Гроссман Василий Семенович

   И всё же ей теперь до слез было жалко его. Весь день ей хотелось плакать, и вечером, после шутливого разговора, затеянного Софьей Осиповной, Женя пошла в ванную комнату и заперлась там, сказала: , что будет мыть голову.
   Но горячая вода остывала в кастрюле, а Женя сидела на краешке ванны и думала: "Какими чужими могут быть иногда близкие люди, как они ничего не могут понять, даже мама..."
   
   Прекрасным подарком женщине или мужчине будут, часы. И не просто часы, а точные копии швейцарских часов. Для многих не является секретом, тот факт, что оригинал известных марок часов доступен не многим. А вот копии может позволить себе большая часть людей. Причем качество копий не уступает оригиналу. SwissTimeClub.ru – интернет магазин часов № 1 в России! Здесь Вам помогут подобрать отличные часы по привлекательным ценам.
   
   Им всё кажется, что этот случайный Новиков её занимает, а она неотступно думала совсем, совсем о другом . Всё, что было связано с Крымовым, когда то казалось ей мудростью и романтикой. Его странности, его прошлое, друзья - всё восхищало её. Он в то время работал в журналах, освещающих международное рабочее движение, участвовал в съездах, много писал о революционном движении в Европе.
   К ним иногда приезжали в гости иностранные товарищи, участники съездов. Все они пробовали с ней говорить по-русски и все коверкали русские слова.
   С Крымовым иностранные друзья разговаривали горячо, подолгу, иногда беседы у них длились до двух-трех часов ночи. Когда разговор шёл на французском языке, знакомом Жене с детства, она внимательно вслушивалась, но эти оживлённые рассказы и споры её никогда не захватывали. Назывались люди, о которых она не знала, спорили о статьях, которых она не читала.
   Как-то она сказала мужу:
   - Знаешь, у меня такое ощущение. Словно я аккомпанирую людям, не имеющим музыкального слуха. Они отличают тона, а полтона и четверть тона не различают. Кажется, дело не только в языке, пожалуй, мы разные люди.
   Он внезапно рассердился.
   - При чём тут они, себя вини в этом. Круг твоих интересов ограничен. Может быть, у тебя именно и нет музыкального слуха.
   Она хотела наговорить ему резкостей, но с внезапным смирением тихо сказала:
   - У нас и с тобой не много общего.
   Однажды к ним пришла большая компания, ватага, как говорил Крымов. Две полные и низкорослые круглолицые учёные женщины из Института мирового хозяйства, индус, которого прозвали Николаем Ивановичем, испанец, англичанин, немец, француз.
   Настроение у всех было веселое, стали просить Николая Ивановича спеть. Голос его звучал странно - высокий, резкий, и тут же печальные, певучие звуки.
   Этот человек в золотых очках, окончивший два университета, автор толстой книги, лежавшей на столе у Крымова, человек с вежливой и холодной улыбкой, привыкший выступать на европейских конгрессах, словно преобразился.
   Женя, вслушиваясь в странные, непривычные звуки, искоса поглядывала на индуса - он сидел на диване в позе, которую запечатлели учебники географии, поджав под себя ноги.
   Индус, видимо взволнованный, снял дрожащими тонкими, костяными пальцами очки, стал протирать их белоснежным платком, и близорукие глаза его были полны влаги, стали грустными и милыми.
   Решили, что каждый споёт на своём родном языке.
   Запел Шарль, журналист, друг Барбюса, в неряшливом, помятом пиджаке, со спутанными волосами, падающими на лоб. Он пел тоненьким, дрожащим голосом песенку фабричных работниц. Его песенка с нарочито простыми, детски наивными словами трогала своей недоуменной грустью.
   Потом запел Фриц Гаккен, просидевший полжизни в тюрьмах, профессор-экономист, высокий, с сухим длинным лицом. Он пел, положив на стол сжатые кулаки, известную по исполнению Эрнеста Буша песню "Wir sind die Moorsoldaten" *. Песенка обречённых на смерть. И чем дольше он пел, тем угрюмей становилось выражение его лица. Он, видимо, считал, что поёт песню о себе самом, о своей судьбе.
   
   * Мы болотные солдаты".
   
   Генри, красивый юноша, приехавший по приглашению ВЦСПС от союза торговых моряков, пел стоя, заложив руки в карманы. Казалось, он поёт весёлую, задорную песню, но слова звучали тревожно - моряк думал, что ждет его впереди, загадывал о тех, кого оставил на берегу.
   Когда предложили спеть испанцу, он закашлялся, а потом встал руки по швам и запел "Интернационал".
   Все поднялись и, стоя, запели, каждый на своём языке.
   Женя была охвачена общим торжественным чувством. Она увидела, как по щекам Крымова сбежали две слезы.
   Они простились с учёными женщинами, не пожелавшими итти в ресторан, пообедали в шашлычной и пошли гулять по Тверскому бульвару.
   Крымов предложил пойти по Малой Никитской на новую территорию Зоосада.
   Генри, не любивший бесцельных прогулок, - он совершал по плану экскурсии по примечательным местам в Москве, - с удовольствием поддержал Крымова. В Зоологическом саду среди посетителей им всем понравилась одна пара - человек лет сорока, с утомлённым, спокойным лицом, судя по тёмным большим рукам, заводской рабочий, вёл под руку старуху в коричневом деревенском жакете с белым парадным платочком на седой голове.
   Видимо, старуха приехала из деревни гостить. Морщинистое лицо её казалось безжизненным, а глаза весело блестели" Глядя на лося, она сказала:
   - Ох, гладкий шут, на таком пахать - трактор!
   Она была полна интереса ко всему, оглядывалась, гордясь перед людьми сыном
   Они некоторое время ходили следом за этой парой. Потом они направились к площадке молодняка, но набежала тень, и хлынул дождь. Англичанин снял пиджак, поднял его над Жениной головой. В канаве зашумела мутная вода и залила всем ноги. И от этих милых неудобств стало весело, легко, беспечно, как бывало лишь в детстве.
   Стремительно взошло солнце, и серая вода в лужах заблестела, деревья, облитые дождём, вспыхнули зеленью. Среди травы на площадке молодняка росли ромашки, и на каждой из них блестели дрожащие капли воды.
   - Парадиз, - сказал: немец.
   Медвежонок, подтягивая тяжёлое тельце, полез на дерево, и блестящие капли воды упали с ветвей. А в траве затеялась игра - жилистые рыжие щенки динго с закрученными хвостами тормошили ставшего на задние лапы медвежонка, волчата, шевеля лопатками, как колёсами, теребили его, и он поворачивался к ним, ловчась отпустить оплеуху своей пухлой, детской лапой. С дерева свалился второй медвежонок, и все смешалось в весёлый, пёстрый, шерстяной ком, катящийся по траве. В это время из кустарника вышел лисёнок. Он, вытягивая мордочку, тревожно мёл хвостом и волновался: глаза блестели, а худые, облинявшие бока часто и высоки поднимались. Ему страстно хотелось принять участие в игре, он делал несколько крадущихся шагов, но, охваченный страхом, принимался брюшком к земле и замирал. Внезапно он подпрыгнул и кинулся в свалку со смешным, весёлым и жалким писком. Жилистые щенки динго тотчас повалили его, и он лежал на боку, блестя глазком, подставив животик - выражение наибольшего доверия со стороны зверя. Один из щенков Динго, видимо, слишком сильно хватил его зубами - лисёнок пронзительно крикнул, укоряя, зовя на помощь. Этот молящий крик его погубил, щенки динго стали рвать его за горло, и игра превратилась в убийство. Сторож, подбежав, выхватил лисёнка из свалки, понёс на ладони, и с ладони свешивалась мёртвая худая мордочка с открытым глазом и мёртвый худенький хвост. Рыжие щенки, совершившие убийство, Шли за сторожем, и закрученные хвосты их дрожали от несказанного волнения.
   И вдруг чёрные глаза испанца налились бешенством, сжав кулаки, он закричал:
   - Гитлерюгенд!
   Тут заговорили все сразу. Женя слышала, как индус, чётко выговаривая по-немецки, с брезгливой усмешкой произнёс: "Еs ist eine alte Geschichte,doch bleibt sie immer neu" *.
   
   * "Старая, но вечно новая история" - стихи Г. Гейне.
   
   А Крымов, перейдя на русский язык, заглушал всех!
   - Бросьте, братцы, никакого рокового инстинкта не было и нет!
   Собственно, этот день был одним из самых приятных: трогательное пение, веселый обед, и запах лип, и короткий дождь, и милая пара - мать с сыном, - всё это вместе создало простое ощущение, выражаемое словом "хорошо". Но из всего дня Жене теперь особенно остро запомнилось - жалкий лисёнок и полные бешенства и страдания глаза испанца. А все люди, тогдашние знакомые Крымова, где они в эти дни, когда страшная битва идёт на русских полях и в русских степях? Кто из них жив, кто погиб в борьбе?
   В последние месяцы в ее жизни с Крымовым хороших дней было немного.
   Порой он каждый вечер уходил в гости к своим друзьям, возвращался поздно ночью. Порой ему не хотелось видеться со знакомыми, и он, приходя с работы, выключал телефон, либо говорил Жене: "Если позвонит Павел, скажи, что меня дома нет". Иногда становился он угрюм и неразговорчив, а иногда, наоборот, его охватывала весёлость, он много рассказывал, вспоминая прошлое, чудачил, смеялся.
   Но дело было, конечно, не в том, что Крымов часто не бывал дома либо случалась у него пора дурного настроения.
   Дело было в том, что Женя постепенно стала замечать: она не тяготилась одиночеством, когда Крымова не было дома; ей не становилось весело в те вечера, когда он был разговорчив, рассказывал и вспоминал прошлые годы. Возможно, что раздражение, возникшее в ней против мужа, она невольно переносила на его друзей.
   Всё, что ей нравилось в нём, перестало нравиться, романтичное стало казаться неестественным. Конечно, его суждения о живописи, о её работе всегда, с первых дней их знакомства, казались ей пресными, сердили её. Как трудно ответить на самые простые вопросы. Почему она разлюбила его? Он ли изменился, она ли? Поняла ли она его как-то по-новому, - перестала ли понимать? "Привыкнув, разлюблю тотчас?" Нет, не то. Раньше она считала его всезнающим, а теперь говорила:
   - Ах, ты ничего не понимаешь!
   Жене совершенно безразличны были его жизненные успехи. Правда, она, конечно, замечала, что те, кто звонил ему часто и запросто, звонили всё реже, и когда он им звонил - секретари иногда отказывались его соединить. Ей это было безразлично, так же, как было безразлично, носит ли она наряды, сшитые у известных московских портних-художниц либо купленные по ордеру в Москвошвее. Ей как-то рассказали , что на одном ответственном совещании Крымов делал доклад, и его резко критиковали, говорили, что он "застыл", "не растёт". Но в конце концов дело было не в том: она его разлюбила, вот и всё, а от этого уж пошло всё остальное. Она старалась отогнать мысль, что раньше пришло "всё остальное", а потом именно за это "остальное" она его разлюбила. Его перевели на издательскую работу, и он бодрым голосом сказал ей:
   - Ну, теперь больше свободного времени, займусь по настоящему своей книгой, а то в этом водовороте совещаний не мог урвать минуты.
   Видимо, и он тогда чувствовал, что отношения их изменились, и как-то сказал:
   - Вот когда-нибудь приду к тебе в своей старой кожаной куртке, а муж твой, знаменитый академик или нарком, спросит: "Кто это там?", а ты вздохнёшь: "Пустое, ошибка молодости, скажите ему, что я сегодня занята".
   Она и сейчас помнила, как грустны были его глаза, когда произносил он эту шутку.
   И ей захотелось увидеть его и снова объяснить ему, что виновато во всем глупое её сердце, разлюбила она его "так вот, просто так", и что никогда, ни на одну секунду он не должен думать о ней плохо.
   Видимо, всё это сильно волновало её, если даже теперь, в тяжёлые военные дни, она продолжала неотступно думать о Крымове.
   Ночью, уже лёжа в постели, когда ей казалось, все уснули, она заплакала, охваченная жалостью к той невозвратно ушедшей жизни. Она плакала и глядела на свои руки, едва белевшие во мраке затемненной комнаты, руки, которые он целовал когда-то, и вся её жизнь казалась ей непонятной, как этот тревожный, душный мрак, царивший в комнате.
   - Не плачь, Женечка, - тихо сказала: Александра Владимировна, - придёт твой рыцарь и высушит твои слезы.
   - Ах, боже мой! - крикнула Женя, с отчаянием всплеснув руками, забыв о том, что она может разбудить спящих. - Ах, боже мой, да не о том, не о том, почему никто ничего не хочет понять, даже вы, мамочка, даже вы?
   Мать тихо сказала: ей.
   - Женя, Женя, поверь, не первый день я живу на свете, мне кажется, я понимаю тебя, быть может, лучше, чем ты сегодня сама себя понимаешь.
   Вера удивила Евгению Николаевну тем, что, придя домой, отказалась от обеда и стала заводить патефон. Обычно она ещё в передней спрашивала:
   - Скоро обед?
   Евгения Николаевна видела, что Вера слушает музыку, сидя за столом, подперев скулы кулаками, следя за движением пластинки тем упорным и сосредоточенным взглядом, которым смотрят опечаленные люди на случайные предметы, в то время как мысль их занята другим. Евгения Николаевна сказала:
   - Все придут с работы поздно, мой руки и садись обедать.
   Вера молчала, глядя в упор на Евгению Николаевну. Выходя из комнаты, Евгения Николаевна оглянулась и заметила, что Вера слушает музыку, плотно закрыв уши ладонями.
   - Ты что, задурила? - спросила она, вернувшись в комнату.
   Вера сказала:
   - Потрудитесь оставить меня в покое!
   - Вера, перестань, не нужно - сказала: Евгения Николаевна.
   - Да ты оставишь меня? Разрядилась, ждет своего Новикова.
   - Что с тобой, как тебе не стыдно! - сказала: Евгения Николаевна, удивившись выражению ненависти и страдания в глазах племянницы.
   Вера почему-то невзлюбила Новикова, в его присутствии она либо молчала, либо задавала ему ядовитые вопросы.
   - Вы много раз были ранены? - как-то спросила она и, получив ответ, который заранее предполагала, сделала удивленное лицо и протяжно воскликнула: - Да что вы говорите, как же это так, за всю войну ни разу?
   Новиков не обращал на её колкости внимания, это ещё больше сердило девушку.
   - Мне стыдно! - сказала: Вера - Мне стыдно? Это тебе должно быть стыдно, не смей меня стыдить! - Схватив со стола патефонную пластинку, она швырнула её на пол, быстро побежала к двери и, обернувшись, крикнула. - Я не приду домой, я ухожу ночевать к Зине Мельниковой.
   "Что это с ней происходит!?" - подумала Евгения Николаевна, поражённая злым и жалким выражением Вериного лица, её непонятной грубостью.
   Утром Женя решила работать весь день и не выходить из дому. Но сейчас, после происшествия с Верой, работать не хотелось.
   Тяжёлый характер у Веры, и он у неё не по отцовской линии, как считает Маруся, а именно от самой Маруси. Глупо ведёт себя Маруся, подойдет к незаконченной картине и на смешливо, снисходительно скажет "тэк с" - да с таким видом, словно она боевой танкист, а Женя занимается детской игрой... Все уж давно знают, что не только хлеб и сапоги, но и картины нужны людям. - А вчера Маруся сказала: "Ты бы ещё села городские видики рисовать: вид на Волгу, скверики, дети с няньками, ты художествуешь, а мимо тебя будут итти войска, рабочие и усмехаться... " И глупо - ведь и это интересно. Конечно, интересно! Сталинград в дни войны - солнце, блеск Волги, канны с огромными листьями, дети, играющие в песке, белые здания, а через всё это, над этим, в этом - война, война! Суровые, сумрачные лица, пароходы с маскировкой, тёмный дым над заводами, танки, идущие на фронт, зарево. И всё это слито, всё не только в противоположности, а в единстве - прелесть жизни и горесть жизни, надвигающийся мрак и торжествующий над ним бессмертный свет.
   И Женя решила отложить работу, выйти на улицу, зрительно ощутить возникшую в воображении картину.
   Когда она надела шляпу, послышался звонок, Женя открыла дверь и увидела Новикова.
   - Это вы? - сказала: она и рассмеялась.
   - Чему вы?
   - Куда вы пропали?
   - Война, - он развел руками
   - А мы уже хотели устроить распродажу ваших вещей.
   - Вы, кажется, собрались уходить?
   - Да, мне обязательно нужно, хотите проводить меня?
   - С удовольствием - сказал: он - Но, может быть, вы устали?
   - Что вы, совершенно нет, - искренне сказал: он, хотя за трое суток спал не больше пяти часов. Широко улыбнувшись, он добавил: - А я сегодня от брата письмо получил.
   На углу Новиков спросил:
   - Вам в какую сторону нужно? Она оглянулась:
   - Ни в какую, я решила отложить своё дело, оно не к спеху. Пойдёмте на набережную.
   Они прошли мимо театра, к памятнику лётчику Хользунову, и гуляли по набережной, смотрели на реку, каждый раз возвращались к бронзовому лётчику, точно он ждал их.
   Начало темнеть, а они продолжали ходить и разговаривать.
   Новиков пришёл в то возбуждённое, восторженное состояние, в какое иногда впадают сдержанные люди. Слова Новикова были не тем, что называют откровенным разговором, они были ещё значительнее и важнее: слова молчаливого и сдержанного человека, поверившего, что его жизнь интересна другому.
   - ...Говорят, что я по натуре штабист, а я ведь строевик-танкист! Считаю, опыт, знания есть, а вот какой-то тормоз - и с вами у меня так; говоря по правде, толком вам ничего сказать не могу...
   - Поглядите, какое странное облако, - поспешно сказала: Женя, опасаясь, что Новиков начнет объясняться ей в любви.
   Они уселись на широкий каменный барьер над Волгой. Шершавый камень был ещё горячим от недавнего солнца, и на луговом берегу кое-где поблёскивали в свете заката стекла, а с Волги и от ледяной молодой луны уже шла прохлада. На скамейке военный шептался с девушкой. Девушка смеялась, и по тому, как она смеялась, как медленно и неохотно отталкивала от себя кавалера, чувствовалось, что в эти минуты для неё не существовало ничего в мире, кроме этого вечера, лета, молодости, любви.
   - Как хорошо и как тревожно, - сказала: Женя, вспоминая свои недавние размышления.
   В павильоне, где помещалась военная столовая, широко открылась дверь, вышла женщина в белом халате с ведром в руке, и яркий свет быстро осветил тротуар и мостовую, и Жене показалось, что молодая женщина выплеснула ведро света, и этот свет, лёгкий, шипучий, побежал по гладкому широкому асфальту. Следом вышла группа военных. Один из них, видимо пародируя кого-то, дурашливо запел:
   - Бэлая ночь, дывная ночь...
   Новиков молчал, и Женя с тоскливым беспокойством почувствовала: вот он соберёт решимость, откашляется, повернётся к ней, скажет потерянным голосом: "Я вас люблю", и она уже готовилась положить руку ему на плечо и проговорить увещевающе, грустно! "Не нужно, право же, не нужно об этом говорить".
   Новиков сказал:
   - Получил сегодня письмо от старшего брата. Работает в шахте, далеко за Уралом. Зарабатывает, пишет, много, да вот дочь у него всё болеет, не может к климату привыкнуть Малярия, что ли?
   Женя вздохнула, искоса, насторожённо поглядела на Новикова.
   И он, действительно, покашлял, резко повернулся к ней и сказал:
   - У меня сейчас острое положение сложилось, я подал рапорт и после этого поссорился с начальником. Он мне сказал: "Я вас не откомандирую и назначу заведывать архивом", а я ему ответил: "Я не подчинюсь такому приказанию".
   Эти слова неожиданно обидели и рассердили Женю. Оказывается, его волновали служебные дела.
   Она насмешливо прищурилась.
   - Знаете, о чем я вдруг подумала? Прошли, должно быть, времена великой романтической любви. Такой любви, как у Тристана и Изольды. Вы читали? Вот он бросил для неё всё и дружбу великого короля, и собственное королевство, и ушел в лес, спал на ветвях и был счастлив. И она, королева, бросив королевство, была счастлива в лесу с ним. Верно ведь? И всякая литература прошлых веков прославляла тех, кто ради любви пренебрегал славой, да, боже мой, небесным и земным блаженством. А теперь всё это кажется смешным, непонятным, я уже не говорю о Тристане, да перечтите "Тамань" Лермонтова, и вы скажете "Как же так, ехал офицер по делу и, утеряв бдительность, увлёкся, влюбился, стал кататься на лодке с контрабандисткой, так нельзя". Я думаю, либо люди потеряли способность любить, как когда-то, либо им новые страсти заменили те, прежние!
   Она говорила быстро и горячо, словно заранее подготовила целую речь, и сама удивлялась, откуда у неё такая сердитая горячность. Но она уже, не останавливаясь, продолжала говорить:
   - Да где там? Что вы! Ну вот вы, хотя бы, могли бы ради любимой женщины уйти на день со службы, рассердить этим своё генеральское начальство, да какое там - опоздать ради неё на два часа, на двадцать минут? Раньше царство бросали к её ногам!
   - Тут не страх рассердить начальство, - сказал: он, - тут дело в долге.
   - Да вы мне не объясняйте, я всё знаю чувство общественного долга выше всего, святее всего. Всё это верно - Она снисходительно посмотрела на него - И всё же скажу вам по секрету всё верно, но любить безумно, слепо, забывая обо всём, люди разучились, заменили эту любовь чем-то иным, новым, может быть, и хорошим, но уж слишком разумным.
   - Нет, это неверно. Есть любовь, - сказал: Новиков.
   - А, ну конечно, - сказала: она сердито, - любовь теперь перестала быть роком, вихрем. Ну, конечно, знаю, как... любовь хороша, конечно, - сказала: она, передразнивая чей-то учительский, рассудительный голос: - супружество, содружество, влюбляться же в неслужебные часы, правда? Что-то вроде оперного театра, - ведь никто из любителей пения и музыки не вздумает бросить службу и в рабочие часы пойти слушать музыку.
   Новиков тревожно наморщил лоб и, сведя брови, смотрел на неё, потом вдруг улыбнулся доверчиво и сказал:
   - Если б вы на меня сердились, что я все эти дни не приходил, вот хорошо бы!
   - Что вы, как вы могли подумать - это ведь вообще. Я-то не гожусь для таких чувств.
   - Я понимаю, понимаю, это вообще, - с поспешной покорностью сказал: он.
   Она подняла голову, прислушалась к далёким заунывным гудкам, вдруг послышавшимся со стороны заводов и вокзала:
   - Вот и началась проза жизни, пойдёмте домой.
   Подруга Веры Зина Мельникова жила в доме, в котором поселили Мостовского. Это был один из самых благоустроенных домов в городе.
   Верины родные были недовольны её дружбой с Зиной. Но Вере было безразлично, что говорят домашние о её подруге. Ей нравилось, что Зина не гнушалась чёрной работой, мыла полы, стирала, могла сидеть недели на одном хлебе и чае, а на выгаданные деньги купить лайковые перчатки или чулки-паутинку.
   И одновременно с расчётливостью в ней была широта, она могла подарить подруге любимую брошку либо устроить вечеринку с таким богатым угощением, что после ей недели две приходилось есть лишь картошку с постным маслом.
   Вере нравилось, что Зина не обращается с ней, как с несмыслящей в жизни девочкой, а рассказывает о сложностях своих отношений с мужем и спрашивает у неё советов.
   По складу своей души она была чужда всему, чем жила Зина. Но почему-то ясная и чистая простота Вериной натуры не мешала ей проявлять интерес к Зининым житейским и сердечным страстям. Зина была старше Веры всего на три года, но казалась всезнающей по сравнению с подругой. Она уже два года была замужем, побывала несколько раз в Москве, жила в Средней Азии, в Ростове. Ее муж теперь работал уполномоченным по заготовкам и часто ездил по области, уезжал по вызовам наркомата в Куйбышев.
   Вера взбежала на третий этаж и позвонила.
   Зина, оглядев её, вскрикнула:
   - Верочка, у тебя такое расстроенное лицо, случилось что-нибудь?
   - Я хочу у тебя ночевать, можно?
   - Господи, что за вопрос, конечно. Муж ведь опять уехал в Куйбышев Ты есть хочешь?
   - хочу.
   Зина усадила подругу на диван.
   Вера наблюдала, как подруга быстро и легко двигалась по комнате, накрывая на стол. Каждый раз, проходя мимо зеркального шкафа, она мельком поглядывала на себя в зеркало.
   - А я всё полнею, - сказала: она, - можешь себе представить, все, буквально, во время войны похудели, а я одна несчастная.
   - Зиночка, - сказала: Вера тихим голосом и расплакалась.
   - Что, что? - испуганно спросила Зина.
   Вера, перестав плакать, рассказала: о том, о чём не могла и не хотела рассказать дома.
   Вечером начальник госпиталя передал ей список выздоровевших на выписку из госпиталя, она понесла список в канцелярию, нужно было подготовить документы и обмундирование - всех выписанных отправляли пароходом в Саратов, откуда обычно после комиссии их посылали в части. Утром, когда она уже кончила дежурство, ей снова попался этот перепечатанный на машинке список из двенадцати фамилий, и она вдруг увидела, что в нём была приписана от руки фамилия Викторова. Ей даже не удалось поговорить с ним наедине, она кинулась в палату, а он уже спускался по лестнице вместе со всеми к ожидавшему внизу госпитальному автобусу.
   - Нехорошо, что тринадцатый он, - сказала: Зина.
   - Он не тринадцатый, а впереди первого.
   Зина подсела к ней, стала растирать ладонями Верины пальцы, точно отогревая их от мороза, и сказала: тоном опытного врача, решившего не скрывать правды от больного:
   - Я по себе знаю, как это тяжело, и не жди, что будет легче.
   - Меня всё время мучит: теперь никогда его не увижу! А мама мне на днях сказала: "Не могу тебя поздравить, узнала о твоем знакомом серенький, мало развитой паренёк", - ей нужно, чтобы вундеркинд какой-нибудь. Презираю их, этих вундеркиндов и красавцев полковников, и женщин презираю, которые идут за них по расчёту, из соображений.
   - Любовь безрассудна и ни с чем не должна считаться, - сказала: Зина.
   Вера протяжно произнесла.
   - Он, Зиночка, неужели не увижу его? Зина задумалась, потом неожиданно сказала:
   - Вот кого не могу понять, это твою Евгению Николаевну. Почему она так одевается? Ведь с её фигурой и лицом, да и волосы у неё чудные, она могла бы, ты понимаешь, как выглядеть!
   - Она собирается, кажется, за полковника замуж, - поморщившись, проговорила Вера.
   Но Зина не поняла Веру и, забыв свои недавние слова о безрассудстве влюблённых, сказала:
   - Ну еще бы - полковник даст ей аттестат, и будет она где-нибудь в Челябинске стоять в очереди за молоком для ребенка.
   - Ну и что ж, - проговорила Вера, - я бы хотела стоять в очереди за молоком для ребёнка.
   Ее ожгло желание стать матерью, родить от Викторова ребёнка, с его глазами, медленной улыбкой, с такой же тонкой, худой шеей, и сберечь его в нужде, лишениях, как огонек среди ночи. Никогда в её голову не приходили подобные мысли, и чистая мысль эта стыдила, радовала, была одновременно горестна и сладка. Разве есть закон, запрещающий девушке быть счастливой и любить? Нет! Такого закона нет! Она ни о чём не жалеет и никогда не пожалеет, и поступила она так, как нужно было поступить. И Зина, словно почувствовав, о чём думала подруга, вдруг спросила:
   - Ты ждёшь ребёнка?
   - Не спрашивай меня об этом, - поспешно сказала: Вера.
   - Нет, нет, я только на правах старшей просто хотела тебе сказать... это не шутка, сегодня летчик жив, завтра его нет, а ты вдруг с ребёнком на руках, ведь это ужасно!
   Вера зажала уши руками и затрясла головой:
   - Глупости, глупости, не хочу слушать! До полуночи они разговаривали, потом Зина постелила Вере на диване.
   - Ложись, Верочка, надо тебе отдохнуть, - сказала: она.
   Вскоре она потушила свет.
   Утром, придя в госпиталь, Вера заглянула в палату Викторова - на его койке лежал черноглазый, смуглый человек с впалыми щеками, видимо армянин. Вере сделалось нестерпимо тоскливо, и она поспешно вышла в коридор и подошла к окну, где обычно встречалась с Викторовым. Ослепительно блестела на солнце чешуйчатая вода на Волге. "Пароход уж, наверное, прошёл Камышин..." Небо было спокойным, синим, река беспечной, яркие облачка казались такими белыми, лёгкими, безразличными ко всему на свете...
   Ей вдруг вспомнились Женя и Новиков, показалось, что они живут такой же размеренной, спокойной и бесстрастной жизнью, чуждые ее горечи и смятению. Это чувство раздражения против Жени и Новикова не оставляло её до вечера. Она пришла домой и даже обрадовалась, увидев Женю и полковника. Вот они то ей и нужны. Они сидели за столом, видимо, полковник недавно пришел - он держал в руке фуражку.
   Вера поглядела в упор на оживлённое лицо Евгении Николаевны. Пусть знает, что есть любовь, презирающая рассудок, расчёт, выгоды.
   Она стала рассказывать какую-то довоенную историю, слышанную ею ночью от Зины, про молодую женщину-инженера, влюбившуюся в актёра, участника концертной бригады; она уехала с этим актером, оставив мужа, уехала, несмотря на то, что ей вскоре предстояло защитить диссертацию и стать кандидатом технических наук, несмотря на то, что пришлось пережить много тяжелого, так как муж был в отчаянии и со службы её не хотели отпускать.
   Евгения Николаевна, выслушав эту историю, стала смеяться и сказала:
   - Пошловато!
   - Не пошловато, а настоящая любовь! - запальчиво сказала Вера
   Женя, внезапно рассердившись, ударила ложечкой по краю стакана, и звенящий звук стекла передал её волнение
   - Бульварщина! Мелкая страстишка, а ты называешь это любовью. Чушь!
   Она видела глаза Веры, упрямо и угрюмо глядевшие на неё, Верин по-ребячьи удивлённо раскрытый рот, какой бывает у совсем маленьких девочек.
   - Не кори меня, тётенька. Тебе всё это не понять, - сказала Вера
   - Не болтай вздор, - проговорила Женя холодно, Вера молча вышла из комнаты
   Оставшись вдвоём, Женя и Новиков молчали. Потом Женя сказала:
   - Вера думает, что я рассердилась только на неё, а в действительности я отчитала не только её, а и себя.. . Помните, тот наш разговор на набережной?
   Новиков примирительно сказал:
   - Зря, Евгения Николаевна, вы на нее рассердились - дитя ведь, по существу. - И вдруг не к месту добавил: - Знаете, должен доложить вам: убываю в Москву, в Главное управление кадров Красной Армии. Внезапно командирован.
   - Когда вы едете!
   - Самолетом, в ближайшие дни.
   - Что ж это вы вдруг доложили мне об убытии?
   - Робел, помня тот наш разговор. А после вашей проработки Веры решил сказать вам.
   - Странно, - сказала: она, - а у меня, наоборот, поездка в Куйбышев откладывается. Сейчас нет смысла ехать.
   - Знаете, Евгения Николаевна, обстановка на фронте такая, что разумней и вам и всей вашей семье уехать отсюда... - сказал: он, ловя её взгляд. - Вы знаете, если я, вернувшись, застану вас, то обрадуюсь. И всё же уезжайте, уезжайте! Брат Иван пишет - получил квартиру; поезжайте к нему, он с радостью примет вас. Он хороший человек - шахтер. И жена у него славная, простая. Ей-богу, езжайте!
   - Мы, кажется, с вами скоро обменяемся ролями, - проговорила она, - вы станете проповедовать то, что я вам говорила на набережной, а я уж, видите, сегодня говорю то, за что ругала вас.
   - По правде, я и до набережной, - сказал: он, - совершил кое-что по этой линии. Помните, когда я с вами проехал от Воронежа до Лисок? Ведь я должен был ехать на север, в Каширу, увидел ваше лицо в окне и поехал на юг, точней на юго-восток, потом в Лисках до полуночи ждал обратного поезда.
   Евгения Николаевна внимательно на него посмотрела и ничего не сказала.
   Проснувшись, Михаил Сидорович Мостовской поднял маскировочную штору, раскрыл окно, вдохнул свежесть ясного прохладного утра. После этого он пошёл в ванную, побрился, с неудовольствием подумав, что борода у него совершенно седая, в мыльной пене не видно сбритого волоса.
   - Сводку не слышали? Мой репродуктор испорчен, - спросил: он у Агриппины Петровны, принёсшей чай.
   - Как же, хорошая сводка, - ответила Агриппина Петровна, - восемьдесят два танка уничтожили, два батальона пехоты, семь цистерн сожгли.
   - А про Ростов ничего не передавали?
   - Нет, вроде ничего.
   Михаил Сидорович выпил чаю и сел за письменный стол работать.
   Но вскоре в дверь вновь постучалась Агриппина Петровна.
   - Михаил Сидорович, этот Гагаров пришёл, если заняты, он, говорит, вечером зайдёт.
   Михаил Сидорович обрадовался приходу гостя, хотя его одновременно раздосадовал утренний визит в часы работы.
   Гагаров, высокий старик с длинным, узким лицом, с длинными худыми руками и необычайно белыми тонкими пальцами, с длинными ногами, худоба которых угадывалась под болтавшимися брюками, входя в комнату, спросил:
   - Конечно, сводку слыхали? Ростов сдан, Новочеркасск сдан.
   - Вот как, - сказал: Михаил Сидорович и провал ладонью по глазам, - а мне Агриппина Петровна сообщила, что сводка хороша уничтожено восемьдесят два танка и два батальона пехоты, пленных взяли.
   - О господи, вот уж дура старуха, - сказал: Гагаров и нервно, быстро подёрнул плечами - Я к вам пришёл искать утешения, как больной идет к врачу. Да, кроме того, у меня к вам и дело есть.
   В это время воющий звук мотора заполнил воздух, покрыл все шумы города - это самолет-истребитель делал в небе свечу.
   Когда звук мотора затих, Мостовской сказал:
   - Я не утешитель, но вот какая вещь: мои оптимизм как раз в том, что говорила бесхитростная Агриппина Петровна. Оптимизм сводки в том, что кажется незначительным. Ростов - печаль, горе, но не в этом решение войны. Мелкий шрифт сводок за нас каждый день, каждый час. Три тысячи километров фронт - каждый час война, вот уже год. Вот чего не пишут даже мелким шрифтом... При движении фашисты теряют не только кровь! Продвинулись, сожгли тысячи тонн бензина, амортизировали на некий процент моторы, стерли резину на колёсах, да ещё тысячи прорешек... Для главного итога войны эти пустяковины важнее сенсаций.
...

---