Гроссман Василий Семенович

   - Степан, что за скифское спокойствие, ты спишь, ведь надо узнать!
   - Да не сплю я, тише, слушай! - шёпотом сказал Степан Фёдорович.
   
   Многие люди, уезжая за границу в отпуск или деловую поездку, не пользуются услугами международного роуминга. Возможно, в спешке не хватает времени на приобретение специальной сим-карты. Существуют компании, которые предлагают выгодные тарифы по обслуживание роуминга. Оператор ответит на все Ваши вопросы и поможет разобраться в подключении.
   
   Под самым окном зарокотала машина, потом вдруг мотор заглох, и чей то голос, столь явственно слышный, точно он раздавался в комнате, произнес:
   - Заводи, заснул, что ли? - и добавил несколько слов, которые заставили женщин на мгновение потупиться, но не оставили никаких сомнении в том, что произносил эти слова раздосадованный русский человек.
   - Звук благодатный, - сказала Софья Осиповна. И все вдруг облегчённо заговорили.
   - Это все Женя со своим Ельцом, - слабым голосом сказала Маруся. - У меня и сейчас ещё боль в сердце и под лопаткой...
   Степан Фёдорович, смущённый тем, как он только что взволнованно шептался с женой, многословно и громко стал объяснять!
   - Да откуда? Нелепо же, ерунда ведь! От Калача до нас сплошная железобетонная оборона. Да и в случае чего, мне бы немедленно позвонили. Что ж вы думали, так это делается? Ой, бабы вы бабы, одно слово - бабы!
   - Да, конечно, хорошо, и все пустяки, но я подумала: вот так именно это бывает, - тихо сказала Александра Владимировна.
   - Да, мамочка, именно так, - отозвалась Женя. Степан Федорович накинул на плечи плащ и, пройдя по комнате, сдёрнул маскировку и распахнул окно.
   - Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался, - сказала Софья Осиповна и, прислушавшись к пестрому гулу машин и голосов, заключила. - И благовест ближнего храма, и голос народа, и шум колеса.
   - Не шум колеса, а стук колеса, - поправила Мария Николаевна.
   - Нехай будет стук, - сказала Софья Осиповна и всех рассмешила этими словами.
   - Много легковых, "эмки", есть "зисы-101", - говорил Степан Фёдорович, вглядываясь в улицу, освещённую неясным светом луны.
   - Наверно, подкрепления на фронт идут, - сказала Мария Николаевна
   - Нет, пожалуй, наоборот, не похоже, что к фронту, - ответил Степан Федорович Он вдруг предостерегающе поднял палец и сказал - А ну, тише!
   На углу стоял регулировщик, и к нему то и дело обращались проезжавшие. Говорили они негромко, и слов разобрать было нельзя. На все вопросы регулировщик отвечал взмахом флажка, указывая маршрут легковым машинам и грузовикам, на которых громоздились столы, ящики, табуретки и складные кровати. На грузовиках сонно покачивались в такт движению закутанные в шинели и плащ-палатки люди. Возле регулировщика остановился "зис 101", и разговор вдруг стал явственно слышен Степану Федоровичу.
   - Где комендант? - спросил густой медленный голос.
   - Вам коменданта города?
   - На что мне твоего коменданта города, мне нужно знать, где разместился комендант штаба фронта?
   Степан Фёдорович не стал дольше слушать. Он прикрыл окно и, выйдя на середину комнаты, объявил:
   - Ну, товарищи, Сталинград стал фронтовым городом, к нам пришёл штаб Юго-Западного фронта.
   - От войны нельзя уйти, она идёт за нами, - сказала Софья Осиповна. - Давайте спать! В шесть утра я должна быть в госпитале.
   Но едва она сказала эти слова, как послышался звонок.
   - Я открою, - сказал Степан Фёдорович и, надев свой коверкотовый плащ, пошел к двери Плащ этот ночью обычно лежал на спинке кровати, чтобы находиться под рукой на случай бомбежки. На спинке кровати лежали новый костюм и плащ Спиридонова, а возле шкафа стоял в боевой готовности чемодан с Марусиной шубой и платьями.
   Вскоре Степан Федорович вернулся и смеющимся шёпотом сказал:
   - Женя, вас там кавалер спрашивает, красавец мужчина, я его пока в передней оставил.
   - Меня? - удивилась Евгения Николаевна - Не понимаю, какая чепуха! - Но по всему чувствовалось, что она взволнована и смущена.
   - Джахши, - весело сказала Вера. - Вот вам и тётя Женя.
   - Выйдите, Степан, я оденусь, - быстро сказала Евгения Николаевна и легко, по-девичьи вскочила, задёрнула маскировку и зажгла свет.
   Надеть платье и туфли заняло несколько секунд, но движения ее сразу же стали медленны, когда она, прищурив глаза, подкрашивала карандашиком губы.
   - Да ты с ума сошла, - сердито сказала ей Александра Владимировна. - Красишься среди ночи, ведь человек ждет.
   - Да притом еще не мытое, заспанное лицо и спутанные, как у ведьмы, волосы, - добавила Мария Николаевна.
   - Вы не беспокойтесь, - сказана Софья Осиповна. - Женичка отлично знает, что она ведьма молодая и красивая.
   Ей, седой и толстой пятидесятивосьмилетней девушке, может быть, ни разу в жизни не приходилось вот так, сдерживая сердцебиение, прихорашиваться, готовясь к нежданной встрече.
   Эта мужеподобная женщина, обладавшая воловьей работоспособностью, объездившая полсвета с географическими экспедициями, любившая в разговоре грубое словцо, читавшая математиков, поэтов и философов, казалось, должна была к красивой Жене относиться с неодобрительной насмешкой, а ни с нежным восхищением и смешной, трогательной завистью.
   Женя всё с тем же недоумевающим, сердитым выражением лица пошла к двери.
   - Не узнаёте? - спросили из-за двери.
   - И да, и нет, - ответила Женя
   - Новиков, - назвался пришелец.
   Идя к двери, она была почти уверена, что именно он и пришёл, но ответила так потому, что не знала, нужно ли ей сердиться на бесцеремонность ночного вторжения.
   И вдруг, точно со стороны, она увидела всю поэзию этой ночной встречи - увидела себя, сонную, только что покинувшую тепло домашней, материнской постели, и стоящего у двери человека, пришедшего из грозной военной тьмы, несущего с собой запах пыли, степной свежести, бензина, кожи.
   - Простите меня, глупо являться среди ночи, - сказал он и склонил голову. Она сказала:
   - Вот теперь я вас узнала, товарищ Новиков. Очень рада. Он проговорил:
   - Война привела в Сталинград. Вы извините, лучше я днём зайду.
   - Куда же вы сейчас пойдёте, среди ночи? Оставайтесь у нас.
   Он стал отнекиваться. Кончилось тем, что она стала сердиться не на то, что Новиков вторгся ночью в дом, а на то, что он не хочет в нём остаться. Тогда Новиков, обращаясь в тьму лестничной клетки, сказал негромко, тоном человека, привыкшего приказывать и знающего, что приказ его всегда услышат.
   - Кореньков, принесите мой чемодан и постель. Женя сказала:
   - Рада вас видеть живым и здоровым. Но я расспрашивать вас сейчас ни о чём не буду: вы устали, вам надо помыться, попить чаю, поесть. А утром поговорим подробно, расскажете мне о себе. Познакомлю вас с мамой, сестрой, племянницей.
   Она вдруг взяла его за руку и, разглядывая его лицо, произнесла:
   - А вы очень изменились, прежде всего брови посветлели.
   - Это от пыли, - сказал он. - Очень пыльная дорога.
   - От пыли и от солнца. И глаза от этого кажутся темней, Женя почувствовала, как большая рука его, которую она держала, чуть-чуть дрогнула в её руке, и, рассмеявшись, сказала:
   - Ну вот, пока поручу вас нашим мужчинам, а завтра будете введены в женский мир.
   Гостю устроили постель в комнате Серёжи. Серёжа провёл его в ванную, и Новиков спросил:
   - О, неужели и душ действует?
   - Пока действует, - ответил Серёжа, следя, как гость снимает портупею, револьвер, гимнастёрку с четырьмя малиновыми "шпалами", выкладывает из чемоданчика бритвенный прибор и мыльницу.
   Высокий, плечистый, он казался человеком, рождённым для ношения военной формы и оружия.
   Серёжа казался себе таким слабым и маленьким рядом с этим суровым сыном войны. А ведь завтра и он станет её сыном.
   - Вы брат Евгении Николаевны? - спросил Новиков. Серёже казалось неловким называться Жениным племянником, она слишком молода, чтобы быть теткой взрослого парня, поступившего добровольцем в рабочий батальон. Новиков подумает, либо Женя пожилая, либо племянник совершенный молокосос.
   - Вытирайтесь мохнатой простыней, - сказал Серёжа, точно не расслышав вопроса
   Ему не понравилось, как Новиков разговаривал с водителем машины, сутулым красноармейцем лет сорока.
   Серёжа, кипятивший на керосинке чай, сказал:
   - Товарищу шофёру мы постелим здесь постель. Новиков возразил:
   - Нет, он будет спать в машине, её нельзя оставлять без охраны.
   Красноармеец усмехнулся:
   - До Волги доехали, товарищ полковник, по воде машину не уведут.
   Но Новиков сказал:
   - Идите, Кореньков.
   Чай Новиков пил в Серёжиной комнате. Степан Федорович, почёсывая грудь и позёвывая, сел напротив него и тоже стал пить чай; его взволновал ночной приход штаба.
   Из-за двери послышался голос Жени:
   - Ну как там у вас, всё в порядке? Новиков поспешно поднялся и, стоя, точно разговаривал с высоким начальником, ответил:
   - Благодарю вас, Евгения Николаевна, и ещё раз простите.
   Когда он говорил с Женей, глаза его приняли виноватое выражение, и это не шло к его властному лицу с широким лбом, прямым носом и плотно складывающимися губами.
   - Ну, до завтра, спокойной ночи, - сказала Женя, и Серёжа заметил, что Новиков слушал стук удалявшихся каблуков.
   Степан Фёдорович, прихлёбывая чай, угощал гостя и оглядывал его глазами человека, смыслящего в деле подбора кадров. Он прикидывал в уме, какая гражданская работа подошла бы Новикову. Такого в промкооперации, пожалуй, не встретишь. Ему бы подошло быть начальником какого-нибудь крупного строительства союзного значения.
   - Значит, штаб фронта теперь в Сталинграде будет? - опросил Степан Фёдорович.
   Новиков искоса посмотрел на него, и Степан Фёдорович заметил в глазах гостя неудовольствие.
   - Э, военная тайна, - немного обиженно сказал Спиридонов и, не удержавшись, прихвастнул: - Мне такие вещи по должности известны, снабжаю энергией три завода-гиганта, а они снабжают фронты.
   Но, как и всегда, хвастовство в основе своей имело слабость и неуверенность: военный смутил его своим спокойным, холодным взглядом. Видимо, полковник подумал так: "Если и сообщены тебе такие сведения, то вовсе не следует без нужды повторять их, да ещё в присутствии этого паренька, он-то никого не снабжает энергией".
   Степан Фёдорович рассмеялся.
   - Знаете, по правде говоря, как это мне было объявлено? И он рассказал о разговоре зисовского пассажира с регулировщиком.
   Новиков пожал плечами. Сережа неожиданно спросил:
   - А вы нашу Женю и до войны встречали? Новиков торопливо ответил:
   - Да, в общем, да. Степан Фёдорович подмигнул:
   - Военная тайна. - И подумал: "Э, полковник!" Новиков, разглядывая висевшую на стене картину, изображавшую старика в зелёных штанах и с зелёной бородкой,
   опросил:
   - Что ж, это старичок от старости позеленел? Серёжа ответил:
   - Это Женя рисовала, она считает старого странника одной из лучших своих работ.
   Степан Фёдорович решил, что у Евгении Николаевны с полковником давнишний роман, а все эти церемонии, вскакивания и обращения на "вы" - чистая декорация. И это почему-то сердило его: "Уж больно она хороша для тебя, солдат", - думал он.
   Новиков помолчал и негромко сказал:
   - Знаете, странный у вас город. Разыскивал долго ночью вашу улицу, и оказалось, улицы названы по всем городам Советского Союза - и Севастопольская, и Курская, и Винницкая, и Черниговская, и Слуцкая, и Тульская, и Киевская, и Харьковская, и Московская, и Ржевская есть... - Он усмехнулся: - А я под многими городами этими в боях участвовал, в некоторых до войны служил. Да. И все они, выходит, здесь оказались...
   Серёжа слушал - казалось, другой человек, не чужой, непонятный, вызвавший чувство недоброжелательства, сидит перед ним. И он подумал: "Нет, нет, я правильно решил - иду!"
   - Да, улицы, эх, да улицы, советские наши города, - тяжело вздохнул Степан Фёдорович. - Ложитесь-ка спать, вы - с дороги.
   Новиков был родом из Донбасса. Из всей семьи к началу войны в живых остался лишь старший брат Новикова - Иван, работавший на Смоляниновском руднике, недалеко от Сталине. Отец Новикова погиб во время пожара в подземной выработке, мать вскоре после этого умерла от воспаления лёгких.
   Иван редко переписывался с братом - за время войны Новиков получил от него лишь два письма. Последнее письмо брат прислал в феврале на Юго-Западный фронт с далёкого рудника, куда попал в эвакуацию вместе с женой и дочерью. Иван жаловался на тяжесть жизни в эвакуации. Новиков послал ему из Воронежа денег и продовольственную посылку, но ответа от Ивана не было, и Новиков не знал, получил ли Он посланное, переменил ли снова адрес.
   Последний раз виделись они перед войной. Новиков в 1940 году приехал погостить на неделю к брату. Странно было ему ходить по тем местам, где когда-то он жил мальчишкой. Но, видно, так сильна в человеке любовь к своей родной земле, к своей детской поре, поре материнской любви и ласки, что угрюмый и суровый рудничный посёлок казался ему милым, уютным, красивым и он не замечал ни колючего ветра, ни тошного едкого дыма, идущего от коксобензольного завода, ни мрачных, похожих на могильные курганы, терриконов... И суровое лицо Ивана, с ресницами, подчёркнутыми угольной пылью, и лица приятелей детской поры, пришедших выпить с ним водки, вспомнить давно прошедшее время, были ему такими родными, близкими, что он сам удивился, как это он столько лет прожил вдали от родного посёлка.
   Новиков был из тех людей, которые те знают в жизни лёгких успехов и побед.
   Он полагал, что это происходит от неумения легко завязывать дружбу, от тяжеловесной прямоты характера. Но он считал себя человеком отзывчивым, добродушным и доброжелательным, как раз не таким, каким представлялся людям.
   И хотя обычно люди думают о себе не то, что они представляют собой на самом деле, но в этой оценке своих свойств Новиков был отчасти прав. Он казался людям более хмурым и сухим, чем был в действительности.
   Таким казался он товарищам, когда, погоняв голубей, стал учиться в городском училище; таким казался он, когда поступил на работу в слесарную мастерскую, когда пошёл служить в Красную Армию, - так было на протяжении всей его жизни.
   Он любил охоту, рыбную ловлю. Ему хотелось растить фруктовые деревья, ему нравились красиво обставленные комнаты, но в жизни его было столько работы и кочевий, что ой никогда не охотился, не занимался садоводством и ловлей рыбы и не жил в уютных, по-домашнему обставленных комнатах с картинами и коврами. А людям казалось, что он ничем этим не интересуется и думает только о работе, - и, действительно, работал он много.
   Он рано, двадцати трёх лет, женился и рано овдовел.
   На войне ему выпало немало тяжёлого, и хотя всё время он служил в больших штабах, удалённых от передовой, он попадал то под жестокие бомбёжки, то в окружения, а однажды ему пришлось вести в атаку сводный отряд, состоявший из командиров штаба армии, - это было в районе Мозыря в августе 1941 года.
   Служебное продвижение Новикова шло хорошо, но блестящим его назвать было нельзя. За год войны он получил четвёртую, полковничью "шпалу", был награждён орденом Красной Звезды.
   Его считали превосходным штабным работником: образованным, с широким кругозором, со спокойным, сильным и методическим мышлением, человеком, способным легко и быстро проанализировать сложную и запутанную обстановку.
   Но сам он полагал, что штабная работа для него дело временное. Ему казалось, что все свойства его характера и душевного склада отвечают другому. Он считал себя боевым командиром, прирождённым танкистом, чьи способности полностью проявятся в прямой схватке с врагом, натурой, склонной не только к логике и анализу, но и к быстрым волевым ударам, к решениям, в которых аналитические способности и точная разработка деталей дружат со страстью и риском.
   Его считали человеком рассудочным и даже холодным, а он чувствовал в себе совсем иную силу. Правда, он понимал, что люди не виноваты, расходясь с Новиковым в оценке Новикова.
   В спорах он был спокоен и сдержан, в быту отличался большой аккуратностью, бывал недоволен, когда хоть немного нарушался заведённый им порядок, и соблюдал этот порядок. Во время бомбёжки он мог сделать картографу замечание, почему плохо отточен карандаш, либо сказать машинистке: "Я ведь просил вас не печатать на машинке, которая плохо выбивает букву "т".
   Чувство к Шапошниковой стало странной нелогичностью его жизни. В тот вечер, когда он познакомился с ней на концерте в Военной академии, он был необычайно взбудоражен и взволнован этим случайным знакомством. Он ревновал её, узнав, что она замужем. Он радовался, узнав, что она рассталась с мужем. Увидев её случайно в окне вагона, он сел в поезд и ехал три с половиной часа на юг, когда ему нужно было ехать на север, но так и не сказал того, ради чего решил сесть в поезд.
   В первый час войны он думал о ней, хотя ему, в сущности, нечего было помнить, как нечего было забывать.
   Лишь теперь, в комнате, где ему была приготовлена постель, Новиков удивился тому, что произошло. Ночью, не имея на то никакого права, он пришёл к Евгении Николаевне, всполошил всех её родных. Возможно, он поставил её в неловкое положение, нет, наверное, даже в глупейшее и ложное положение. Как она объяснит всё это матери, родным? Но вот она объяснила им, сердясь, пожимая плечами, и тогда все они начинают смеяться над ним: "Что за нелепый человек - в два часа ночи стал ломиться в дверь... Чего он хочет? Пьян он, что ли? Ворвался, стал бриться, попил чаю и завалился спать". Ему почудились за стеной насмешливые голоса. "Ох-ох-ох", - проговорил он. Нужно оставить на столе записку, извиниться и тихо выйти на улицу, разбудить водителя! "заводи, заводи..."
   И едва он решил это, как совершенно внезапная мысль осветила всё по-новому. Она улыбалась ему, она своими милыми руками устроила ему постель, утром он вновь увидит её. И, наверное, приди он сюда через день-два, она сказала бы: "Ах, как жалко, что вы сразу не заехали к нам, а теперь комната уже занята". Но что он предложит ей и вправе ли он даже мечтать о личном счастье в такое время? Нет, не вправе! Он знал это, конечно, знал, а где-то в глубине жило другое знание, более мудрое, утверждавшее, что все волнения его сердца законны, имеют оправдание и смысл.
   Он вынул из портфеля тетрадь в клеёнчатой обложке и, сидя на постели, стал перелистывать её. Усталость, соединённая с непроходившим волнением, не звала сон, а гнала сон.
   Он просматривал свои короткие, отрывочные записи, точно эти записи, следы военных событий и душевных тревог, могли успокоить волнение сердца.
   Новиков глядел на полустёртую карандашную запись:
   "22 июня 1941 года. Ночь. Шоссе Брест-Кобрин".
   Он посмотрел на часы - было четыре часа утра. Те, ставшие привычными волнения и боль души, с которыми он свыкся в этот год и при которых продолжал есть, спать, бриться, дышать, как-то странно соединились с радостным волнением, заставившим сегодня быстро биться его сердце. Нелепой казалась ему мысль о сне, когда он вошёл в эту комнату, такой же нелепой она казалась на рассвете 22 июня в прошлом году.
   Он стал вспоминать свой разговор со Степаном Фёдоровичем и Серёжей. Оба они ему не понравились, особенно Спиридонов Он вновь представил себе тот миг, когда позвонил у двери, стоял в передней и вдруг услышал быстрые, легкие, милые шаги.
   И всё же он заснул.
   Всегда с немеркнущей ясностью вспоминалась Новикову первая ночь войны - она застала его на Буге во время поездки с инспекторскими поручениями штаба округа. Попутно он собирал данные у командиров частей, участвовавших в финской войне - ему хотелось написать работу о прорыве линии Маннергейма.
   Спокойно поглядывал он на западный берег Буга, на плешины песка, на луга, на сады и домики, на темневшие вдали сосны и лиственные рощи; он слушал, как немецкие самолёты, словно сонные мухи, ноют в безоблачном небе немецкого губернаторства.
   Когда он видел за Бугом на горизонте дымки, он говорил: "немцы кашу варят", словно ничего, кроме каши, немцы не могли сварить. Он читал газеты, обсуждал военные события в Европе, и ему казалось, что ураган, бушевавший в Норвегии, Бельгии, Голландии и Франции, уходит всё дальше и дальше, перекочёвывает из Белграда в Афины, из Афин на остров Крит, с Крита уйдет в Африку и где-то там, в африканских песках, заглохнет. Но все же душой он и тогда уже понимал, что эта тишина - не просто тишина мирного летнего дня, а ужасная, томящая, душная тишина перед назревавшей бурей. И в своей памяти Новиков нащупывал острые, неизгладимые воспоминания, спавшие постоянными спутниками его лишь оттого, что пришёл день 22 июня, день войны, день, оборвавший мирную пору. Так об ушедшем из жизни человеке близкие его вспоминают все подробности: и мелькнувшую улыбку, и случайное движение, и вздох, и слово - и всё это кажется не случайным, не мелочью, а глубоким и полным значения признаком надвигавшейся беды.
   Как-то, за неделю до начала войны, Новиков переходил широкую мощённую булыжником улицу Бреста; ему встретился немецкий военный, очевидно, сотрудник комиссии по репатриации. Новиков вспомнил его нарядную фуражку с окованным металлом козырьком, и эсэсовский мундир цвета стали, и перевязь на руке с чёрным знаком свастики в белом круге, и худое, надменное лицо, и портфель светлокремовой кожи, и чёрное зеркало сапог, на которое не решалась садиться уличная пыль. Он шёл странной походкой, печатая шаг, мимо одноэтажных домиков.
   Новиков, перейдя улицу, подошёл к киоску с сельтерской водой, и пока пожилая еврейка наливала ему стакан фруктового напитка, он подумал и много раз потом вспоминал эту мысль: "Шут!" И тотчас себя поправил: "Сумасшедший!" И вновь себя исправил! "Бандит!"
   И он помнил - в ту минуту у него появилось томящее чувство злобы и раздражения.
   Новиков помнил, что крестьянин, проезжавший в это время по улице, и женщина, поившая его водой, оба с каким-то одинаковым напряжённым выражением следили за нацистским военным чиновником. Может быть, они уже предчувствовали? что вещал этот одинокий вестник зла среди широкой пыльной улицы пограничного советского города.
   За три дня до начала войны Новиков обедал с начальником одной погранзаставы. Было необычайно жарко, и марлевые занавески на открытых окнах не шевелились. И вдруг в тишине из-за реки раздался утробный низкий орудийный выстрел, и начальник погранзаставы сердито сказал:
   - Соседушка заклятый голос пробует!
   Потом уже в Воронеже, весной 1942 года, Новиков случайно узнал, что спустя пять дней после их совместного обеда этот начальник заставы задержал немцев на шестнадцать часов силой одного лишь пулемётного огня и погиб вместе с женой и двенадцатилетним сыном.
   Немцы после вторжения в Грецию проводили воздушно-десантные операции на Крите Вспоминался ему доклад об этом, слышанный им в штабе. Во многих вопросах после доклада чувствовалась тревога! "Расскажите подробней о потерях германской армии". "Скажите, заметно ли ослабление германской армии?" Одна записка спрашивала прямо - "Товарищ докладчик, успеем ли мы получить от немцев оборудование, если в ближайшее время нарушится торговый договор?"
   Он помнил, как ночью после этою доклада сердце его на миг сжалось и ему подумалось: если Россия избегнет военной грозы - это будет чудо, да ведь чудес не бывает! Это оттяжка на год, на два!
   Последняя ночь мира, первая ночь войны!
   В эту ночь Новикову нужно было встретиться с командиром бригады тяжёлых танков. Новиков находился в танковом полку, дежурный никак не мог соединить его со штабом бригады: связи не было.
   Они вдвоём ругали бестолковость телефонистов, недоумевали - обычно телефоны работали отлично.
   Новиков поехал на полевой аэродром: у лётчиков имелась связь с высшим штабом, и он решил воспользоваться их проводом. Но и у лётчиков ни прямой, ни окольной связи не было - произошёл множественный порыв на линии. Эти непонятные порывы проводов в тихий летний вечер стали понятны лишь через несколько часов, немцы уже вели войну...
   Командир истребительного полка пригласил Новикова в городской театр смотреть постановку "Платов Кречет". Ехали лётчики с жёнами, некоторые с гостившими отцами и матерями, в автобусе имелись свободные места. Но Новиков отказался, он решил поехать в бригаду.
   Ночь была лунная, теплая, пустынное шоссе качалось белым среди темных приземистых лип. Когда Новиков сел в машину, из ярко освещённого, широко открытого окна раздался голос дежурного:
   - Товарищ подполковник, связь есть!
   Слышно было плохо, но Новикову удалось поговорить - командир бригады уехал на техническую базу, куда ушли танки для осмотра и смены моторов, и вернётся лишь на следующий день вечером, Новиков решил ночевать у лётчиков. Он попросил устроить ему ночлег, и дежурный улыбнулся:
   "Места хватит!" - штаб стоял в большом помещичьем доме.
   Дежурный провёл его в огромную комнату, освещённую яркой трёхсотсвечёвой лампочкой. У отделанной резной панелью стены стояла железная кровать, табурет и тумбочка.
   Не вязались с роскошью отделанных дубом стен и лепного потолка эта узенькая солдатская кровать и фанерная казарменная тумбочка. Он обратил внимание, что в хрустальной люстре не было ламп и рядом с люстрой спускался шнур с патроном.
   Новиков пошёл поужинать в столовую - просторный, высокий зал. В столовой было пусто, и лишь за крайним столиком два политработника ели сметану. Ужин оказался очень обильным, но Новиков, который не был равнодушен к соблазнам кухни, едва съел половину того, что принесла ему официантка, девушка с окающей нижегородской речью. Котлеты с жареной картошкой она принесла в эмалированной миске, а налистник со сметаной - в фарфоровой тарелке с золочёным ободком, с изображением пастушки в розовом платье, окружённой белыми овечками. Квас ему подали в голубом бокале, а чай в новенькой алюминиевой кружке, обжигавшей губы.
   - Что это у вас пусто в столовой? - опросил он у официантки.
   - А у нас тут многие семейные; у всех жёны и ребята, - сказала девушка. - Одни сами готовят, другие домой берут.
   Она подняла палец и с милой улыбкой чистого и наивного существа вдруг сказала:
   - Некоторые девушки-официантки говорят: "Нам это не нравится - молодые семью и детей имеют", а я считаю: хорошо! И нам тут прямо, как дома, у отца с мамой.
   Она произнесла эту фразу запальчиво, горячо, видимо желая сочувствия своим мыслям, может быть, она вела об этом спор с подругой на кухне. Потом она снова подошла к Новикову и испуганно сказала:
   - Что ж вы ничего не кушали, не вкусно у нас? - и, наклонясь, доверительно прибавила: - Вы к нам, товарищ, подполковник, надолго? Завтра, смотрите, не уезжайте, у нас в воскресенье обед будет, ой! Мороженое, и на первое щи кислые, из Слуцка сегодня бочку кислой капусты привезли. А то лётчики обижались, что щей давно нет.
   Она дышала ему в щёку, и глаза её блестели. Не будь в них доверчивого, ребячьего выражения, Новикова бы не растрогал доверительный шепот волжской девушки - он бы его принял за заигрывание.
   Спать не хотелось, и он прошёл в сад.
   Широкие каменные ступени казались ему при лунном свете мраморно-белыми. Тишина стояла совершенная, необычайная какая-то. Деревья словно погрузились в прозрачный пруд - таким неподвижным был светлый воздух.
   Странный, смешанный свет луны и зари самого долгого дня года стоял в небе. На востоке угадывалось мутное светлое пятно, а запад едва розовел. Небо было беловатое, мутное, синевой.
   Каждый лист на ветвях был резко очерчен, казался вырубленным из чёрного камня, а вся громада клёнов и лип представлялась плоским чёрным узором на светлом небе. Красота мира переступила в эту ночь свой высший предел, и люди уже не могли не замечать её и не думать о ней. Это торжество красоты наступает, когда не только праздный человек останавливается, поражённый открывшейся ему картиной, но и отработавший смену рабочий, путник со сбитыми ногами вдруг, забывая усталость, медленным взором охватывают небо и землю.
   В такие минуты человек не ощущает по отдельности света, простора, шороха, тишины, тепла, сладких запахов, касания травы и листьев - всех сотен, а может быть, тысяч и миллионов частей, слагающих красоту мифа.
   Такая красота - истинная красота и лишь об одном говорит человеку: жизнь - благо.
   И Новиков всё ходил по саду, останавливался, оглядывался, присаживался, вновь ходил, ни о чём не думая, ничего не вспоминая, охваченный бессознательной печалью о том, что красота этого мира живёт, не делясь своей долговечностью
   с людьми.
   Придя в комнату, он разделся и в носках подошёл к лампочке, стал вывинчивать её из патрона - лампочка нагрелась, жгла пальцы - и он взял со стола газету, чтобы обернуть ею лампу.
   К нему вернулись обычные мысли о завтрашнем дне, об отчете, который он почти закончил и вскоре повезет в штаб округа, о том, что следует сменить перед отъездом аккумулятор у машины и что удобнее всего сделать это на рембазе танкового корпуса.
   Уже в темноте он снова подошёл к окну и мельком, рассеянно поглядел на сад, на небо - им уже владели обычные житейские мысли. Он не раз вспоминал потом именно об этом уже безразличном, сонном и рассеянном настроении, с которым оглядел тихий, ночной сад, - последний взгляд на мирное время.
   Он проснулся с точным сознанием происшедшего несчастья, но совершенно не представляя себе, в чем оно.
   Он увидел паркет в алебастровой крошке и сверкавшие оранжевыми отблесками хрустальные подвески люстры.
   Он увидел грязно красное небо в черных клочьях дыма.
   Он услышал женский плач, вопль ворон и галок, грохот, колебавший стены, и одновременно он услышал слабый, ноющий звук в небе, и хотя этот ноющий звук был самым мелодичным и тихим из всех звуков, наполняющих воздух, именно он заставил Новикова инстинктивно содрогнуться, вскочить с кровати.
   И все это он увидел и услышал в течение одной лишь доли секунды. Он кинулся, как был, в нижнем белье к двери и вдруг сам себе сказал: "спокойствие!" - вернулся и стал одеваться.
   Он заставил себя застегнуть все пуговицы на гимнастёрке, поправил ремень, одёрнул кобуру и размеренным шагом пошел вниз.
   Впоследствии ему приходилось часто встречать в газетах выражение "внезапное нападение", но представляли ли себе люди, не видевшие первых минут войны, всю силу этих слов?
   По коридору бежали одетые и полуодетые люди.
   Все спрашивали, но никто не отвечал на вопросы.
   - Загорелись бензобаки?
   - Авиабомба?
   - Манёвры?
   - Диверсанты?
   На ступенях стоячи лётчики.
   Один из них, в гимнастерке без пояса, сказал, указывая в сторону города.
   - Товарищи, глядите!
   Над вокзалами и железнодорожной насыпью вздувались, пузырились, рвались к небу кровяно-чёрные пожары, плоско над землёй вспыхивали взрывы, и в светлом, смертном воздухе мелькали, кружились чёрные комарики-самолёты.
   - Это провокация! - крикнул кто-то.
   И чей-то негромкий, но всеми услышанный голос, уже не спрашивающий, а уверенно вещая суровую правду, внятно произнёс:
   - Товарищи, Германия напала на Советский Союз, все на аэродром!
   С какой-то особой остротой и точностью запомнил Новиков ту минуту, когда, кинувшись следом за всеми к аэродрому, он остановился среди сада, по которому гулял несколько часов назад. Был миг тишины, и могло показаться, что ничего не произошло. Земля, трава, скамейки, плетёный столик под деревьями, на котором лежала картонная шахматная доска и рассыпанное, не собранное после игры домино...
   Именно в этот миг тишины, когда стена листвы закрыла от него пламя и дым, он ощутил режущее, почти невыносимое для души человека чувство исторической перемены.
   И это пришедшее изменение было неотвратимым, и хотя лишь один крошечный миллиметр отделял ещё жизнь Новикова от привычного берега, не было уже силы, способной уничтожить этот зазор, он рос, ширился, превращался в метры, километры. Жизнь и время, которые Новиков ещё физически ощущал, как своё настоящее время и свою настоящую жизнь, в нём, внутри его сознания, превращались в прошлое, в историю, в то, о чём станут говорить". "О, так жили и думали люди до войны". А новое внезапно, из смутно угадываемого будущего, превратилось в настоящее, в его новую жизнь и в его новое время. В этот миг он подумал об Евгении Николаевне, и ему показалось - мысли о ней будут сопутствовать ему в том, новом, что пришло...
   Желая сократить путь к аэродрому, он перелез через забор и бежал меж ровного строя молодых ёлок. Возле маленького домика - вероятно там жил бывший садовник помещика - стояли поляки, мужчины и женщины, и когда он пробегал мимо них, женский голос жадно, с придыханием спросил:
   - Кто то, Стасю?
   И звонкий детский голос ответил:
   - То москаль, русский, мамо, - и прибавил объясняюще: - жовнеж 1
   1 Солдат.
   Он бежал и, задыхаясь от бега, повторял застрявшее в его потрясённом сознании слово:
   - Русский солдат, русский, русский солдат...
   И в этом слове было для него какое-то горькое и гордое, радостное и новое звучание.
   Едва подбежал он к аэродрому, как от вершины ближайшего леса оторвались самолёты - один, два, тройка и ещё тройка... Что-то хлестнуло, ёкнуло, и земля задымилась, вскипела, как вскипает вода, он невольно зажмурился - пулемётная очередь пронеслась в нескольких шагах от него, и тотчас его оглушило рёвом мотора, и он успел увидеть кресты на крыльях, свастику на хвосте самолёта и голову пилота в лётном шлеме, мельком оглядывающего содеянное. И тотчас вновь стал нарастать гул, рев идущего на бреющем полёте второю штурмовика.. И за ним третьего.
...

---