и ефрейторской исполнительности. В этой игре всесилия и покорности, в единстве власти и подчинения была душевная утеха, сладость и горечь его жизни.
   В эти летние дни он переживал редко достающееся человеку в такой всеобъемлющей полноте чувство успеха.
   Веллер объезжал речные переправы и видел сожжённые советские грузовики, разбитые бомбами и снарядами орудия, сожженные и развороченные танки Он видел разбитые советские самолёты. Во вчерашней сводке верховного командования германской армии сообщалось, что "в колене Дона закончены окружение и разгром 62 Советской Армии".
   Ночью 18 августа Веллер донёс штабу армии, что в северовосточной петле большого колена Дона, несколько северо-западней Сталинграда, силой передовых подразделений он форсировал Дон на участке Трехостровская, Акимовский и закрепился на захваченном плацдарме.
   Дальнейший план был прост. После сосредоточения танковых и скоростных соединений на этом левобережном плацдарме командование предполагало вырваться к Волге севернее Сталинграда, с ходу занять заводской район, отрезать переправу через Волгу. В месте предполагаемого прорыва расстояние от Дона до Волги составляло не больше 70 километров. Одновременно наносили мощный удар по Сталинграду с юга танковые дивизии армии Готта, наступавшие вдоль железной дороги от Плодовитое Действию наземных сил должен был предшествовать удар воздушного флота генерала Рихтгоффена.
   Правда, при взгляде на карту операция в целом иногда казалась парадоксальной ведь вся огромная Россия нависла с севера над немецкой армией, казалось, миллионы тонн земли, неисчислимые массы людей колоссальной тяжестью давили на левый фланг армии Паулюса.
   Однажды на северном крыле, в дни наибольшего августовского успеха, русские неожиданно перешли Дон и смяли итальянскую дивизию, прикрывавшую необычайно растянувшийся левый фланг армии.
   Но, невидимому, они расценили успех как совершенно случайный и не придали своей вылазке на западный берег значения Они даже не подняли шума в своих газетах по поводу того, что захватили дивизионную артиллерию итальянцев и угнали с собой за Дон около двух тысяч пленных. Правда, Советы с непонятным упорством обороняют плацдармы на западном берегу Дона в районах Серафимовича и Клетской. Но и это ведь практически бесцельно: многие важные операции германской армии проводились с открытыми флангами. Единственное, что раздражало Веллера и на что жаловался сам командующий армией, - это вечная спешка, вечное понукание. К чему ставке торопить игроков, успешно доигрывающих решающую партию?
   Веллер увидел, как мимо окна провели какого-то пленного, должно быть армянина или грузина, со светлым пятном от споротой комиссарской звезды на рукаве. Пленный был бос, необычайно грязен, зарос чёрной щетиной, он шёл, припадая на раненую, обвязанную тряпкой ногу. В выражении его лица, казалось Веллеру, не было ничего человеческого - тупое, одновременно измученное и равнодушное. И вдруг человек этот поднял голову, посмотрел в сторону генерала; краткое мгновение они смотрели друг на друга, и Веллер увидел не мольбу, не просьбу о пощаде, а яростную, тёмную, тяжёлую ненависть во взгляде оборванного пленного. Веллер посмотрел на стол, где лежала карта, обозначавшая движение германских дивизий.
   Он думал, что разгадку войны нужно искать на этой карте, а не в яростных глазах пленного комиссара.
   Так, вероятно, топор, привыкший легко раскалывать лишённое сучков полено, склонен переоценивать свою тяжесть и остроту своего лезвия и недооценивать силы сцепления в могучем древесном стволе. Но вот топор, глубоко ворвавшись в суковатый ствол, вдруг останавливается, намертво схваченный силами напружившегося дерева. И кажется, вся чёрная земля, испытавшая лютые морозы, битая ливнями, жжённая пожарами, изведавшая страшные июльские грозы и радостное томление весны, передаёт свою силу этому взбешённому, могучему стволу, глубоко ушедшему в неё корнями.
   Веллер прошёлся несколько раз по комнате, половица у двери каждый раз, когда он сгупал на неё, поскрипывала.
   Вошёл дежурный офицер и положил на стол несколько донесений.
   - Эта доска скрипит, - сказал Веллер, - нужно постелить здесь ковёр.
   Дежурный поспешно вышел, и доска у двери снова скрипнула.
   - Was der Fuhrer hat gesagt ?1 - спросил Веллер у запыхавшегося молодого денщика, пришедшего через несколько минут с большим, свёрнутым трубой ковром.
   Тот пытливо посмотрел на строгое лицо генерала Бог весть как, но денщик понял, какого ответа хотел от него Веллер.
   
   1 Что сказал фюрер?
   
   - Fuhrer hat gesagt: Stalingrad muss fallen! 2 - уверенно ответил денщик.
   
   2 Фюрер сказал: Сталинград должен пасть!
   
   Веллер рассмеялся, он прошёлся по мягкому ковру, и вновь половица под ногой упрямо и сердито скрипнула.
   23
   В этот же пыльный и жаркий вечер, сидя в своем штабном кабинете, командующий шестой германской пехотной армией генерал полковник Паулюс думал о предстоящем в ближайшие дни захвате Сталинграда.
   Окна, выходившие на запад, были завешены тёмными, тяжёлыми шторами, и близившееся к закату солнце лишь кое-где пронзало плотную ткань сверкающими точками.
   Тяжело ступая, вошёл адъютант командующего Адам, высокий полковник со щеками упитанного мальчика, и доложил, что командующий воздушной эскадрой Рихтгоффен прибудет через сорок минут.
   Переговоры генералов должны были касаться готовившейся совместной операции наземных и воздушных сил, грандиозный масштаб которой волновал Паулюса.
   Паулюс считал, что в пятидесятидневной битве, которую он начал 28 июня, сосредоточив части 6-й армии между Белгородом и Харьковом, он достиг решающего успеха; подчинённые ему три армейских корпуса - 12 пехотных дивизий, две танковые и две моторизованные дивизии, пройдя просторы донских полей, вышли к Дону от Серафимовича до Нижней Чирской, стояли под Клетской, занимали Кременскую, стояли под Сиротинской, заняли Калач.
   Командование группы армий полагало, что после того, как Паулюс захватил 57 тысяч пленных, 1000 танков и 750 орудий (такие фантастические преувеличенные цифры, к удивлению трофейного отдела штаба Паулюса, опубликовала ставка), сопротивление советских войск подорвано. И Паулюс знал, что именно ему обязана Германия этой победой.
   Он знал - о предстоящем с нетерпеливым ожиданием думают сегодня в Берлине несколько человек, чьё мнение для Паулюса было особенно важно. Полузакрыв глаза, он представлял себе вот он, победитель, финишировавший в грандиозной восточной кампании, остановит машину перед подъездом, подымется по ступеням, войдёт в вестибюль и в своём простом солдатском мундире, подчёркнуто простом, подчёркнуто солдатском, пройдёт мимо толпы штабных генералов, мимо высших чиновников, мимо наделённых властью людей.
   Лишь одно раздражало его. Ему нужно еще пять дней, максимум пять дней, а ставка требует, чтобы он начал послезавтра.
   Потом он подумал о Рихтгоффене. Этот самоуверенный генерал полагал, что наземные войска должны находиться в оперативном подчинении у авиации, его апломб был безграничен.
   Очевидно, он развращён лёгким успехом: Белград, Африка. И эта манера носить фуражку и по-плебейски закуривать потухшую папиросу, а не отбрасывать её в сторону, и этот голос, и неумение выслушивать собеседника до конца, и страсть объяснять в тех случаях, когда самому следует послушать объяснения. Он кое-чем напоминает счастливчика Роммеля, чья популярность обратно пропорциональна знаниям, военной культуре и серьёзности. И, наконец, эта развязная манера, ставшая жизненным принципом, приписывать авиации успех, достигнутый тяжкими трудами пехоты.
   Зепп Дитрих, Роммель и вот этот Рихтгоффен - выскочки, недоучки, герои дня, люди дешёвой политической карьеры, позёры, развращённые лёгким успехом, ещё не помышлявшие об армии тогда, когда Паулюс уже кончал академию.
   Так в этот знойный и пыльный вечер раздумывал Паулюс, глядя на карту, где могучим массивом Россия нависала над левым флангом его армии.
   Рихтгоффен приехал весь запылённый, под глазами, на висках и возле ноздрей у него осело много пыли, и озабоченное лицо генерала казалось всё в серых лишайных пятнах. По дороге ему встретилась танковая колонна, видимо продвигавшаяся к району сосредоточения. Машины двигались на большой скорости, лязг и скрежет заполняли воздух, пыль была столь густой и непроницаемой, что танки, казалось, вздымали не пыль, а самую землю, словно лемехи огромных плугов. Они плыли в клубящихся плотных, рыже-коричневых волнах, и только башни и дула орудий видны были над тяжёлым морем захлёстывающей их пыли. Танкисты, видимо, были утомлены и сидели, сутулясь, держась руками за края люков, угрюмо оглядываясь. Рихтгоффен приказал шофёру съехать с дороги и, не дожидаясь, пока пройдёт железная колонна, двигаться по целине. Приехав в штаб Паулюса, он, не помывшись, пошёл к командующему армией.
   Паулюс, с худым, горбоносым лицом задумавшегося ястреба, вышел к нему навстречу. После первых слов о жаре, пыли, загруженности дорог и мочегонных свойствах русских арбузов Паулюс протянул Рихтгоффену телеграмму Гитлера. Её деловое значение было не так уж велико, но Паулюс с внутренней, невидимой на лице улыбкой следил за тем, как генерал авиации, несколько подавшись телом вперёд, упёрся ладонями в стол и медленно переходил от строки к строке, очевидно, обдумывая не прямой смысл, а общее значение этой телеграммы. Минуя фельдмаршала, Гитлер обращался к командующему армией по вопросам, имевшим отношение к использованию резервов, находящихся в глубине и подчинявшихся командующему фронтовой группой. В телеграмме имелось одно слово, в котором улавливалось недовольство Готтом, командующим 4-й танковой армией, оперировавшей
   Южней Паулюса: очевидно, Гитлер разделял взгляд командующего 6-й армией, что танковые дивизии двигались в темпах, не соответствующих плану, и несли чрезмерные потери из-за боязни Готта широко и смело применять манёвр. Наконец, имелось несколько строк, лично неприятных Рихтгоффену: шестой армии отдавалось предпочтение в предстоящих действиях, тем самым авиация как бы признавалась привязанной к наземному командованию, а не подчинялась командованию луфтваффен - рейхсмаршалу.
   Прочтя телеграмму, Рихтгоффен бережно положил ее на середину стола и слегка развёл руками, давая этим жестом понять, что документы такого рода не подлежат обсуждению и критике, а должны без всяких комментариев быть приняты к выполнению.
   - Фюрер находит время руководить движением отдельных дивизий, - проговорил Рихтгоффен, указывая на телеграмму, - а не только определять общий ход войны.
...

---