Гроссман Василий Семенович

   Николаев поспешно пошёл к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И всё в нём: земля, железо, стены цеховых строений - стали такими же, как души людей напряжёнными, нахмуренными.
   Поздно вечером вернулся Степан Фёдорович.
   
   Испанский художник Пабло Пикассо имел такой талант, который можно сравнить с талантом юного Моцарта. Он, так же рано начал свою художественную карьеру и с таким же успехом покорял окружающих своим даром в живописи. Картины Пикассо украшаю лучшие музеи мира. А оригиналы его картин продаются за большие деньги.
   
   - Вера! - громко оказал он. - Ты не спишь ешё? Я гостя привёз к нам дорогого:
   Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.
   - Здравствуйте, Верочка, - сказал: кто-то из полутьмы.
   - Здравствуйте, - медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила это был Андреев.
   - Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! - говорила она, и в голосе её слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.
   Степан Фёдорович возбуждённым голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым, - тот шёл от переправы к Сталгрэсу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.
   - Неукротимый старик, - говорил Степан Фёдорович, - ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулемётным огнём переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошёл пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова в Сталинград приехал.
   - Работа у вас найдётся для меня, Степан Фёдорович? - спросил Андреев.
   - Найдётся, найдётся, - ответил: Спиридонов, - приспособим, дела хватит. Вот неукротимый старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.
   - Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?
   - Нет, больше артиллерией, как только дымить начнём - и он молотить начинает
   - На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.
   Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко-
   - Хозяйкой у вас стала Верочка. Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:
   - Вот всё воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.
   - Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? - спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?
   - Ну как же, помню, - кивнул головой Андреев и добавил: - Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать - Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: - Довёл нас фашист до краю, но мы его согнём, Степан Фёдорович, вот увидите, согнём.
   - Вы снимите ватник, у нас тепло здесь, - сказала Вера. - Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.
   - Я слышал. И мой домик на второй день налёта немец начисто снёс, тяжёлая бомба прямым попаданием - и деревца сокрушил в саду, и забор снесло... Вот всё имущество в мешке, да ничего, голова ещё не седая... - Он улыбнулся и добавил: - Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.
   Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.
   - А я ведь про вашего Серёжу слыхал, - сказал: Андреев.
   - Что? Что? - одновременно спросили отец и дочь.
   - Как же это я забыл: Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу - он с моим другом Поляковым, плотником, в миномётной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто ещё вместе с ними. Он перечислил и назвал, Серёжка Шапошников, городской парнишка, он, ваш, словом.
   - Ну и что же наш Серёжка? - нетерпеливо спросила Вера.
   - Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренёк и очень с Поляковым подружился, так что смеялись даже на батарее - старый и малый всегда вместе.
   - А где они теперь, где батарея их? - спросил Степан Фёдорович.
   - Он рассказывал так: сперва в степи стояли, там первый бой приняли, потом под Мамаевым Курганом, а в последнее время отступили в посёлок заводской "Баррикады", в доме позицию заняли, прямо из подвалов бьют, стены, говорит, такие в этом доме, что их бомбы не прошибают.
   - Ну, а Серёжа, Серёжа-то? Как он выглядит, как идет, как настроен, что говорит? - спросила Вера.
   - Не знаю, что говорит, а одежда у всех одна, красноармейская.
   - Да, конечно, это я глупости спрашиваю, но значит, совершенно здоров, не ранен, не контужен, ничего?
   - Вот это он сказал: жив, здоров, не ранен, не контужен.
   - Ну, вы ещё раз повторите, Павел Андреевич значит боевой парень, так он сказал:, с Поляковым дружит, не ранен, не контужен. Ну, повторите, пожалуйста, очень прошу вас, Павел Андреевич, - волнуясь, говорила Вера.
   И Андреев, улыбаясь, медленно, растягивая слова, чтобы рассказ получился подлинней, снова повторил всё то, что слышал от раненого ополченца о Серёже.
   - Вот бы бабушке поскорей сообщить, она, верно, ночи не спит, о нём тревожится, - сказала Вера и подумала: конечно, они уже говорили о маме.
   - Я попытаюсь, попрошу в штабе армии, может быть, удастся телеграмму дать в Казань, - сказал: Степан Фёдорович.
   Он достал из ящика письменного стола флягу и налил две большие рюмки - себе и Андрееву, а третью, поменьше - Вере
   - Я не буду, - быстро и решительно сказала Вера.
   - Что ты, Вера, за встречу, - оказал отец, - полрюмки хотя бы
   - Нет, нет, не хочу, то есть не могу.
   - Вот всё меняется, - сказал: Спиридонов, - девчонкой была - самое большое удовольствие на именинах рюмку вина выпить: смеялись, говорили "пьяницей будет" А тут вдруг не хочу, то есть не могу.
   - Как я рада Серёжа жив, здоров: - сказала Вера
   - Ну что же, давай, Павел Андреевич, - сказал: Спиридонов и посмотрел на часы -А то мне на станцию нужно.
   Андреев встал, взял рюмку своей большой, недрожащей рукой.
   - Вечная память Марии Николаевне, - громко произнёс он.
   Степан Фёдорович и Вера поднялись, глядя на суровое и торжественное лицо старика...
   Андреев, несмотря на уговоры, не захотел остаться ночевать в комнате у Спиридонова и устроился на ночь в общежитии военизированной охраны. Степан Фёдорович на первое время предложил ему дежурить в проходной, проверять проходящих на станцию, выписывать пропуска.
   Степан Фёдорович вернулся домой поздно ночью, на цыпочках подошёл к своей постели.
   - Я не сплю, - сказала Вера, - можешь зажечь свет.
   - Нет, не нужно, я отдохну часок, раздеваться не буду, под утро опять пойду на станцию.
   - Ну, как сегодня?
   - В стену котельной снаряд попал, а два во дворе разорвались, в турбинном зале несколько стёкол вышибло.
   - Никого не ранило?
   - Нет. Ты почему не спишь?
   - Не хочется, не могу. Душно очень.
   - Мне в штабе сказали опять немцы продвинулись к Купоросной балке, надо тебе уезжать, Вера, надо. Боюсь за тебя. Ты одна теперь у меня. Я перед мамой за тебя отвечаю.
   - Ты ведь знаешь, я не поеду, зачем говорить об этом. Они некоторое время молчали, оба глядели в темноту, отец, чувствуя, что дочь не спит, она, чувствуя, что отец не засыпает, думает о ней.
   - Чего ты вздыхаешь? - спросил Степан Фёдорович.
   - Я рада, что Павел Андреевич к нам пришёл, - сказала Вера, не отвечая на вопрос отца.
   - Меня сейчас Николаев спрашивает: "Что это с Верочкой нашей? Что с ней творится?" Ты о лётчике своём волнуешься?
   - Ничего со мной не творится.
   - Нет, нет, я и не спрашиваю.
   Они снова замолчали, и опять отец чувствовал, что дочь не спит, лежит с открытыми глазами.
   - Папа, - вдруг громко сказала Вера, - я должна тебе сказать одну вещь. Он сел на постели.
   - Слушаю, дочка
   - Папа, у меня будет маленький ребёнок.
   Он встал, прошёлся по комнате, покашлял, сказал:
   - Ну что ж.
   - Не зажигай, пожалуйста, свет,
   - Нет, нет, я не зажигаю, - он подошёл к окну, отодвинул маскировку и проговорил: - Вот это да, я даже растерялся.
   - Что ж ты молчишь, ты сердишься?
   - Когда ребёнок будет?
   - Не скоро, зимой.
   - Да-а-а, - протяжно проговорил Степан Фёдорович, - давай выйдем на двор, душно действительно.
   - Хорошо, я оденусь. Иди, иди, папа, я сейчас приду, оденусь.
   Степан Фёдорович вышел на станционный двор. Стояла прохладная, безлунная, звёздная ночь, В темноте светлели большие белые изоляторы высоковольтных кабелей, идущих к трансформатору. В сумрачном просвете между станционными постройками виден был тёмный, мёртвый город. Далеко на севере, со стороны заводов, время от времени мерцали белые зарницы артиллерийских и миномётных залпов. Вдруг широкий неясный свет вспыхнул над тёмными улицами и домами Сталинграда, казалось, сонно взмахнула розовым крылом огромная птица - то, видимо, взорвалась тяжёлая бомба, сброшенная ночным бомбардировщиком.
   В небе, полном звуков, движения, мерцающих зелёных и красных нитей трассирующих снарядов, в той непостижимой, непонятной человеку высоте, которая одновременно объединяет в себе м высоту, и ужасную глубину бездны, светили осенние звёзды.
   Степан Фёдорович услышал за спиной лёгкие шаги дочери, она остановилась возле него, и он ощутил на себе её напряжённый, спрашивающий и ожидающий взгляд.
   Быстро повернувшись к Вере, он всматривался в её лицо, потрясённый глубиной и силой охватившего его чувства. В её печальном, похудевшем личике, в её тёмных, пристально глядевших на него глазах была не только слабость беспомощного существа, ребёнка, ждущего отцовского слова, в ней была и сила, та удивительная и прекрасная сила, которая торжествовала над смертью, бушевавшей на земле и в небе.
   Степан Фёдорович обнял худенькие плечи Веры и сказал:
   - Не бойся, доченька, маленькому не дадим пропасть.
   51
   Две недели шли бои на южной окраине и в центре города 18 сентября 62-я армия по приказу Ерёменко контратаковала немцев, чтобы сорвать переброску немецких войск на север. Одновременно наступали наши войска, расположенные северо-западнее Сталинграда.
   Оба эти наступления успеха не имели, северный клин немцев, по-прежнему упираясь в Волгу, разделял фронты.
   21 сентября немцы силами пяти дивизий - двух пехотных, двух танковых и одной мотодивизии - атаковали центр города. Главный удар пришёлся по дивизии Родимцева и двум стрелковым бригадам. 22 сентября бои в центре города достигли высшего напряжения. Дивизия Родимцева отбила двенадцать атак, но всё же немцы потеснили её и заняли центр Сталинграда. Родимцев ввёл в бой свой резерв и удачной контратакой заставил немцев несколько отступить. С этого дня 13-я гвардейская дивизия, оставив центр, прочно удерживала восточную часть города вдоль побережья Волги.
   Эпицентр битвы медленно перемещался с юга на север, от городских улиц, где засел Родимцев, к заводам. В октябре вся мощь немецкого удара обрушилась на заводы.
   А новые дивизии всё шли и шли в Сталинград. Следом за Родимцевым пришёл Горишный, за Горишным Батюк. Горишный стал вправо от Родимцева. Батюк стал вправо от Горишного; в их районе стал Соколовский. Дивизии Горишного и Батюка занимали оборону в центре у Мамаева Кургана, Мясокомбината, под напорными баками.
   Влево от них, на юг, вниз по течению Волги, в центральной черте города осталась дивизия Родимцева. Вправо от центральных дивизий, на север, вверх по течению Волги, на заводах заняли оборону новые части: дивизии Гурьева, Гуртьева, Желудёва, следом за ними пришёл Людников.
   Ещё севернее, на крайнем правом фланге, стояли бригады полковников Горохова и Болвинова.
   Плотность обороны всё увеличивалась, да так, что полнокровная дивизия обороняла один лишь завод. Гвардейская дивизия генерала Гурьева расположилась на "Красном Октябре"; стрелковая сибирская дивизия полковника Гуртьева - да заводе "Баррикады"; гвардейская дивизия генерала Желудёва - на "Сталинградском тракторном", туда же несколько позже пришла дивизия генерала Людникова.
   Эти огромные массы войск пришли из-за Волги и заполнили оборону, расположенную в узкой полосе прибрежных городских строений и на заводах, прилегавших к Волге. Лишь в отдельных местах расстояние от переднего края обороны до волжской воды превышало тысячу - тысячу двести метров, в большинстве полоса обороны была шириной в триста - пятьсот метров.
   Войска снабжались через Волгу, так как они были отрезаны от "большой земли" и с севера, где на фланге стоял Горохов, и с юга, где стоял Родимцев.
   Северный немецкий клин отделял защитников Сталинграда от Донского фронта. Южный немецкий клин отделял сталинградцев от 64-й армии генерала Шумилова.
   Войска были вооружены всеми видами лёгкого оружия, поворотливыми подвижными пушками и миномётами малых калибров, пулемётами, автоматами, обычными и снайперскими винтовками, ручными гранатами, противотанковыми гранатами, бутылками с горючей жидкостью. Сапёрные батальоны располагали большим количеством тола, противопехотных и противотанковых мин. Вся полоса обороны превратилась в единое инженерное сооружение, покрылась густой сетью окопов, ходов сообщений, блиндажей, землянок.
   Эта прочная сеть, этот новый город окопов, подвалов, подземных туннелей и труб, водопроводных и канализационных колодцев, логов, оврагов, идущих к Волге, лестничных клеток, авиационных воронок - был густо населён военными людьми. В этом новом городе находился штаб армии, штабы дивизий, штабы многих десятков стрелковых и артиллерийских полков, десятков пехотных, сапёрных, инженерных, пулемётных, химических, медикосанитарных батальонов.
   Все эти штабы были связаны с войсками и между собой телефонной связью, радиопередатчиками, системой посыльных и делегатов связи.
   Штаб армии и штабы дивизии держали беспроволочную радиосвязь со штабом фронта, с тяжёлым оружием, расположенным на левом берегу Волги.
   Электромагнитные волны, шедшие от радиопередатчиков к радиопередатчикам, выражали не только связь переднего края с глубиной Сталинградской обороны, простиравшейся далеко на восток, захватывающей не только огневые позиции артиллерии средних и тяжёлых калибров, не только аэродромы истребительной авиации, не только аэродромы бомбардировочной авиации, но и домны Магнитогорска, но и танковые заводы Челябинска, но и коксовые печи Кузнецка, но и колхозы и совхозы Урала и Сибири, но и военные базы и рыболовецкие промыслы тихоокеанского побережья.
   Определились ритм и размеры Сталинградского сражения.
   Размах битвы стал огромен. Это видели, чувствовали и те, кто имел не прямое причастие к боям, - сотрудники тыловые учреждений и баз, железнодорожники, работники отдела снабжения горючим, питавшего бензином поток машин; работники артснабжения, доставлявшие на ДОПы агрономические количества снарядов, пожираемых тысячами пушек, миллионы патронов для винтовок, автоматов, противотанковых ружей, десятки тысяч ручных гранат и мин.
   Мощь огня свидетельствовала о мощи моральной, духовной энергии, затрачиваемой на борьбу. Миллионы пудов снарядов, гранат, патронов находились в прямой связи с напряжением воли, трудом, самопожертвованием яростью, терпением тех сотен и тысяч людей, которые потребляли эти горы стали и взрывчатки.
   Размеры битвы ощущали жители заводских деревень в тридцати-сорока километрах от Волги зарево стояло в небе, грохот, то нарастая, то стихая, не прекращался днём и ночью.
   Напряжение этой битвы передалось токарям, слесарям, наладчикам на заводах боеприпасов, железнодорожным грузчикам, диспетчерам, шахтёрам на рудниках, доменщикам и сталеварам.
   Невидимая, но прочная связь установилась между яростным ритмом битвы и ритмом работы военной промышленности. Напряжение Сталинградской битвы ощущалось в газетные типографиях, в работе радио и телеграфа, оно ощущалось в сотнях и тысячах выходивших в стране газет, его ощущали в лесной глуши и на далёких полярных зимовках, его чувствовали старики, инвалиды и старухи-колхозницы, сельские школьники и знаменитые академики.
   Напряжение этой битвы ощущали миллионы людей в Европе, Китае, Америке, оно стало определять мысли дипломатов и политиков в Токио и Анкаре, оно определяло ход тайных бесед Черчилля со своими советниками, оно определило дух воззваний и приказов, выходивших из Белого дома за подписью Рузвельта.
   Напряжение Сталинградской битвы ощутили советские, польские, французские партизаны, военнопленные в страшных немецких лагерях, евреи в варшавском и белостокском гетто - огонь Сталинграда был для десятков миллионов людей подобен огню Прометея.
   Пришёл грозный и радостный час человека.
   52
   Николай Крымов в конце сентября после расформирования бригады получил новое назначение - ему поручили делать доклады по политическим и международным вопросам и прикрепили к сталинградской армии.
   Крымов поселился в Средней Ахтубе, пыльном городке, застроенном деревянными дощатыми домиками, где расположился отдел агитации и пропаганды фронтового политуправления.
   Жизнь в Средней Ахтубе с первого же дня показалась ему скучной и пресной, и он стал усиленно готовиться к докладам, решив про себя побольше времени проводить в частях.
   Вечером Крымова вызвали в политуправление, ему предстояла первая поездка в Сталинград.
   С запада, со стороны Волги, раздавалось то нараставшее, то затихавшее грохотанье, ставшее привычным за эти дни; оно слышалось беспрерывно - и в ясные утренние часы, и во мраке ночи, и в задумчивую пору заката. На серых дощатых стенах, на тёмных стёклах затемнённых окон мелькали блики сталинградского военного огня, на ночном слюдяном небе пробегали красные, бесшумные тени, а иногда яркое белое пламя, подобное короткой молнии, рождённой не небом, а человеком на земле, вдруг вызывало из тьмы холм, облепленный маленькими домиками, рощицу, подступавшую к плоскому берету реки Ахтубы.
   У ворот углового дома стояло несколько ахтубинских девушек; подросток лет четырнадцати негромко играл на гармонии. Две парочки, девушка с девушкой, танцевали, остальные молча наблюдали за танцующими, освещёнными неясным, мерцающим огнём. Что-то непередаваемое было в этом соединении отдалённого грохота битвы с негромкой, робкой музыкой, в этом смертном огне, освещающем кофточки, руки и светлые волосы девушек.
   Крымов остановился, невольно забыв на несколько мгновений о своих делах. Какая горестная прелесть, какая непередаваемая печаль и поэзия были в этих негромких звуках гармошки, в сдержанных, задумчивых движениях танца! Это не было легкомысленное и эгоистичное веселье молодости!
   Лица танцующих девушек, бледные в неясном свете далёкого огня, казались сосредоточенными и серьёзными. Они то и дело обращались в сторону Сталинграда, и в этих девичьих лицах выражалась и связь с теми парнями, что лили свою молодую кровь в Сталинграде, и печаль одиночества, и робкая, но нерушимая надежда на встречу, и вера в свою молодую прелесть, в счастье, выражалась и горесть разлуки, и ещё что-то, настолько великое и простое, по-женски сильное и по-женски беспомощное, что уж не было ни слов, ни мысли, чтобы выразить это, - а лишь душа, сердце могли это выразить - растерянной улыбкой, вздохом... И Крымов, так много переживший и передумавший за год воины, смотрел, смотрел, забыв обо всём, на танцующих.
   Готовясь к докладам, которые ему предстояло сделать перед командирами и бойцами 62-й армии, Крымов просмотрел вороха иностранных газет, присланных из Москвы. Слово "Сталинград" стояло в огромных шапках на первой полосе газет всего мира; оно заполняло сводки и передовые статьи, оно было в телеграммах, в заметках... Всюду - в Англии, в Австралии, в Китае, в Северной и Южной Америке, в Индии, в Мексике, на Шпицбергене, на острове Кубе, в Южной Африке, в Гренландии - люди говорили, писали, думали о Сталинграде. И школьницы, покупавшие карандаш и, тетрадки и промокательную бумагу со сталинградскими эмблемами, и старики, зашедшие выпить кружку пива в пивную, и домашние хозяйки, собиравшиеся у бакалейных и овощных лавок, под всеми широтами, на всех материках и островах земного шара - все судили и рядили о Сталинграде, судили и рядили о нём не потому, что было интересно или модно, ново говорить об этом, а потому, что Сталинград стал элементом жизни каждого человека на земле, потому, что мысль о Сталинграде вплелась в жизненную ткань, в каждодневный быт. в школьные занятия детей, в расчёт бюджета рабочих семей, в расчет покупок картофеля и брюквы, в мысль о сегодняшнем и завтрашнем дне, в мысль о будущем, без которой трудно жить разумному человеку на земле.
   Крымов делал выписки из иностранных сообщений о том, как дипломатические позиции нейтральных держав, как многозначительные речи, произносимые премьерами и военными министрами, как действие международных договоров определяются пламенем и громом Сталинграда. Он знал, что слово "Сталинград" появилось, написанное углём и рыжей охрой - чёрными и красными чернилами толпы, - на стенах домов, на стенах рабочих казарм, на стенах лагерных бараков в десятках оккупированных фашистами городов Европы, что это слово произносят партизаны и десантники в Брянских и Смоленских лесах, что это слово помнят солдаты Мао Цзэ-дуна, что оно будоражит умы и сердца, зажигает надежду и волю к борьбе в лагерях смерти, где, казалось, нет места надежде Обо всём атом и ещё о многом знал Крымов, собираясь делать доклады в 62 и Сталинградской армии о всечеловеческом значении жестоких боёв, которые вели солдаты этой армии. Все это захватывало, волновало его, и, думая о предстоящих докладах, Крымов заранее, в душе предчувствовал сильные и суровые слова свои.
   Но в эти минуты, слушая голос гармошки, глядя на девушек, по-пичужьи сбившихся в кучку у дощатой стены маленького ахтубинского дома, он испытал волнение, пережил чувство которое не выразить в словах.
   53
   В ту минуту, когда Крымов сел в кабину грузовой машины и, привычно примащиваясь, отодвинул на бок раздутую полевую сумку, мешавшую привалиться к спинке, он почувствовал, что сейчас начинается нечто новое, ещё не пережитое им за всё время войны, и ему придётся увидеть то, чего он не видел никогда.
   И с этим чувством, совсем не лёгким и не радостным, он оглядел беспокойное, нахмуренное лицо шофёра и сказал:, как говорил обычно Семёнову:
   - Ну, что ж, поехали...
   Вздохнув, он подумал: "Нет Мостовского, нет Семёнова... Оба без вести, как в воду".
   В небо всходила полная луна. Улица я городские домики были освещены тем сильным, ровным небелым светом, который столько раз пытались передать художники и поэты и который не удаётся, видимо, передать потому, что он неясен, странен не только в тех ощущениях, которые вызывает в человеке, но и в самом своём существе; в нём противоречие между силой жизни, всегда связанной с ощущением света, и силой смерти, выраженной в каменной холодности ночного небесного мертвеца...
   Машина спустилась по довольно крутому спуску к скучной, похожей на канал, реке Ахтубе, проехала по понтонному мосту и, миновав тонкоствольную жидкую рощицу, вышла на широкую дорогу, идущую в сторону Красной Слободы.
   Вдоль дороги стояли высокие щиты с надписями: "За Волгой земли для нас нет!", "Мы не сделаем ни шагу назад!", "Отстоим Сталинград!", щиты с перечислением подвигов красноармейцев, уничтожавших немецкие танки, самоходные орудия, штурмовую пехоту и штурмовую артиллерию.
   Дорога лежала широкая, прямая, дорога, по которой прошли десятки и сотня тысяч людей. Стрелы-указатели, обведенные широкой чёрной полосой, указывали: "К Волге" "На Сталинград", "На 62-ю переправу". Не было а мире дороги прямей и проще, чище, суровей и тяжелей этой дороги.
   Вот такой прямой, думал Крымов, она останется и в лунные послевоенные ночи, и повезут по ней люди на переправу зерно, арбузы, мануфактуру, повезут детишек в гости к сталинградским бабушкам. И Крымову захотелось разгадать чувства послевоенных путников, что поедут по этой дороге. Станут ли думать они о тех, что шли по дороге от Ахтубы до Волги в сентябрьские и октябрьские дни 1942 года? Может быть, и не станут думать, может быть, и не вспомнят. Но, боже мой! Почему же захватывает дыхание, почему кажется, что вечно уж будут холодеть от волнения руки у тех, кто глянет на эти ветлы и деревца... Да посмотрите: Вот здесь, здесь, по этой дороге шли они, шли батальоны, полки, дивизии, блестели на солнце винтовочные дула, блестели при луне воронёные стволы противотанковых ружей", погромыхивали миномёты.
   И только осенние деревца, притихшие рощицы видели людей, оставивших за спиной родные дома, людей, идущих к переправе через Волгу, на горькую боевую землю.
   Никто, никто не шел им навстречу; никто, никто не видел этих молодых и старых лиц, этих светлых и тёмных глаз, тысяч и тысяч людей, живших в городах и селах, в степях и лесах, у Чёрного моря и на склонах Алтая, в Москве, в дымном Кемерове и мрачной Воркуте...
   Они шли, построенное в походные колонны, - молодые лейтенанты шагали по обочине дороги старшины, сержанты оглядывали ряды, батальонные и полковые командиры шагали в ногу с солдатами... пробежал, придерживая болтающуюся полевую сумку, адъютант лейтеначтик передать приказание...
   Какая тяжесть на сердце и какая сила, какая печаль, сколько живых трепещущих сердец, как пустынно кругом, и вся Россия следит за ними глазами.
   Через пятьдесят - шестьдесят лет проедут под выходной день к Сталинграду из ахтубинской степи на полуторке с пением и шутками парни и девушки. Может быть, шофёр на минуту остановит машину, выйдет из кабины, чтобы продуть подачу или подлить в радиатор воды. И вдруг станет тихо в машине Что такоея? Словно не ветер поднял пыль над дорогой, зашумел в высоких вершинах деревьев, словно вздохнула чья то грудь, словно слышен гул шагов Идут И тихо-тихо станет и никто не поймёт, почему так сжалось сердце, почему так тревожно глаза глядят на пустую, прямую дорогу.. Мысли ли то были, грёзы ли: И сегодняшние ощущения и мысли Крымова смешались, сплелись с течи чувствами и мыслями, с которыми, казалось ему, оглянется на прошедшее послевоенный путник.
   "Скажи, отчего ты так плачешь: зачем так печально слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей? Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтобы славною песней были они для потомков "
   Может быть, через восемьсот, через тысячу восемьсот лет, когда не будет уж этих деревьев, не будет и этой дороги, и сама эта земля навек уснёт, прикрытая другой толсто и плотно наросшей на ней новой землей, и будет на этой новой земле жизнь, о которой нам не дано знать, и не станет сёл и городов, где жили потомки наших потомков, пройдёт по этим приволжским местам седой, неторопливый человек. Он остановится и подумает: "А ведь в этих самых местах когда-то были раскопки, где-то здесь шли к Волге оборонять Сталинград солдаты далёкой поры Великой революции, народных строек, грозных нашествий". И вспомнится ему картинка из детской книжки учебника: идут по степи :воины с простыми, добрыми, суровыми лицами в старинной одежде, в старинной обуви, с красными звёздочками на головных уборах. Старик остановится, прислушается... Что такое? Словно вздохнула чья-то грудь, словно слышен гул шагов... Идут... И не поймёт он - почему так сжалось сердце...
   54
   Когда машина дошла до стоящих вразброс домиков хутора Бурковского, шофер свернул на узкую дорожку, идущую среди густого молодого леса.
   - Бьёт день и ночь по главной дороге, поедем в обход! - сказал: он.
   Выехав на плохую лесную дорогу, он не уменьшил, а, наоборот, увеличил скорость, и грузовик скрипел и кряхтел, подскакивая на корнях, пересекавших колею, либо попадая колесом в рытвину.
   Грохот стрельбы становился всё сильнее, его уж не мог заглушить шум мотора. Ухо уверенно отличало сильные удары советских артиллерийских батарей от разрывов немецких снарядов и мин, да собственно даже не ухо, а человеческое нутро само определяло различие звуков. Спокойно и дружелюбно безразличные к близкому, оглушающему удару своих пушек, сердце, нервы вдруг при немецких разрывах напрягались, замирали, а мозг разбирался - недолёт или перелёт, снаряд или мина, да каков калибр, да не в вилку ли попала трясущаяся на лесном объезде машина.
   Вскоре стало заметно, что лес сделался ниже, деревья, словно подстриженные огромными ножницами, стояли без ветвей, без листвы, не лес, а частокол, десятки тысяч воткнутых в землю палок, кольев, оглобель, жердей Это наработала немецкая артиллерия,-десятки тысяч немецких снарядов, разрываясь, порождали миллионы гранатных осколков, шрапнельных пуль, которые обдирали кору, стригли листву, ветки и веточки заволжского леса. Он стоял прозрачный, просвечивающий и казался при лунном свете не живым лесом, а скелетом леса, недвижимым, недышащим. Видно было, как вспыхивали огни выстрелов, видны были навалы земли, полянки, расчищенные для огневых позиции, белели дощатые двери землянок, замаскированные грузовики стояли по грудь в земле, в отрытых убежищах. И чем ближе к Волге, к шестьдесят второй переправе, тем большее напряжение чувствовали приближающиеся к ней люди и им казалось, что тревога возникла не в них, а растёт, увеличивается во всём окружающем мире - в трепете звёзд, в дрожании лунного света, в песчаной бледности земли, в немоте безлиственного леса.
   Машина вдруг выехала на опушку леса, шофёр резко затормозил и, торопливо протягивая заранее подготовленные бумагу и карандаш, сказал:
   - Подпишите мне путёвку, товарищ батальонный комиссар, я поеду.
   Видимо, ему не хотелось лишнюю секунду оставаться на переправе. И он, действительно, лишней секунды не пробыл на переправе.
   Крымов прошел несколько шагов и огляделся. Он увидел высокий земляной вал, под которым в естественной котловине были сложены штабели дощатых ящиков со снарядами, бумажные хлебные мешки, груды консервов в деревянной тара, кипы зимнего обмундирования, увидел десятки людей, которые переносили эти ящики и мешки к длинному деревянному помосту.
   Он увидел Волгу, блестевшую при луне в узком просвете между окончанием земляного вала и густыми зарослями прибрежных вётел. Он подошёл к красноармейцу-регулировщику в спросил:
   - Где тут расположен комендант переправы? В это время со стороны леса сверкнул огонь и раздались сильные взрывы. Красноармеец, повернув к Крымову своё большое немолодое лицо, переждав грохот, ответил:
   - Вон под теми деревцами, где часовой стоит, земляночка, - и дружелюбно спросил:
   - В Сталинград, товарищ командир?
   Новые разрывы, показавшиеся ещё более сокрушительными, оглушающе ударили справа, слева, за спиной.
   Крымов оглянулся - никто не ложился, не бежал, люди под земляным валом продолжали своё дело, красноармеец, стоявший рядом, не оглянулся даже, ожидая ответа. И, подчиняясь его спокойствию, Крымов также неторопливо и дружелюбно проговорил:
   - Да, в Сталинград. Тут уж обо мне звонили по телефону.
   - Должно быть, на моторке пойдёте, - скачал красноармеец, - баржу сегодня не погонят. Очень уж ясная ночь, хоть иголки собирать.
   Крымов пошёл к. землянке коменданта, и, пока он шёл к ней, в воздухе свистели и подвывали снаряды, перелетавшие над головой, в лесу слышались разрывы, внезапно густой дым метнулся меж деревьев и всё кругом захрустело, затрещало, покатаюсь, что мохнатый дымовой медведь встал на дыбы, заревел, завертелся, стал крушить деревца. А люди продолжали своё дело, точно их все это не касалось, точно жизнь их не была хрупка и не могла оборваться вдруг, как стеклянная ниточка.
   И Крымов, ещё не понимая своего нового чувства, не понимая возвышенного настроения, которое постепенно захватывало ею, не сознавая до конца своего удивления перед деловитой и благородной величавостью движений, походки, речи встреченных им людей, жадно, радостно, напряжённо всматривался, сравнивал.
   Вот с этим хмурым, всю дорогу курившим шофёром, круто развернувшим грузовик и нажавшим на железку, чтобы поскорей удрать от переправы, казалось прекратились люди, которых он нередко встречал всё это время.. Тревожные, быстрые взоры, внезапный смешок, внезапное молчание, а иногда крикливая грубость, прикрывающая растерянность... Сутулящиеся плечи усталых людей, идущих по пыльным грейдерам, сорок первого года, расширенные глаза, всматривающиеся в небо, - не летит ли гад? - хриплый, замученный лейтенант с пистолетом в руке, комендант донской переправы... Разговоры: "он пошел", "он пустил ракету", "он сбросил десант", "он перерезал дорогу", "он взял в окружение". Разговоры о клиньях, о танковых клещах, о мощи немецкой авиации, о приказах немецких генералов, где предусмотрен и день и час падения Москвы, и каждодневная чистка зубов солдатами па марше, и питьё на стоянках газированной воды.
   Потом он чясто вспомнит первый свой взгляд на работающих при лунном свете солдат шестьдесят второй переправы.
   Крымов вошел в землянку, сотрясаемую разрывами. Широкогрудый, видимо, обладающий большой физической силой, белокурый человек в меховой безрукавке, сидевший на беленьком, новеньком табурете, за беленьким, новым столиком, представился ему:
   - Перминов, комиссар шестьдесят второй переправы. Он пригласил Крымова сесть и сказал:, что баржа в эту ночь не пойдет и Крымов вместе с двумя командирами, которые вскоре приедут из штаба фронта, отправится в Сталинград на моторке.
   - Чайку не хотите ли? - спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с неё сверкающий белый чайник
   Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе
   Перминов, отставив в сторону маленькую чернильницу и отодвинув от себя несколько листов разграфлённой бумаги, видимо, подготовленной для писания отчёта, отвечал немногословно, но охотно.
   Он с первых же мгновений разглядел в Крымове бывалого, боевого человека, и потому беседа их шла легко и немногословно.
   - Закопались основательно? - спросил Крымов.
   - Устроились ничего. Своя хлебопекарня. Банька не плохая. Кухня налажена. Всё в земле, конечно.
   - Как немец, авиацией главным образом?
   - Днем обрабатывает Скрипуны Ю-семьдесят семь, эти да, вредны, а двухмоторные, знаете, кидают без толку. Большей частью в Волгу. Конечно, днём ходить у нас невозможно. Пашут.
   - Волнами?
   - Всяко. И одиночные, и волнами. Словом, от рассвета до заката. Днем проводим беседы, читки. Отдыхаем. А немец пашет.
   И Перминов снисходительно махнул рукой в сторону непроизводительно пашущих в небесах немцев.
   - Ну, а ночь напролёт - артминогнём, слышите?
...

---