Гроссман Василий Семенович

   - Да, теперь жизнь рассыпалась, - продолжала хозяйка, - народу-то, народу пропало: На старшего сына я похоронную получила, а младший вот уж год не пишет, - считают без вести пропал.
   
   Холодильник, вещь очень необходимая в хозяйстве. Поэтому к его выбору нужно подойти с особым вниманием. При таком широком ассортименте этого товара встает вопрос, какой холодильник лучше выбрать? Ответом на этот вопрос будет Ваше требования к холодильнику, и для каких целей Вы собираетесь его использовать, кроме хранения продуктов питания.
   
   - Да, кровь наша льётся, - сказал: майор. Он отсел от стола к окну, вынул из полевой сумки белую металлическую коробочку, разложил на коленях полный портновский набор и стал выбирать нитку по цвету, чтобы залатать продравшийся в дороге локоть гимнастерки. Шил он умело и быстро, каждый раз, прищурившись, оглядывал своё творчество.
   - Ох, и ловок ты шить, сынок, - сказала старуха, переходя с майором на "ты".
   Без гимнастёрки этот человек в опрятной рубахе, с лысеющей головой, с сероголубыми глазами, с немного скуластым загорелым лицом очень был похож на волжского рабочего, и ей неловко и обидно показалось говорить ему "вы".
   - Шить я умею, - с улыбкой вполголоса сказал: он, - надо мной в мирное время товарищи смеялись, говорили - "Наш капитан - портниха". Я могу покроить и на маши! а прострочить, и детское платье могу сшить
   - Что ж ты до службы портным был^
   - Нет, я с двадцать второго года солдат Он надел гимнастёрку, застегнул воротничок и прошёпся по комнате
   Старуха, вновь переходя на "вы", сказал:а
   - Я вас вполне вижу, настоящего человека сразу понимаю, на ком держава стоит, кем держится, - и, хитро прищурившись, шёпотом сказал:а: - А вот этот приятель ваш, это уж воин. Такой разве понимает? Для него всё государство на спиртах стоит. Что государство, что контора - одно слово.
   Майор рассмеялся и сказал:
   - Ох, мать, умна ты, видно.
   Она сердито сказала ему.
   - Нешто дура?
   Майор вышел погулять по улице, прошёл к домику напротив и спросил у девчонки, развешивающей на веревке жёлтое солдатское бельё.
   - Где тут Карповна жила, старуха? Девочка оглянулась и сказал:а.
   - Нету. И квартира заколочена, и вещи её в деревню невестка повезла.
   - А где тут Тычок? - спросил майор.
   - Тычок? - переспросила девочка - Не знаю такого.
   Он пошёл дальше я слышал, как девочка за его спиной смеялась и объясняла кому-то
   - Карповну спрашивает, за наследством жених приехал. И ещё "тычок" какой-то.
   Майор прошел до угла, вынул фотографию из кармана гимнастёрки, посмотрел на неё, потом послушал тонкие жалобные голоса гудков, вещавшие о новом налёте немцев, и пошёл обратно на квартиру отдыхать.
   Ночью пришёл Аристов, он подошёл к Березкину и спросил, светя ему в лицо электрическим фонариком:
   - Отдыхаете?
   - Нет, я не сплю, - ответил: майор Аристов наклонился к Березкину и зашептал
   - Ну и гонка мне была, завтра генерал армии Жуков из Москвы прибывает на "Дугласе", подготовлял все к приезду.
   - О-о, шутка ли, - сочувственно сказал: майор, - шутка ли, ты бы всё ж и мне продукты кое какие устроил на дорогу.
   - Машина в девять утра сюда за вами заедет, - сказал: Аристов - Насчет продуктов будьте спокойны. Не такой я человек, чтобы старого начальника не уважить.
   Он стал стаскивать сапог, застонал, завозился, затих.
   За перегородкой послышалось не то всхлипывание, не то вздох.
   "Что такое, что за звук такой, - подумал майор и сообразил - А, это хозяйка".
   Он поднялся, подошёл в носках к двери маленькой комнаты и строго спросил:
   - Ну, чего плакать, а?
   -Тебя жалею, - сказала старуха, - одного похоронила, второй не пишет. А сегодня тебя увидела, жалею - в Сталинград едешь, а я знаю, там крови будет... хороший ты человек.
   Майор смутился и долго молчал, потом он походил по комнате, повздыхал и лёг на постель.
   6
   Подполковник Даренский возвращался после лечения в тылу в резерв штаба фронта.
   Лечение не принесло ему пользы, и он чувствовал себя не лучше, чем перед отпуском.
   Его тревожила мысль о возвращении в резерв, где ждало его тяжелое ничегонеделание.
   Даренский остановился в Камышине, куда накануне пришел штаб выходившей из резерва на фронт армии. В штабе артиллерии нашёлся знакомый, обещавший устроить Даренского на попутную машину, которая утром должна была пойти левым берегом Волги к Сталинграду.
   После обеда Даренский, как это часто с ним бывало, почувствовал признаки начинающегося приступа желудочных болей и отправился на квартиру. Он лёг и попросил хозяйку согреть на керосинке воды и дать ему горячую бутылку. Приступ оказался слабым, но всё же уснуть он не мог. К нему постучался адъютант его приятеля Филимонова, заместителя начальника штаба артиллерии, и предложил зайти к полковнику.
   - Передайте Ивану Корнеевичу, - сказал: Даренский, - что у меня приступ, не смогу прийти. И напомните ему, пожалуйста, о машине на завтра.
   Адъютант ушёл, а Даренский лежал с закрытыми глазами, прислушивался к разговору женщин под окном. Женщины осуждали некую Филипповну, пустившую ядовитую сплетню, будто Матвеевна поссорилась со своей соседкой Нюрой "через старшего лейтенанта".
   Подполковник морщился от боли и скуки. Чтобы развлечься, он представлял себе фантастическую картину, как войдут к нему начальник штаба и командующий, сядут возле постели и станут трогательно и заботливо расспрашивать.
   "Ну как, Даренский, дорогой, что ж это ты, - скажет начальник штаба, - даже побледнел как-то".
   "Надо врача, обязательно врача, - пробасит командующий, оглядит комнату и покачает головой" - Переходи ко мне, подполковник, я велю вещи перенести, чего тебе здесь валяться, у меня веселей будет".
   "Что вы, это всё пустое, мне бы только завтра утром в Сталинград".
   Однако время шло, а генералы в комнате Даренского не появлялись. Зашла хозяйка и, оглянувшись, спит ли постоялец, стала перебирать глаженое бельё, сложенное на столике швейной машинки.
   Начало темнеть, настроение у подполковника совершенно испортилось. Он попросил хозяйку зажечь свет, и та сказал:а:
   - Сейчас, сейчас зажгу, вот только маскировку раньше сделать надо, а то ведь налетит антихрист.
   Она завесила окна платками, одеялами, старыми кофтами так старательно, словно "юнкерсы" и "хейнкели", подобно клопам и мухам, могли пролезть в щели стареньких, рассохшихся рам.
   - Давайте, давайте, мамаша, поскорей - мне работать надо.
   Она пробормотала, что керосину не напасёшь: и воду греть, и свет жечь.
   Даренский сердился и обижался на хозяйку. Она, видимо, жила неплохо, имела кое-какие запасы, но была необычайно скупа - потребовала с Даренского за квартиру, а за молоко спросила такие деньги, что даже в Москве было оно дешевле.
   И к тому же весь вчерашний день приставала, чтобы он дал ей грузовую машину съездить за семьдесят километров в деревню Климовку, привезти муку и дрова, запасённые осенью прошлого года. Откуда у него машина?
   Он раскрыл тетрадь и стал просматривать записи, сделанные им в начале войны.
   Чувство обиды поднялось в нём при мысли о несправедливом снятии с должности. "За что в резерв, - думал он, - за то, что я был прав, правильно оценивал обстановку, когда эта оценка не была нужна Быкову. Эх, где-то мой защитник, полковник Новиков. Выходит, мол, ошибка в том, что я был прав. Нет уж, я не такой, я ценность человека понимаю с первого взгляда, людей понимаю и умею ценить".
   Ему вспомнился человек, написавший на него пять лет назад донос. Даренский пережил много тяжёлого, пока, наконец, не была доказана ложность обвинения. Оклеветавший его человек был разоблачён, а Даренский вновь был возвращён в армию.
   Вспомнился тот месяц, когда бумаги его не были оформлены, и он работал на разгрузке барж в Космодемьянске. Вспомнился торжественный день, когда он вновь надел военную форму.
   "Эх, дали бы мне полк, - думал он, - я бы полком стал командовать, доверили дивизию - я бы дивизию повёл. Надоела мне вся эта третьестепенная работа военного архивариуса".
   И, засыпая, он представлял себя сидящим на командном пункте в Сталинграде. Входит Быков, пониженный в звании - майор: "Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал". И вдруг бледнеет, узнаёт Даренского.
   Тут уж десяток поступков - на выбор любой.
   Но почему-то больше всего нравился Даренскому и отвечал его душевной потребности такой разговор:
   "А-а, старый знакомый, вот где довелось встретиться! - Помолчать, улыбнуться: - Садись, садись, знаешь, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Пей чай, закусывай, проголодался, верно, с дороги... А ну, скажи, какую бы должность хотел получить, сейчас вместе сообразим..."
   И увидать, как дрогнет от волнения и душевной признательности лицо бывшего его начальника...
   Он сам дивился тому, что человек, причинивший ему зло, сейчас не казался ему врагом.
   Он был честолюбив и тщеславен, вероятно, не больше других людей, но так как в жизни часто ущемлялось его честолюбие и тщеславие, он страдал, раздражался, постоянно думал об этом. И случалось, что он, серьёзный тридцатипятилетний подполковник, устраивал ребячьи воображаемые пиршества для своего тщеславия.
   7
   Утром к переправе из Камышина на Николаевку подъезжали одна за другой грузовые машины, подходила пехота.
   Августовский горячий воздух, мерцая, переливался над. рыжей щетиной скошенных пшеничных полей, над увядшими листьями бахчей.
   Регулировщики прятались от солнца под стены домиков и, отгоняя флажками подъезжавших, кричали.
   - Стой, куда прёшь, не видишь, баржа ушла, рассредоточивайся!
   Шофёры с лицами, покрытыми пепельной и жёлтой пылью, в зависимости от того, по чернозёмной или по глинистой дороге они спускались к переправе, выглядывали из кабин - куда бы укрыть машины. Зенитчики лежали в окопчиках возле поднявших свои худые рыльца пушчонок, отгораживались от солнца плащ-палатками. Сидевшие в кузовам грузовиков красноармейцы, ощупывая чёрные тела авиационных бомб, зевая, говорили.
   - Ещё бомбы начнут рваться, горячие, яишню на них жарить.
   А полуторки с авиационными бомбами шли одна за другой, пыля колесами, - транспорт двухсоток переправлялся на заволжские аэродромы.
   Один из водителей, озорно вскрикнув, дал газ. Машина" тяжело оседая под страшным грузом, съехала с помоста и пошла к берегу, подскакивая и стуча рессорами Регулировщики побежали ей наперерез, крича:
   - Стой, назад!
   Первым добежал к грузовику высокий регулировщик; он замахнулся прикладом на радиатор, водитель объяснял что-то, показывая на задние скаты, размахивал руками.
   Подбежали ещё два регулировщика, и все они сразу зашумели. Казалось, шуму этому не будет конца, но шофер вынул из кармана железную банку, и регулировщики, обрывая куски газетки, полезли в банку за табаком и закурили. Машину отвели к самой воде, чтобы она не мешала встречному транспорту, который придёт с баржей с левого берега. Шофёр лёг на камни в тень.
   - Первым пойдёшь, - сказал:и регулировщики и затянулись.
   На берег въехал чёрный новенький "пикап", возле шофёра сидел подполковник с худым лицом и такими сердитыми и холодными глазами, что регулировщики только вздох - нули и не стали придираться.
   В кузове на скамеечке сидел майор, куривший "готовую" - папиросу, и лейтенант - красивый мальчик с болезненными глазами, одетый во всё новое, видимо, недавно выпущенный из школы. А рядом сидел начальник в нарядной шинели внакидку, которого солдаты сразу определили как "представителя".
   Регулировщики отошли на несколько шагов и услышали, как подполковник сказал: из кабины:
   - Наблюдайте за воздухом, товарищи.
   Один из регулировщиков насмешливо заметил:
   - Вот живут! Папироски курят готовые, чай пьют из термосов!
   К самой воде подошёл отряд красноармейцев. Шедшие впереди озирались, ища глазами командира, замедляли-шаги - приказания остановиться не было, лейтенант в эту минуту прикуривал от папироски регулировщика и спрашивал, бомбит ли немец переправу.
   - Стой! - закричал издали лейтенант. - Стой!
   Красноармейцы опускались на прибрежные камни, складывали мешки, винтовки, скатки шинелей, и сразу над Волгой встал запах потного тела, пропотевшего белья, махорочного дыма, словом, тот особый запах, который бывает у войска, шагающего по той дороге, что кончается на переднем крае.
   Каких только лиц не было здесь: худые горожане, не привыкшие к походам; посветлевшие от усталости широкоскулые казахи; сменившие халаты и цветные тюбетейки на гимнастёрки и пилотки узбеки с бархатным взором, полным задумчивой печали; заводские молодые ребята; отцы семейства, колхозники, люди могучего, тяжёлого труда - их жилистые шеи и мышцы, игравшие под мокрыми от пота гимнастёрками, ещё крепче и чеканной выступали, подчёркнутые аскетической тяжестью солдатской жизни; был плечистый и поворотливый солдат, такой румяный и улыбающийся, словно вся тяжесть похода не касалась его, как не касается промасленного жесткого крыла молодого селезня речная вода.
   Некоторые сразу же пошли к воде, присев на корточки, черпали котелками, один стал стирать платок, и чёрный клуб грязи пошёл в светлую воду, другой мыл руки и плескал горстью себе на лицо. Иные, сидя, жевали сухари, крутили папиросы. Большинство же легло, кто на бок, кто на спину, и лежало, закрыв глаза, так неподвижно, что можно было их принять за мёртвых, не будь на их лицах выражения усталости.
   И лишь один - плечистый, худой, смуглый красноармеец лет сорока с лишним, не сел, не лёг, а остался стоять и долго смотрел на реку. Поверхность воды была совершенно гладкой - она лежала ровной, тяжёлой плитой, и казалось, весь зной неподвижного августовского дня идёт от этого огромного зеркала, врезавшегося в берег, бархатно-чёрного там, где падала на него тень от песчаного обрыва, аспидного, голубоватого там, где било по нём наотмашь могучее солнце.
   Красноармеец долго и пристально оглядывал луговой берег, откуда тащилась баржа, посмотрел вверх по течению, посмотрел вниз, оглянулся на своих товарищей...
   Шофёр вышел из "пикапа" и подошёл к лежавшим красноармейцам:
   - Откуда вас, ребята, ведут? - спросил он
   - То на окопы, то на подсобное посылали, - ответил: боец с тайным намерением расположить к себе шофёра и попросить у него покурить, - так вот идём, солнышко такое, что с ног людей валит. Покурить нету ли, товарищ механик, газетки за тонкое число?
   Водитель достал из кармана кисет, свёрнутую газетину и дал красноармейцу закурить.
   - Под Сталинград, что ли? - спросил шофёр.
   - Кто его знает - куда. Сейчас обратно в Николаевку - там дивизия наша в резерве.
   Второй красноармеец, досадовавший на себя, что не догадался попросить у водителя табачку, сказал:
   - Вот так маршируем, хуже нет от своей части уйти, горячей пищи не видим. Табаку второй день не получаем, - и, обращаясь к тому, что курил, попросил: - Оставь, что ли, покурить.
   Едва на баржу были погружены "пикап" с командирами, машины с авиабомбами, несколько колхозных подвод, запряжённых волами, и едва начальник переправы дал команду к погрузке людей, как в небе над Волгой началась необычайная суета. Несколько истребителей барражировало над Волгой и заволжскими песками, наполняя воздух высоким пронзительным гулом моторов. Красноармейцы оглядывались, замедляли шаги, ожидая, не отменят ли приказание о погрузке в связи с начавшейся в воздухе тревогой, но начальник переправы замахал рукой, перехваченной красной перевязью, и закричал:
   - Давай! Давай!
   Может быть, ему хотелось поскорей отогнать от причала огромную баржу, гружённую тяжким весом двенадцатипудовых авиационных бомб, либо он привык к воздушным налётам и вовсе не придавал им значения.
   Людей на барже собралось несколько сотен, все они инстинктивно старались пройти подальше от места, где скопились машины, пробирались к носу и к корме, озирались на решетчатые цилиндрические ящики с бомбами, смотрели на два спасательных круга, висевших на мостике, и, может быть, думали, кто раньше успеет в миг удара схватиться за круг я кинуться в воду.
   И правда, нет хуже чувства нового страха - так для людей, привыкших к земле, особенно невыносимым казался страх на воде. Его, видимо, испытывали все - и командиры в машине, и красноармейцы. И должно быть, действительно, вся суть состояла в непривычке к новому страху - ведь тут же матросы баржи ели, подхлёбывая обильный сок, помидоры, мальчишка, меланхолично отвесив губу, следил за поплавком удочки, а пожилая рыжая женщина, сидя возле рулевого, вязала не то чулок, не то варежку.
   - Ну как, товарищ лейтенант, самочувствие? - спросил майор, продувая мундштук - Плавать умеете? Спасательный кружок надо?
   Вышедший из машины подполковник усмехнулся и оказал, указывая на тесно стоявшие один к другому грузовики с авиабомбами:
   - Я думаю, если противник угодит по нашей барже, то лейтенанту больше понадобится парашют, чем спасательный круг.
   Он сразу же сделал строгое лицо, чтобы после этой шутки майор не вздумал с ним фамильярничать.
   Лейтенант, вопреки правилам душевного поведения людей юного возраста, сказал: с откровенностью:
   - Я прямо сознаюсь, жутко. И почему это столько истребителей в воздух поднялось?
   - Да, дело ясное, оповестили по радио, идут немецкие бомбардировщики. Как раз застанут на серёдке, - сказал: майор и бережно погладил свой мешок, вспомнив о помидорах, данных ему перед отъездом старухой - квартирной хозяйкой.
   А истребители продолжали неистовствовать. Баржа скользила томительно медленно, силы маленького буксира, казалось, вот-вот иссякнут, правый берег отходил дальше и дальше, левый все казался бесконечно далёким, недосягаемым. Красноармейцы напряжённо следили за движением баржи, вглядывались в западную часть неба, откуда должны были прийти немецкие бомбардировщики.
   - И чего это их носит, и чего это их носит, - бормотал молодой красноармеец.
   - Бахчу стерегут, - отвечал ему пожилой боец, тот, что не присел отдохнуть на берегу, - тут бахча очень богатая, понял?
   - Да ну вас, - сказал: молодой, - вам бы смеяться, а ещё человек семейный. Вот потопят нас, тогда вам смеху не будет.
   Никто на барже не знал, да и не мог знать, что истребители подняты в воздух, чтобы прикрыть на посадке пассажирский самолёт, вышедший с московского аэродрома.
   8
   Красноармейцы на барже вдруг увидели низко идущий над Волгой двухмоторный самолёт. Следом за ним шли истребители; те истребители, что были над Волгой, ринулись вверх, в стороны, прикрывая казавшуюся медленной по сравнению с ними транспортную машину.
   - Глянь-ка, глянь-ка, Вавилов, - крикнул молодой парень, указывая на плавно движущийся "дуглас", - кто бы это прилетел?
   И второй красноармеец, окинув взором мечущиеся вокруг "Дугласа" истребители, прислушался к ржанию и топоту, свидетельствовавшему, что действительно силы моторов поднятых на воздух машин равны силище табуна в пятнадцать тысяч лошадей, грохоча бегущих по небу, этот второй с лукавой серьёзностью всё понимающего человека ответил:
   - Должно быть, ефрейтор, что отстал вчера на продпункте, прилетел.
   9
   Ночевали они в Верхне-Погромном. Майор Берёзкин и лейтенант пошли спать в сарай, подполковнику Даренскому постелили в избе, а представитель начпрода и водитель легли спать в машине, поближе к вырытому во дворе окопчику-щели.
   Это был очень душный и жаркий вечер. За Волгой слышалась орудийная стрельба, и небо на юге было в светящихся клубах дыма. Снизу по реке всё время слышался гул, словно Волга у Сталинграда валилась со скал в преисподнюю, и вся плоская громада степного Заволжья дрожала, подчиненная этому тяжёлому гулу: позванивали стёкла в избе, тихонько скрипела на петлях дверь, шуршало сено, и с чердака сыпались кусочки глины. Где-то рядом вздыхала корова, ворочалась, приподнималась и снова ложилась - её, видимо, тревожили гул, запах бензина и пыли.
   По деревенской улице шли войска, двигались пушки, грузовики. Автомобильные фары мутно освещали колеблющиеся спины идущих, в клубах пыли блестели дула винтовок, воронёные стволы противотанковых ружей, широкие, как самоварные трубы, миномёты. Ночная пыль стлалась вдоль дорог, тяжело клубилась чёрными облаками у ног. Не было конца потоку людей, они двигались в глубоком молчании. Иногда мигающий свет порождал во тьме голову в железной каске, худое лицо, тёмное от пыли, с блестящими зубами, А через мгновение машина проносилась мимо, и следующая за ней на миг ловила фарами сидящую в кузове мотопехоту, в касках, с ружьями, с чёрными лицами, с развевающимися за плечами плащ-палатками.
   Свистя, проносились могучие трёхосные грузовики, буксируя за собой семидесятишестимиллиметровые пушки с еще тёплыми от дневного зноя стволами.
   Ошалевшие от ярких фар мохнатые совушки метались в воздухе. Ужи и желтобрюхи, потрясённые гулом и грохотом, пытались уйти далеко в степь, переползали сотнями прибрежную дорогу, и их раздавленные колесами тела темнели среди белого песка.
   Ночное небо было полно гудения, среди звёзд ползали "юнкерсы" и "хейнкели", по нижним этажам неба, потрескивая, шли на бомбежку "кукурузники", и где-то высоко-высоко глухо ревели медлительные четырехмоторные мамонты - "ТБ-3".
   Все небо было охвачено гулом. Тем, кто был внизу, казалось, что они стоят под пролётом огромного, украшенного звёздами, темносинего моста, слушают грохотание движущихся над головами железных колёс.
   Маяки прожекторы на аэродромах Заволжья, плавно поворачиваясь вокруг оси, намечали ночные дороги, и на дальней периферии неба светящийся километровый карандаш с молчаливым бешеным усердием вычерчивал голубой круг.
   По военно-автомобильной дороге двигались без конца и без начала машины и люди, вспыхивали фары и гасли мгновенно, вспугнутые злым криком пехоты:
   - Туши свет, летит!
   Черная пыль клубилась над дорогой, и высоко в небе стояло зарево. Это мерцающее, светлое зарево уже несколько ночей стояло над Волгой, над степью, над Сталинградом.
   И его увидело всё человечество. Зарево влекло и ужасало тех, кто шёл к нему.
   А в степи под тёплым августовским небом лежали сталинградские беженцы женщины и девушки, одетые в меховые шубы, с фетровыми ботиками на ногах, в тёплых кацавейках, в пальто, вытащенных в последнюю минуту из сундуков. Дети спали, лёжа на узлах. Запах нафталина, шедший от вещей, смешивался с запахом вянущей в степи полыни.
   А еще дальше - в оврагах и ярах, вымытых весенней водой, неясно горели огоньки, то шедшие на переформирование бойцы рабочих дорожных батальонов, пастухи, переправившие стада в Заволжье, сидя у маленьких костров, варили сорванную на огородах тыкву, латали одежду.
   Возле ворот стояли представитель продотдела, водитель "пикапа", старуха хозяйка. Все они молча глядели на войска, спешившие к Сталинграду среди ночи. Минутами казалось, что в стремительном людском потоке нет отдельных людей, что движется одно огромное существо с огромным сердцем и устремлёнными вперёд глазами.
   Вдруг от пешей колонны отделился человек в каске и подбежал к воротам:
   - Мамаша, - крикнул он, протягивая аптечную бутылочку, - налей воды!
   Пока старуха лила из кружки воду в узкое горло бутылочки, боец стоял, оглядываясь то на осанистого представителя, то на уже прошедшее мимо отделение.
   - Фляжку тебе нужно, - сказал: представитель, - какой ты солдат без фляжки.
   - Зачем мне фляжка, и бутылочка хороша, - сказал: боец.
   Он поправил брезентовый поясок. Голос у него был тонкий и в то же время хриплый, какой бывает у птенца. И худое лицо его с острым носом, и молодые глаза, блестевшие из-под широкой нависшей надо лбом каски, напоминали глядящую из гнезда пичугу.
   Он закрыл бутылочку пробкой, допил воду из кружки и неловко побежал бормоча:
   - Вот этот с противотанковым, двое с миномётами, а следующая наша шеренга, - и исчез во мраке.
   10
   Подполковник Даренский зашёл в избу и велел перестлать себе постель - он ляжет не на кровати, а на лавке, головой к образам, ногами к двери.
   Молодая женщина, невестка хозяйки, равнодушно сказал:а:
   - Твердо, товарищ командир, спать на лавке.
   - Боюсь блох, - сказал: Даренский.
   - У нас блох нет, - обидчиво сказал: сидевший у порога старик, похожий не на хозяина избы, а на странника, пущенного ночевать.
   Даренский оглядел избу - всё в ней было сурово и бедно. При плохом свете лампы без стекла.
   "А ведь есть человек, который сейчас, сидя на переднем крае, вспоминает этого старика, женщину, эту духоту, этот дощатый потолок, оконца - и нет для него ничего дороже на свете", - подумал Даренский.
   Ему не хотелось спать: зарево в небе, гудение самолётов, могучий ночной поток войск в сторону Сталинграда волновали его. Он понимал значение того, что происходило. Возбуждение, охватившее его, всё росло - недавно он хотел высказать майору, случайному спутнику, свои соображения о предстоящих боях на сталинградском рубеже. Поэтому Даренский и зашёл в избу, чтобы не говорить с майором: человек скрытный, он всегда страдал после случайно возникшего откровенного разговора с малознакомыми. Да к тому же этот майор чем-то раздражал его, чем - он и сам не мог понять.
   Молодая женщина, собрав одеяла, ушла из избы.
   - Где бабушка? - спросил Даренский.
   - Бабка в окопе, - сказал: старик, - боятся женщины в доме спать. Начнёт бомбить - бабка, как суслик, из окопа выглядывает; то спрячется, то выглянет.
   - А ты, старик, бомб не боишься?
   - Чего их бояться, - сказал: старик, - я на японской был, потом на германской. От меня двенадцать человек в Красной Армии представлены - пять сыновей, семь внуков Где мне в окоп хорониться? Два сына полковники - шутишь? А моя старуха без отказа всё бы раненым отдала. Он у меня, кошкин сын, коробок спичек смылил, а она ему молоко, кашу тыквенную, что на ужин, отдаёт и плачет. Вот какое дело Совсем бабка ослабела, - кто ни войдёт, только она и знает "Сыночек, сыночек..." А вот вы мне объясните, товарищ командир, так полагается? Пригнали в наши степи из-за Волги скот эвакуированный, и эти самые сопровождающие каждый день тёлок режут, а корова - тысячи стоит. А? Это по правилу, что ли, - один смертью умирает, а другим от войны полное удовольствие. А? Как вы понимающий?
   - Надо спать, - сказал: Даренский, - завтра я с рассветом в Сталинград.
   В это время послышался сильный взрыв - очевидно, пролетавший немец уронил над дорогой бомбу. Изба вздрогнула. Старик поднялся, подхватил тулуп.
   - Куда? - смеясь, спросил Даренский.
   - Куда, куда - в окоп. Слышишь, бомбит, - и старик, согнувшись, выбежал из избы.
   Даренский лёг на скамью и вскоре заснул.
   11
   Всю ночь шли войска под гул далекой артиллерии, шля среди трепещущей голубой колоннады прожекторов, шли в сторону, где светилось пламя невиданного по размерам пожарища, - справа была Волга, слева - солончаковая степь, Казахстан.
   Мрачно, торжественно и сурово выглядело это движение тысяч людей. Казалось, все идущие охвачены значительностью происходящего, не думают о своём страхе, о своей жизни, о своей усталости и жажде.
   Здесь, на границе казахских степей, шли войска, и казалось, и степь, и небо, и звёзды, к которым летели трассирующие снаряды, понимали, что тут будет решаться судьба народов.
   Как видение, вставали в воспоминаниях советских людей бронзовые памятники Львова, приморский бульвар в Одессе, пальмы на набережной Ялты, каштаны и тополи Киева, вокзалы, сады, площади, улицы Новгорода, Минска, Симферополя и Харькова, Смоленска и Ростова, белые украинские хаты, поля подсолнечника, виноградники Молдавии, вишнёвые сады Полтавщины, воды Дуная, Днепра, яблони Белоруссии, пшеница Кубани.
   Верблюды, впряжённые в телеги, мерно шевелили длинными губами, прищурившись, смотрели на идущее войско, совы, попадая в свет автомобильных фар, слепли и метались, ударяя по лучам тёмными крыльями, разбуженные ужи шумели в сухом бурьяне, ползли, осыпая песок.
   И в эти дни народ, стоявший у пушек, тащивший на себе противотанковые ружья и пулеметы, и народ, работавший на заводах, на полях, - все увидели простую истину: война дошла до Волги, за Волгой начинались степи Казахстана. Эта истина, как и все истины великого значения, была необычайно проста и понятна всем без исключения.
   Войска видели, что по холмистому правому берегу Волги уже нельзя ходить: прямо к волжской возе вышли немцы Войска видели, что на левом степном берегу жевали колючку верблюды, начинались солончаки. И вооружённые советские люди смотрели на правый берег, на ветлы, на дубы, на рощицы, на деревню Окатовку, Ерзовку, Орловку через простор волжской воды: простор этот ширился, все дальше уходили рощи, деревня Окатовка, колхозы, рыбаки, мальчишки, оставшиеся под немцами, вся громада Кубани, Дона.
   А Украина с этого плоского берега казалась далёкой и недосягаемой. И только грохот пушек и пламя сталинградского пожара были горестным братским приветом, который жёг сердца ушедших за Волгу людей, звал их, торопил.
   12
   Даренский проснулся незадолго до рассвета. Он прислушался - грохот и гудение продолжались. Обычно предрассветный час - это тихий час войны. Час, когда тьме и страху ночи подходит конец, задрёмывают ночные часовые, тяжело раненые перестают кричать и лежат, закрыв глаза; это час, когда у больных спадает жар, испарина выступает на коже, спящие птицы неторопливо приподнимают плёнку с глаз, шевелят отдохнувшими крыльями, младенцы тянутся во сне к груди спящих матерей; это последний час сна, когда солдаты не ощущают комковатой земли под рёбрами и тянут на головы шинели, не чувствуя инея, белой плёночкой покрывшего пуговицы и пряжки ремней.
   Но в эти дни война не знала тихого часа. По-прежнему в предрассветной мгле гудели в небе самолеты, шло войско, хрипло кричали машины и издалека доносились взрывы и пушечная стрельба.
   Охваченный беспокойством, Даренский стал готовиться в дорогу. Пока он брился, мылся, чистил зубы, подправлял пилочкой ногти, совсем уже рассвело.
   Он вышел во двор. Водитель спал, упершись головой в угол сидения и выставив разутые ноги в окно кабины. Даренский постучал по ветровому стеклу и, так как водитель не проснулся, нажал на клаксон.
   - Давайте собираться, выводите машину, - сказал: он, пока занемевший от сна водитель извлекал своё тело из кабины.
   Даренский прошёл мимо окопа, где на соломе, укрывшись тулупами, спали хозяева избы, и вышел на огород.
   Вдали поблескивала сквозь узор желтеющей прибрежной листвы Волга. Лучи восходящего солнца, едва лишь оторвавшегося от горизонта, шли параллельно земле, облачка в небе были розовые и лишь некоторые - ещё не освещённые - несли на себе голубовато-пепельный холод ночи.
   Обрыв горного берега вышел из сумрака, и известняк, подобно молодому снегу, светился на солнце. С каждой минутой света становилось больше. В лучах солнца по кочковатой рыжей земле двигалось овечье стадо. Белые и чёрные овцы шли плотной толпой, тихонько блея, и лёгкий розовый дымок пыли выбивался из-под их ног.
   Пастух шёл с большим посохом на плече, за плечами развевался плащ.
   Даренский невольно залюбовался - в широких косых лучах восхода стадо, шедшее по рыжей, растрескавшейся земле, среди кочек, похожих на валуны, и пастух с посохом, в плаще, напоминали ему рисунок Доре. Когда стадо подошло ближе, он увидел, что у пастуха на плечах брезентовая плащ-палатка, а тяжёлый посох оказался однозарядным противотанковым ружьем. Он шёл по обочине, и, видимо, до этого мирного стада ему не было никакого дела.
   Даренский вернулся к машине.
   - Готово? - спросил он.
   Лейтенант, худощавый, робкий юноша, проговорил:
   - Майора нет, товарищ подполковник.
   - А где же майор?
   - Он пошёл молоко искать, чтобы позавтракать перед отъездом. Тут у хозяев корова не доится. Даренский прошёлся по двору и сказал:
   - Чёрт знает что, спешу, времени нет, а тут, оказывается, корова не доится!
   Несколько минут он ходил молча, охваченный внезапным раздражением.
   - Долго я буду вашего дояра ждать? - спросил он.
   - Да он с минуты на минуту должен прийти, - сказал: виноватым голосом лейтенант и, оробев, бросил на землю свёрнутую папироску.
   - В какую сторону он пошёл?
   - Вот по этому порядку, - сказал: лейтенант. - Разрешите сбегать поискать?
   - Не надо, - ответил: Даренский.
   Его раздражение против майора росло всё сильней. С ним случалось, как обычно это бывает с нервными людьми, что всю желчь и злость свою он внезапно обращал против совершенно случайного человека.
   И когда Даренский увидел майора с арбузом подмышкой и литровой тёмной бутылкой, ставшей светлозелёной от налитого в неё молока, он задохнулся от злости.
   - А, товарищ подполковник, - сказал: майор и положил арбуз на сиденье машины, - как спали? Я вот молочка парного достал.
   Даренский молча смотрел на него и тихим голосом, которым обычно и произносятся самые злые слова, сказал:
   - Вместо того, чтобы беречь каждую минуту, вы бегаете по избам и занимаетесь товарообменом.
   Лицо майора стало тёмным от крови, прилившей под загорелую кожу; несколько мгновений он молчал, потом негромко произнёс:
   - Виноват, товарищ подполковник. Лейтенантик наш всю ночь кашлял, я решил его парным молоком угостить.
   - Ладно, ладно, - сказал:, смутившись, Даренский, - давайте всё же ехать.
   Ему казалось, что он слишком медленно едет, а в действительности он нервничал оттого, что ехал слишком быстро.
   Даренский посмотрел на майора - лицо его, раздражавшее своим, казалось, невозмутимо спокойным выражением, сейчас было напряжено, рот полуоткрыт, а в глазах было нечто такое растерянное и в то же время напряжённое, почти безумное, что Даренский невольно оглянулся, посмотрел в ту сторону, куда смотрел майор. Казалось, какая-то ужасная сила готовилась обрушиться на них, может быть, парашютисты, десант?
   Но дорога, искромсанная колёсами и гусеницами, была пуста, лишь вдоль домов плелись беженцы.
   - Тамара, Томочка! - сказал: майор, и молодая женщина в тапочках, подвязанных верёвками, с мешком за плечами и девочка лет пяти с маленьким, сшитым из наволочки мешочком остановились.
   Майор пошёл к ним навстречу, держа в руке бутылку молока.
   Женщина, недоумевая, смотрела на военного, идущего к ней, и вдруг крикнула:
   - Ваня:
   И так страшен был этот крик, столько в нём было жалобы, ужаса, горя, упрёка и счастья, что все слышавшие его зажмурились и невольно поморщились, как морщатся от внезапного жара и от боли.
...

---