Гроссман Василий Семенович

   - Об этом, - сказала она, - вас известят.
   - А дети сами говорят, - извиняющимся тоном проговорила Токарева - Ведь пережили сколько, одних бойцы подобрали, на машинах привезли, других беженцы подхватили, третьи сами кое-как приплелись. Ночью, когда самолёты летают, они лучше взрослых различают, какие немецкие, какие наши.
   
   Нужен ли нам иностранный язык? Нужен! Отправляясь на отдых за границу, или устраиваясь на престижную работу, необходимо знать английский язык. Отличная школа английского Инглиш Фёст, даёт прекрасную языковую базу для новичков и тех, кто уже знает язык.
   
   - Да, кстати, - сказала Мария Николаевна, - как Слава Берёзкин, которого я к вам определила? Мать просила узнать о нем.
   - Не очень хорошо, он последние дни простужен. Вы сами с ним поговорите, пройдёмте в стационар.
   - Попозже, когда кончим дела.
   Мария Николаевна стала расспрашивать о чрезвычайных происшествиях в детском доме; их оказалось немного.
   Один паренёк подрался с товарищем во время игры в футбол - наставил ему синяков. Второй, хорошо успевавший в занятиях, был встречен воспитательницей на толкучке, где он выпрашивал деньги на кино. Когда его стали расспрашивать, оказалось, что он деньги не тратил на кино, а копил их на чёрный день.
   - А если детский дом разбомбят немцы, куда я тогда денусь? - сказал он.
   Елизавета Савельевна к событиям такого рода относилась спокойно.
   - Дети хорошие, - сказала она решительно. - В проступках раскаиваются, если пристыдить и объяснить. Подавляющее большинство честные, славные. Советские дети! Тут, между прочим, наций у меня с воины целый интернационал, раньше были только русские, а теперь стали прибывать с Украины и Белоруссии, и цыгане, и молдаване, и кто только хотите; и я даже сама удивилась, как дружно живут, никакого различия между собой не делают. А если иногда и подерутся, то на то они и ребята. На футболе это и не с детьми случается. Даже сплочение у них какое-то получилось: и русские, и украинцы, и армяне, и белорусы, а хор один...
   - Это чудесно, - убеждённо сказала Мария Николаевна и вдруг взволновалась, - просто замечательно то, что вы рассказываете...
   Она знала в себе это счастливое волнение - оно приходило каждый раз, когда жизнь сливалась с её представлением об идеале, с её верой. Слезы выступали у неё на глазах, дыхание становилось быстрым и горячим. Большего счастья она, казалось ей, не знала. Ни в семье, ни в своей любви к дочери и мужу она не испытывала большего счастья, чем в такие минуты. Поэтому она сердилась и оскорблялась, когда Женя, ничего не понимая, рассуждала о сухости её характера.
   Она ехала в детский дом, предвидя неприятные, тяжёлые разговоры, ей было нелегко требовать чьего-то увольнения, выносить выговоры. Этого требовал долг, необходимость, целесообразность. Она потому и бывала в таких случаях так непреклонна, казалась прокурорски суровой и сухой, что усилием воли подавляла в самой себе нелюбовь к суровости...
   Но она совершенно не предполагала, отправляясь в эту неприятную ей инспекторскую поездку, что несколько раз радостное чувство охватит ей: и при взгляде на работу мальчика художника, и от рассказа заведующей о детях...
   Деловой разговор подходил к концу. Марии Николаевне стало очевидно, что греха семейственности, который в Токаревой подозревали, совершенно не было. Наоборот, Токарева недавно уволила сестру-хозяйку, родственницу одного работника райсовета. Эта сестра хозяйка велела готовить для себя особый обед, используя диетические продукты, которые берегли для больных детей.
   Елизавета Савельевна сделала ей предупреждение, но та решила, что заведующая сердится, почему и ей не готовят такого улучшенного обеда, и велела готовить обед на двоих. Токарева уволила её.
   Заканчивая деловую часть разговора, Мария Николаевна перебирала в уме всё то положительное, что она видела: чистоту помещений и постельного белья, любовное отношение к детям, высокую калорийность пищи, превышавшую среднюю калорийность по другим детским домам города...
   "Надо ей подыскать заместителя покрепче, снимать не нужно", - думала она, делая пометки в общей тетрадке и представляя свой разговор с заведующим облоно.
   - Да, кто это у вас нарисовал партизан? Художественно одарённый ребенок, - сказала она - Эту картину следует показать товарищам, в Куйбышев в Наркомпрос послать.
   Токарева покраснела, точно похвала эта относилась к ней самой. Она так и говорила обычно: "У меня снова неприятность случилась А у меня сегодня весёлый случай был..." и относила "я", "меня", "со мной" к хорошим или, наоборот, дурным поступкам, болезням и выздоровлениям детей.
   - Этот рисунок сделала одна девочка, - сказала она, - Шура Бушуева.
   - Эвакуированная?
   - Нет, она местная, камышинская. Просто так, из головы. А те, из фронтовой полосы, тоже рисуют, но я их рисунки не велела вывешивать: очень уж тяжёлое - всё убитые да пожары; поверите, просто невозможно смотреть.
   Они прошли по коридору и вышли на внутренний двор. Мария Николаевна зажмурилась от яркого солнца и прикрыла на мгновение уши руками - такой звенящий и разноголосый весёлый шум стоял в воздухе. Двенадцатилетние футболисты в майках, с отчаянными лицами, поднимая облака пыли, гоняли мяч. Вихрастый вратарь в синих лыжных штанах, пригнувшись, упёршись ладонями в колени, следил за движением мяча, и не только лицо, полуоткрытый рот, глаза его, но и руки, плечи, ноги, шея выражали, что в эти минуты в мире нет ничего более важного, чем игра в мяч, чем счастье быть весёлым, поворотливым мальчиком.
   Ребята поменьше, вооружённые деревянными ружьями и фанерными мечами, бежали вдоль забора, а навстречу им мерным строем шёл отряд в треуголках, сделанных из газетной бумаги.
   Девочка, быстро и легко перебирая ногами, прыгала через верёвочку, которую крутили две её подруги, а ожидавшие очереди жадно следили за прыгающей и беззвучно шевелили губами, отсчитывая, сколько раз ей удалось прыгнуть.
   - За них-то и идёт война, - сказала Мария Николаевна.
   - Наши дети, я думаю, самые лучшие в мире, - убежденно проговорила Токарева. - Тут у меня есть мальчики, героями были, вот этот, видите, в воротах стоит, футболист - Котов Семён, он в военной части разведчиком был, немцы его поймали, били, ни слова не сказал, все рвётся опять на фронт... Или вот эти, посмотрите.
   По двору шли две девочки в синих платьицах, одна светлая, другая загорелая, с живыми, тёмными глазами, держа в руках матерчатую куклу, склонив к кукле голову, девочка слушала, что говорила подруга. Та говорила быстро, решительно, и, хотя слов её разобрать нельзя было, казалось, она сердилась.
   - Вот с утра и до вечера не разлучаются, их в один день привезли из приёмника, - сказала Токарева. - Светленькая - сирота, еврейка из Польши, у неё всех родных Гитлер вырезал, а эта, что куклу держит, немцев колонистов дочка.
   Они вошли во флигель, где находились мастерские и стационар Токарева показала Марии Николаевне мастерскую, большую полутемную комнату с той прохладной сыростью воздуха, которая бывает так приятна душным летним днём в старинных зданиях с толстыми каменными стенами. В мастерской было пусто, только у крайнего стола мальчик лет тринадцати глядел в полую латунную трубку и сердито оглянулся на вошедших.
   - Зинюк, - спросила Токарева, - что же ты один остался, а футбол?
   - А я не хочу, у меня праци багато, на що мени гулянки, - ответил он и снова заглянул в трубку.
   - Моя академия, - оказала Токарева, - вот Зинюк, всё просится на завод работать, тут у меня и конструкторы, и механики, и самолёты строят, и стихи пишут, и картины рисуют...- И совершенно некстати тихо закончила: - Жуткое дело...
   Пройдя через мастерскую, они вышли в коридор.
   - Вот сюда, здесь стационар, - сказала Токарева. - Тут, кроме Берёзкина, лежит мальчик-украинец, которого мы немым считали, молчит и молчит, что ни спросишь, молчит. Мы решили, он немой, а одна наша нянька, верней уборщица, взяла его к себе, подход у неё есть, он вдруг и стал говорить.
   14
   В маленькой комнатке пятна солнечного света ползли по стене, тёплой белизной своей выделяясь на шершавой побелке, на столике в пузатой банке стояли степные летние цветы, а пятно развёрнутого стеклом спектра дрожало на скатёрке, воздушной чистотой красок затмевая зелень трав, желтизну и синеву цветов, выросших на пыльной степной земле.
   - Ты узнаёшь меня, детка? - спросила Мария Николаевна, подходя к кровати Славы Берёзкина. Он походил на мать лицом и цветом глаз.
   И выражение его грустных глаз напоминало ее глаза.
   Мальчик внимательно поглядел и сказал:
   - Здравствуйте, тётя, я вас узнал.
   Мария Николаевна не умела разговаривать с маленькими, никак не находила нужного тона - то с шестилетними говорила, как с трёхлетними, то, наоборот, уж слишком серьёзно. Дети иногда сами поправляли её, объясняли: "Мы уж не маленькие", либо начинали зевать и переспрашивать, когда она с маленькими говорила, как со взрослыми, произносила непонятные слова. Сейчас, в присутствии Токаревой, после тяжёлых разговоров, ей хотелось быть особенно сердечной, чтобы заведующая не считала её чёрствым человеком. Улыбаясь, она спросила:
   - Ну, как тут, ласточки к вам не залетают в окошко? Мальчик покачал головой и спросил:
   - От папы нет писем?
   Мария Николаевна, поняв свой неверный тон, поспешно ответила:
   - Нет, пока еще нет, никто не знает его адреса, а мама очень скучает по тебе, она просила тебе кланяться.
   - Спасибо, а Люба что? - он подумал и добавил: - Мне тут хорошо, пусть мама не беспокоится.
   - У тебя есть товарищи?
   Он кивнул и, не ожидая утешения от взрослых, а сам желая их успокоить, сказал:
   - Я не серьёзно болен, сестра обещала через два дня меня выписать.
   Он не просил взять его из детского дома, так как знал, что матери тяжело живётся; не просил мать приехать к нему, так как знал, что она работает и не может потерять целый день на такую поездку; он не спросил, прислала ли ему мать в подарок сладенького, так как знал, что у неё нет ничего сладенького.
   - Что же передать маме? - спросила Маруся.
   - Скажите, что мне хорошо, - сурово сказал он. Маруся, прощаясь с ним, погладила его по мягким волосам, по худому теплому затылку.
   - Тётя! - вдруг вскрикнул он. - Пусть мама возьмёт меня домой! - и его глаза наполнились слезами. - Тетя, скажите, я буду ей во всем помогать, и кушать буду совсем, совсем немножко, и в очередь ходить.
   - Даю тебе честное слово, деточка, при первой возможности мама возьмет тебя, поверь мне, - волнуясь, сказала она.
   Токарева позвала ее за перегородку, подвела к стоявшей у окна кровати, черноглазая молодая женщина в белом халате кормила с ложечки стриженного под машинку мальчика. Когда она подносила ложечку ко рту мальчика, ее смуглая красивая рука обнажалась выше локтя.
   - Это и есть Гриша Серпокрыл, - сказала Токарева.
   Маруся посмотрела на мальчика, он был некрасив, с большими мясистыми ушами, с шишковатым черепом, с синевато-серыми губами. Он с усилием, покорно заглатывал кашу, комок судорожно перекатывался у него в горле. Болезненно не естественным казалось несоответствие между его серой, бледной кожей и блестящими, горячими глазами. Такие лихорадочные глаза бывают у раненых.
   У отца Гриши Серпокрыла на глазу было бельмо, и поэтому его не взяли на войну. Как-то в начале войны заезжий командир хотел переночевать у них, оглядел хату, покачал головой и сказал "Ну нет, пойду поищу попросторней", но для Гриши эта хата была лучше всех дворцов и храмов земли. В этой хате его, большеухого, застенчивого, любили. Прихрамывающая мать подходила, припадая на короткую ногу, к печке и прикрывала его кожухом, отец утирал ему нос своей шершавой ладонью. В год войны, на пасху, мать испекла ему в консервной баночке куличик и дала крашенку, а отец перед майским праздником привёз ему из райцентра жёлтый ремешок с белой пряжечкой.
   Он знал, что над хромотой матери посмеиваются деревенские ребята, и поэтому чувство к ней было особенно сильно. На Первое мая отец и мать нарядились, пошли в гости и его взяли с собой; он шёл, гордясь ими и собой, своим новым ремешком. Отец казался ему важным, сильным, мать нарядной и красивой. Он сказал:
   - Ой, маму, ой, тату, яки вы гарни, яки чепурни, - и вдруг увидел, как переглянулись отец с матерью, как мило и смущенно учыбнулись ему. Кто знал в мире, как неистово нежно любил он их. Он видел их после воздушного налёта они лежали, прикрытые обгоревшим рядном, острый нос отца, белая серёжка в ухе матери, прядь её реденьких светлых волос - и навсегда в его мозгу соединились мать и отец, то лежащие рядом, мёртвые, то мило и смущённо переглянувшиеся, когда он восхитился отцом в новых сапогах и в новом пиджаке, матерью в коричневом накрахмаленном платье с белым платочком, с ниточкой намиста...
   Он не мог никому высказать свою боль, да и сам он не мог понять её, но она была нестерпима; эти мёртвые тела и эти смущённые, милые лица в день прошлогоднего майского праздника, связанные в его маленьком сердце одним узлом. В мозгу его помутилось. Ему начало казаться - именно оттого и жжёт боль, что он двигается, произносит слова, жуёт, глотает, и он замер, скованный помутившим его ум страданием. Он бы, наверно, и умер так, молча, отказываясь от еды, убитый ужасом, который стали ему внушать свет, беготня и разговоры детей, крик птиц, ветер. Воспитательницы и педагоги, когда его привезли в детский дом, ничего не могли с ним поделать: не помогали ни книжки, ни картинки, ни рисовая каша с абрикосовым джемом, ни щегол в клетке. Докторша велела везти его в лечебницу, где его бы начали искусственно питать.
   Вечером, накануне отправки в лечебницу, в изолятор зашла няня, ей надо было помыть пол, она долго молча смотрела на мальчика - и вдруг опустилась на колени и, прижав его стриженую голову к груди, запричитала по-деревенски...
   - Дитятко моё, никто тебя не жалеет, никому ты не нужен.
   И он закричал, забился...
   Она на руках отнесла его в свою комнатку, посадила на койку и полночи просидела возле него, он говорил с ней и поел хлеба с чаем.
   Мария Николаевна спросила:
   - Как ты, Гриша? Привыкаешь понемногу? Он не ответил, перестал есть, и пристальный, неподвижный взор его терпеливо уставился на белую стену.
   Няня отложила ложку и погладила его по голове, точно успокаивая:
   - Потерпи, потерпи, сейчас эта тётка уйдёт... И действительно, Мария Николаевна, поняв их напряжённое ожидание, торопливо сказала Токаревой:
   - Пойдёмте, не будем мешать.
   Они снова прошли по двору, и Мария Николаевна, волнуясь, проговорила:
   - Вот, поглядев на таких ребят, начинаешь осознавать весь ужас войны.
   Зайдя в кабинет Токаревой, она, желая успокоиться и избавиться от тоски, которую только что испытала, строго сказала:
   - Итак, давайте суммировать: дисциплина и ещё раз дисциплина. Вы сами видите: война. Никакой расхлябанности, время тяжёлое!
   - Я знаю, - сказала Токарева, - но трудно работать мне, не справляюсь. Не охватываю, и знаний у меня мало. Может, лучше мне обратно хлеб пойти печь, я так иногда думаю, по правде вам скажу.
   - Нет, это неверно, состояние дома мне кажется хорошим. Вот эта нянюшка, что кормила Серпокрыла, меня это глубоко тронуло. Я буду докладывать, прямо скажу, о положительных, здоровых элементах, о здоровой атмосфере, а эта все недостатки вы ведь исправите...
   Ей хотелось сказать Токаревой на прощание особенно хорошие, ободряющие слова. Но её немного раздражало выражение лица Токаревой, полуоткрытый рот, точно готовый зевнуть Мария Николаевна стала собирать документы в портфель и вынула бумагу, которую дал ей заместитель заведующего перед отъездом. Покачав головой, она сказала:
   - Да, вот видите, никак мы не закончим о ваших кадрах. Соколову эту самую нужно всё-таки освободить: в нетрезвом виде пела песни, кто-то к ней тут ходит по ночам. Куда же вы смотрели? Коллектив крепкий, здоровый, надо же вам понять самые элементарные вещи...
   Токарева сказала:
   - Правильно, но это ведь та самая, вы её видели, она Серпокрыла этого кормит, он только ее признаёт.
   - Эта самая? - переспросила Мария Николаевна, не поняв, о ком идёт разговор - Эта самая? Ну и что ж? Я ведь...
   Но внезапно поглядев на Токареву, она на полуслове замолчала.
   Токарева быстро шагнула к Марии Николаевне и положила ей руку на плечо:
   - Не волнуйтесь, это ничего, - тихо сказала она и погладила старшего инспектора по руке.
   15
   Иван Павлович Пряхин утром августовского дня 1942 года вошёл к себе в кабинет и прошёлся несколько раз от окна к двери. Он распахнул окно - и кабинет сразу наполнился шумом. То не был обычный уличный шум, очевидно, мимо проходила воинская часть: хрипел мотор, слышался топот многих ног, грохот колёс, ржание лошадей, сердитые голоса ездовых, лязганье танков, и время от времени пронзительный вой истребителя, делавшего в высоте свечу, покрывал всю пестроту земных звуков.
   Пряхин, постояв несколько времени у окна, отошёл и остановился перед несгораемым шкафом в углу кабинета. Он вынул из шкафа пачку бумаг и сел к столу, нажал звонок, и тотчас же вошёл его помощник.
   - Ну, как доехали? - спросил Пряхин.
   - Хорошо, Иван Павлович, как переправился через Волгу, поехал правой дорогой, можно сказать, благополучно, только разок въехал в кювет, уже возле самого места, дифером машина села, без фар ведь.
   - Жилкин обеспечил всё?
   - Да. И место, я скажу, замечательное - вдали от железной дороги. Жилкин говорит, немец даже ни разу не летал.
   - Народ собирается на совещание?
   - Начали, собираются.
   В это время в дверь кабинета послышался стук, и голос за дверью произнёс:
   - Открывай, хозяин, открывай, солдат пришёл. Пряхин прислушался, стараясь припомнить по голосу, кто это так уверенно ведёт себя. А дверь уже открылась, и в комнату вошёл седеющий генерал, с лицом, бронзовым от загара. Это был представитель командования фронта генерал Рыжов. Он поздоровался с Пряхиным, сел в кресло и стал оглядывать кабинет, взял со стола чернильницу и, взвесив её на руке, покачал с уважением головой и осторожно поставил на место.
   - Товарищ генерал, через четверть часа начнётся совещание партийных работников и директоров предприятий, мы просим вас сказать товарищам несколько слов о положении на фронте.
   Генерал посмотрел на часы.
   - Это можно, но весёлого мало.
   - Есть ухудшения за ночь?
   - У Трёхостровской противник форсировал Дон. Донесли, будто отдельные автоматчики просочились и будто их уже уничтожили. Но, думаю, не уничтожили. А с юга он крепко нажал. Полагаю, кое о чём отдельные товарищи привирают в донесениях; я их понимаю: и немцев боятся, и начальства боятся.
   - То есть обвод прорвали?
   - Да какой там у вас в этом месте обвод!
   - Оборону стрсил и с первых месяцев войны, весь город, вся область стрсил а, вынули четверть миллиона кубометров грунта. Оборона, думается, хороша, но вот войска не сумели полностью ею воспользоваться.
   - Мы держим противника в степи исключительно огнём и живой силой, - сказал генерал. - Одно хорошо: склады боеприпасов сохранили. Огнём артиллерии, вот чем мы его держим. Счастье, что боеприпасы есть. - И он снова взял чернильницу со стола, взвешивая её на руках. - Ну и махина. Оптическая вещь. Хрусталь?
   - Хрусталь. Кажется, с Урала.
   Генерал, наклонившись к Пряхину, мечтательно произнёс:
   - Урал, осень... Охота там богатая - гуси, лебеди. А наше солдатское дело - в крови да в пыли. Эх, нам бы две дивизии пехотных, полнокровных!
   - Я понимаю, но надо начать вывозить заводы, пока не поздно: "Баррикады" за сутки полк артиллерийский выпускают. Тракторный - сотни танков в месяц. Это гиганты наши. Успеем?
   Генерал пожал плечами:
   - Если ко мне приходит командир дивизии и говорит: "Рубеж оборонять буду, но разрешите оттянуть мой командный пункт подальше от переднего края", - значит, этот человек не верит в успех, а все командиры дивизий сразу кумекают: "Ну, ясно, отходим", а от дивизий это переходит в полки, в батальоны, в роты - и все уже душой чувствуют: отходить будем. Так вот и здесь. Хочешь стоять, так ты стой. Пусть ни одна машина в тыл не идёт. Не оглядывайся, иначе не устоишь. За самовольную переправу через Волгу на левый берег - расстрел!
   Пряхин быстро и громко произнёс:
   - Видите, там вы при неудаче рискуете потерять рубеж, высоту, сотню машин, а здесь мы имеем промышленность союзного значения. Это не обычный рубеж обороны.
   - Это... - и генерал встал, - это... Россию мы обороняем на волжском рубеже, а не промышленность союзного значения!
   Пряхин некоторое время молчал, а затем ответил:
   -- Для нас, большевиков, пока мы живы, нет последних рубежей. Последний наш рубеж, когда сердце перестаёт биться. Как ни тяжело, но считаться с положением мы обязаны. Враг перешёл Дон.
   - Я об этом официального заявления не делал, сведения проверяются. - И тут же генерал наклонился к Пряхину, спросил: - Семью вывезли из Сталинграда?
   - Обком готовится отправить за Волгу многие семьи, в том числе и мою.
   - Очень правильно. Это не для них. Солдаты не выносят, тяжело, а дети, женщины, куда уж. На Урал! Туда он не долетит, сукин сын... Вот если допустим его до Волги, он и на Урал станет летать.
   Дверь приоткрылась, и секретарь сказал:
   - Директора и начальники цехов, вызванные на совещание.
   И руководители хозяйственной жизни города, начальники цехов и директора заводов, парторги стали входить в кабинет, рассаживаться на стульях, диванах, креслах. Здороваясь с Пряхиным, некоторые говорили: "Спустил в цеха указания Комитета Обороны", "Вашу команду выполнил".
   Пряхин поглядел на вошедшего последним директора электростанции Спиридонова и сказал ему:
   - Товарищ Спиридонов, после заседания останьтесь, мне нужно вам несколько слов .сказать по частному поводу.
   Спиридонов быстро, по-военному ответил:
   - Есть, остаться после совещания.
   Кто-то с добродушной насмешливостью проговорил:
   - Наш-то, Спиридонов, - по гвардейски отвечает. Когда затих шум отодвигаемых кресел и стульев и все расселись, Пряхин сказал:
   - Как будто все? Давайте начнём. Что ж, товарищи, Сталинград становится фронтовым городом. Давайте сегодня проверим, как каждый из нас подготовил свой участок работы, своих людей к новым условиям, к военным условиям. Какова готовность наших людей, наших предприятий, наших цехов? Что проделано нами по линии перехода к работе в новых условиях, по линии эвакуации наших предприятий? Здесь сейчас присутствует представитель командования генерал Рыжов. Обком просил его рассказать о положении на фронте. Прошу вас, товарищ генерал.
   Рыжов усмехнулся.
   - Фронт - вот он, сел на попутную полуторку - и поехал, познакомился - Он отыскал глазами своего адъютанта, стоявшего у двери, и сказал:
   - Дайте мне карту, не рабочую, а ту, что корреспондентам показывали.
   - Она за Волгой, разрешите слетать за ней на "У-2".
   - Куда уж вам летать, вас "кукурузник" не подымет.
   - Я летаю, как бог, товарищ генерал, - поддерживая шутливый тон начальника, ответил адъютант.
   Но генерал нетерпеливо и раздражённо махнул в его сторону рукой.
   - Пойдёмте, товарищи, вон к этой карте на стене, она для нас тоже годится.
   И, как учитель географии, окружённый учениками, водя то пальцем, то карандашом по карте, он начал рассказывать.
   Генерал говорил о тяжёлом положении на фронте не общими словами, а совсем особым, точным языком военного человека.
   Он говорил обо всём этом не "вообще", а конкретно, потому что грозное и тяжёлое положение на заводах, в городе, на Волге было соединено и связано именно со Сталинградским фронтом.
   Положение на фронте! Генерал говорил с той откровенной резкостью, которую определяла и которой требовала война. Перед жестокой действительностью могла жить одна лишь правда, такая же жестокая, как и действительность.
   - Что ж, вы народ крепкий, я вас не собираюсь ни пугать, ни утешать. Правда ещё никому вреда не принесла. Положение примерно такое Северная группировка противника выходит на правый берег реки Дон; вот по этому рубежу. Это шестая армия, у неё в составе три армейских корпуса, двенадцать пехотных дивизий и танковые соединения. Тут и семьдесят девятая, и сотая, и двести девяносто пятая, мои старые знакомые... Это пехотные. Кроме того, в шестой армии две танковые дивизии и две мотодивизии. Командует этим всем делом генерал-полковник Паулюс. Успехов у него на сегодняшний день больше, чем у нас, - это вы сами понимаете. Это с севера и с запада. Теперь - с юго-запада группировка рвётся от Котельникова. Это уж не пехотная, а танковая армия, ну, её поддерживает четвертый армейский корпус и румыны, тоже, по-видимому, до корпуса. У этой группировки, видимо, главная цель - вырваться к Красноармейску, к Сарепте. Вот они тянут сюда, на этот рубеж. По этой вот речушке Аксай удар наносят по линии железной дороги от Плодовитое. И цель у противника простая - сосредоточиться на этих рубежах, подготовиться и ударить: эти с севера и запада, а те, что от Котельникова, - с юга и юго-запада, ударять прямо на Сталинград. Будто бы Гитлер объявил, что двадцать пятого августа он в Сталинграде будет.
   - А сколько у нас сил против всей этой махины? - спросил чей-то голос.
   Генерал рассмеялся.
   - Это вам знать не полагается. Силы есть, боеприпасов хватит. Сталинград не сдадим. - И вдруг, повернувшись к адъютанту, произнёс сдавленным голосом: - Кто смел за Волгу мои вещи отправить? Чтобы нитки к вечеру за Волгой не было? Чтобы всё до последней нитки в Сталинграде было. Ясно? Невзирая на лица, беспощадно расправлюсь!
   Адъютант вытянулся перед генералом. Стоявшие подле люди пытливо всматривались в лицо генерала. В это время торопливо подошёл к столу Барулин и громким, слышным Всем шёпотом произнёс:
   - Вас зовут к телефону.
   Пряхин торопливо поднялся, проговорил:
   - Товарищ генерал, Москва вызывает, давайте вместе пойдём.
   Генерал пошёл следом за Пряхиным к маленькой двери.
   16
   Едва обитая чёрной клеёнкой дверь закрылась за ними, в кабинете поднялся вначале сдержанный, а затем всё более живой шум. Несколько человек подошли к карте и стали пристально рассматривать её, точно ища след, оставленный на ней пальцем генерала. Они покачивали головами и переговаривались между собой: "Да, силёнки у немца много", "Удержат ли наши левый берег Дона, и вечная беда - немцы, оказывается, на высоком берегу, а наши на луговом", "Вот и на Волге так будет", "А я уж слышал, что они имеют плацдарм на этом берегу Дона", "Если б так, тут знаете бы, что делалось", "Ох, как стал он эти немецкие дивизии перечислять, у меня прямо в сердце закололо", "Правду надо знать, не дети".
   Инструктор райкома партии Марфин, маленький ростом, худой, со впалыми щеками и такими блестящими глазами, что казалось, у него высокая температура, быстро и оживлённо сказал:
   - Ты, я вижу, Степан Фёдорович, в обком аккуратно приходишь, а в райкоме не любишь бывать, пряником не заманишь.
   - Есть грех, товарищ Марфин. Да и дело какое тяжелое - Эвакуация. Тебе проще, товарищ Марфин: сложил учётные карточки, снял красную и зелёную материю со столов, уложил в грузовик - и поехал. А мне? Турбины со Сталгрэса на грузовике не вывезешь.
   К ним подошли двое: начальник одного из главных цехов Тракторного завода и директор консервного завода.
   - Вот он, главный воротила, миллионщик тракторный, массовый потребитель электроэнергии, - сказал Спиридонов.
   - Что ж ты, Спиридонов, не прислал ко мне монтёров? Завод-то работает день и ночь. Заплачу им по высшему разряду.
   Директор консервного завода сказал вполголоса:
   - Вы, товарищ миллионщик, лучше бы платили не по разряду, а местами на катере, который на тот берег перевозит.
   - Шутка глупая, но ты, я вижу, консервщик, об одном думаешь, как бы переплыть, - сказал Марфин, - заболел ты, видно.
   Начальник цеха покачал головой и сказал:
   - Днём и ночью у меня душа болит. Цех программу перевыполняет. А вывезем за Волгу - рассыпется коллектив. Поди собирай его, налаживай в степи. Рабочие из цеха не выходят, а я уж списки составляю. И спецмероприятия подготавливаю, страшно подумать! Хуже смерти об этой эвакуации говорить, думать не хочу. Вот и Спиридонов без отказа даёт электроэнергию. А то ведь всё были объективные причины.
   Он вдруг повернулся к Спиридонову и сердито спросил:
   - Но ведь заразная штука эта эвакуационная лихорадка? Верно, Спиридонов?
   - Конечно. Вот начальник урюка и маринованных огурцов своё семейство вывез, а меня уж гложет мысль, сознаюсь откровенно. Ты как считаешь, Марфин, есть лекарство от этой эвакуационной заразной болезни?
   - Есть, простое: только не пилюли, а хирургическое средство.
   - Ох ты... консервный король, как Марфин на тебя поглядел. Берегись. Вмиг вылечит.
   .- Что ж, могу вылечить. Запаникует - шуток не будет.
   Время не такое.
   Но в этот момент все замолчали и оглянулись на двери:
   В комнату вошли Пряхин и генерал.
   Они уселись на свои места, и Пряхин, несколько раз прокашлявшись и выждав тишину, заговорил суровым голосом:
   - Товарищи! В последние дни в связи с обострением положения на фронте у нас наметилась вреднейшая тенденция - слишком много готовимся к эвакуации, мало, недостаточно думаем о работе наших заводов на оборону. Мы словно молчаливо согласились на том, что уйдем за Волгу. - Он оглядел всех, помолчал, покашлял и продолжал: - Это грубейшая политическая ошибка, товарищи.
   Он встал, оперся руками о стол и медленно, с особым значением, словно отпечатывая каждое слово самым крупным выпуклым шрифтом, произнес:
   - С эвакуаторами, паникерами, шкурниками будем расправляться беспощадно. - Произнеся эти слова, он сел и уже обычным, несколько глуховатым голосом закончил: - Таково веление нашей Родины, нашего народа, товарищи, в самые грозные часы борьбы. Работа всех заводов, предприятий продолжается. Никаких разговоров о спецмероприятиях и эвакуации. Ясно? Всем ясно: Пустых городов не обороняют. Поэтому никаких разговоров вести по этой линии мы не должны. А раз не должны, то и не будем. Надо работать, работать. Нельзя терять ни минуты, потому что и минута дорога.
   Он повернулся к Рыжову.
   Генерал, отрицательно покачав головой, сказал:
   - Теперь не время лекции читать. Я одно скажу: Ставка прямо указала командованию. Сталинград удержать любой ценой. Вот и всё. Вся моя лекция.
   Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Страшный, угрюмый и зловещий грохот нарушил её, окна распахнулись, в соседней комнате со звоном посыпались стёкла, бумаги, лежавшие на столе, подхваченные ветром, полетели на пол. Кто-то вскрикнул: "Бомбит!"
   Пряхин властно произнёс:
   - Товарищи, спокойствие, работа предприятий в Сталинграде продолжается без минуты перерыва!
   А грохот, то стихая, то вновь усиливаясь, потрясал стены. Директор консервного завода, стоя в дверях, произнес:
   - В Красноармейске склады боеприпасов взорвались? И тотчас пронзительно злым и властным голосом закричал генерал:
   - Певцов, машину!
   - Есть, товарищ генерал, - ответил адъютант и стремительно выбежал из кабинета.
   Генерал поспешно пошел к двери, все расступились перед ним.
   Когда последние посетители выходили из кабинета, Спиридонов, оглянувшись на Пряхина, пошёл следом за ними; видимо, теперь было не до разговора по частному вопросу. Но Пряхин окликнул его:
   - Куда вы, товарищ Спиридонов, я ведь просил вас остаться. - Он улыбнулся, и на лице его появилось выражение лукавства и доброты. - Один товарищ с фронта, мой старинный знакомый, вчера спрашивал, не встречал ли я в Сталинграде семейство Шапошниковых. Оказалось, его особенно интересует сестра вашей жены.
   - Кто же это? - спросил Спиридонов.
   - Вы, может быть, знаете его фамилию - Крымов?
   - Ну конечно, знаю, - сказал Степан Фёдорович и оглянулся на окно: не ударит ли ещё взрыв?
   - Он у меня будет сегодня вечером. Он ничего такого не говорил, но мне думается, следовало бы ей с ним повидаться.
   - Я обязательно передам, обязательно, - сказал Спиридонов.
   Пряхин надел плащ военного покроя, фуражку и, не глядя на Спиридонова и, видимо, уже не думая о нём, пошёл скорым шагом к двери.
   17
   Вечером в большой комнате, в квартире Пряхина, Крымов и Пряхин, сидя за столом, пили чай. На столе, рядом с чашками, чайником, стояла бутылка вина, лежали газеты. В комнате был беспорядок - мягкая мебель сдвинута с места, дверцы книжных шкафов открыты, на полу валялись газеты, брошюры, возле буфета стояли детская колясочка и деревянная лошадь. В одном из кресел сидела румяная большая кукла с всклокоченной русой головой, перед ней стоял столик с игрушечным самоваром и чашками. К столику был прислонён автомат ППШ, на спинке кресла лежала солдатская шинель, а рядом - летнее пёстрое женское платье.
   И странно на фоне этого предотъездного беспорядка выглядели два больших, рослых человека со спокойными движениями и мерными голосами. Пряхин, утирая пот со лба, рассказывал Крымову:
   - Потеря очень тяжёлая - склады боеприпасов! Но я тебе о другом говорю. Ясно - город явится ареной боя, на кой ляд тут детские дома, ясли. А? Ну вот дал обком команду их вывозить, а работа предприятий и учреждений Сталинграда продолжается без минуты перерыва! Вот и своих вывез - сам дома хозяин... - Он поглядел вокруг, потом в лицо Крымова и покачал головой: - Подумай, сколько лет не виделись.
...

---