Гроссман Василий Семенович

   Он не ответил на вопрос своей новой знакомой и сам спросил: ее:
   - Как вас зовут?
   - Нина, - сказала: она, - а вы Виктор, - и указала на лежавшую на столике большую фотографию с надписью: "Виктору Павловичу Штруму - аспиранты Института механики и физики".
   
   Когда строительная бригада выезжает на объект не оснащенный электричеством, тут без дизельной электростанции не обойтись. Дизельные генераторы предоставляют постоянное обеспечение электричества в любых условиях. На такие генераторы можно спокойно положиться и в ночное время суток.
   
   - А отчество? - спросил: он.
   - Просто Нина, без отчества.
   Штрум предложил ей выпить чаю и поужинать с ним. Нина согласилась и посмеивалась, глядя, как неумело хозяйничает Штрум.
   - Кто же так хлеб режет? - спрашивала она. - Давайте уж я. Да к чему открывать консервы, и так всего хватает на столе... Постойте, постойте, надо стряхнуть пыль со скатерти.
   Какая-то особая трогательная прелесть была в милом хозяйничанье этой молодой женщины в большой, пустой квартире.
   За ужином Нина рассказала: ему, что она живёт с мужем в Омске, он работает в Райпотребсоюзе. Она приехала в Москву с партией белья для госпиталей из омского швейкомбината, её тут задержали с оформлением и сдачей, через несколько дней она поедет в Калинин, - материалы, которые полагались Омску, по ошибке заслали в Калинин.
   - А после этого придётся домой ехать, - сказала: Нина.
   - Почему же "придётся"? - спросил: Штрум.
   - Почему? - переспросила она и вздохнула: - Вот потому.
   Штрум предложил ей выпить вина.
   Нина выпила полстакана мадеры, той, которую Людмила Николаевна велела привезти в Казань, и над верхней губой у неё заблестели капельки пота, она стала обмахивать платочком шею и щёки.
   - Вы не боитесь, что окно открыто? - спросил: Штрум. - Почему всё же вы сказали : "придётся ехать домой", ведь обычно говорят: "придётся уехать из дому". - Она засмеялась и легонько покачала головой. - Что это за цепочка? - спросил: он.
   - Это медальон, тут фотография моей покойной мамы. - Она сняла цепочку с шеи, протянула ему: - Хотите посмотреть?
   Он посмотрел на маленькую пожелтевшую фотографию пожилой женщины, с головой, по-деревенски повязанной белым платочком, и бережно вернул гостье медальон.
   Потом она прошлась по комнате и сказала:
   - Боже мой, какая огромная площадь, заблудиться можно.
   - Я бы хотел, чтобы вы заблудились здесь, - проговорил он и смутился от своих слишком смело сказанных слов. Но она, видимо, не поняла его.
   -Знаете что, - сказала: она, - давайте я вам помогу пыль в комнате вытереть, посуду убрать.
   - Что вы, что вы! - испуганно сказал: Штрум.
   - А что же тут такого? - удивлённо спросила она.
   Она вытерла клеёнку, стала перемывать стаканы и рассказывать.
   А Штрум стоял у окна и слушал её.
   Какая странная женщина, как не походила она на всех знакомых ему женщин. И как красива! Как это она, не колеблясь, с поразившей Штрума режущей по душе откровенностью, рассказывала о себе, рассказала: о своей покойной матери, о том, какой у неё недобрый муж и как он - виноват перед ней.
   В ее словах необъяснимо соединялись ребячество и житейская опытность.
   Она рассказала: ему, что её любил один "замечательный парень", техник по монтажу, она работала тогда наладчицей в цехе, и теперь сама не понимает, почему не вышла за него замуж, а незадолго до войны пошла за красивого соседа по квартире, уполномоченного Омского райпищепромсоюза, он сейчас на броне ("прижался к броне", - сказала: она).
   Нина посмотрела на ручные часики:
   - Ну, пора. Спасибо за угощение.
   - Вам спасибо, я даже не знаю, как благодарить вас.
   - Война, все друг другу помогать должны, - сказала: она.
   - Нет, не только за это спасибо. А за чудесный, замечательный вечер. И за ваше доверие ко мне. Поверьте, я очень взволнован тем, что вы так рассказали о себе, - говорил он, приложив руку к груди.
   - Вы - странный, - сказала: она и с любопытством посмотрела на него.
   - О, я, к сожалению, не странный, - сказал: он, - я самый обыкновенный человек. Необыкновенная вы. Разрешите, я провожу вас? - и он почтительно склонился перед ней.
   Она несколько мгновений смотрела ему прямо в глаза, и ресницы её на этот раз не моргали, а глаза стали пристальными, удивлёнными и широкими...
   - Какой вы - сказала: она и вздохнула, словно собираясь плакать.
   Да, мог ли он подумать, что эта молодая красивая женщина так много пережила. "Но как доверчива и чиста она", - подумал он.
   Утром, проходя мимо старухи лифтерши, сидевшей в дачном плетёном кресле, Штрум спросил:.
   - Как дела, Александра Петровна?
   - Дела у всех одни, - ответила она. - Дочка болеет; хотела детей в деревню к сыну отправить, а в четверг письмо от невестки - забрали его в армию. Куда теперь их отправить, у той в деревне у самой двое, девочка постарше и мальчишка совсем мелкий.
   В этот день в комитете Штрум узнал о приезде Чепыжина. Секретарша Пименова, шестидесятилетняя, полнотелая старая дева, смотревшая на мужчин, независимо от того, были ли они седыми профессорами или студентами первого курса, осуждающими глазами, сказала: Штруму:
   - Виктор Павлович, академик Чепыжин просил вас ждать его - он будет здесь к шести часам вечера.
   Она посмотрела на Штрума и строго произнесла:
   - Ждать вам надо обязательно, так как он завтра уезжает в Свердловск. - После этого она, усмехнувшись, негромко добавила: - И ждать вам придётся долго, так как убеждена, что Дмитрий Петрович опоздает.
   Этим она хотела сказать, что и знаменитый академик не лишён слабостей, которые присущи ветреному трудновоспитуемому полу.
   Но она, действительно, оказалась права - Чепыжин приехал в начале восьмого, когда кабинеты и комнаты уже опустели и вахтер сурово оглядывал нервно шагавшего по коридору Штрума, а оставшийся на ночное дежурство секретарь пристраивал к письменному столу кресло своего начальника, готовясь без лишней маяты скоротать ночь.
   В тот момент, когда Штрум услышал шаги Чепыжина и затем, оглянувшись, увидел в глубине коридора знакомую плотную фигуру, он испытал чувство радости и волнения.
   Чепыжин, заметив Штрума, протянул руку и, быстро идя ему навстречу, громко произнес:
   - Виктор Павлович, вот мы и встретились. В Москве! Вопросы его были неожиданные, быстрые...
   - Как в эвакуации живёте? Трудновато! Обо мне вспоминаете? Как вы тут с Пименовым договорились? Бомбёжек боитесь? Людмила Николаевна этим летом в колхозе не работала?
   Слушая ответы Штрума, он слегка склонял голову набок, и под его седыми широкими бровями блестели внимательные, одновременно весёлые и серьёзные глаза.
   - План ваш читал, - сказал: он, - действуете вы, мне кажется, в правильном направлении. - Задумавшись, он проговорил негромко: - Сыновья мои в армии, Ванюша ранен был. Ваш то ведь тоже в армии? Бросим-ка мы с вами науки и пойдём на фронт добровольцами? А? - Он вдруг оглядел комнату и сказал: - Душно, пыльно, накурено. Знаете что? Мы до моего дома пешком пройдём. Недалеко. Километра четыре. А там вас автомобиль подвезёт домой. Согласны?
   - Конечно, согласен, - ответил Штрум.
   В тихом вечернем сумраке загорелое, обветренное лицо Чепыжина казалось коричнево-тёмным, а светлые большие глаза глядели зорко и пристально Верно, такими были это лицо и глаза, когда Чепыжин по лесной, теряющейся во тьме тропинке спешил во время своих походов к месту ночёвки.
   Когда они переходили Трубную площадь, он остановился и внимательно, медленно осмотрел пепельно-голубое вечернее небо. Удивительным был этот долгий, внимательный, хмурый взгляд. Вот оно - небо детских мечтаний, располагавшее к грустному созерцанию, к бездумной печали. Но нет! Небо - вселенская лаборатория, где прилагался труд его разума, небо, на которое он смотрел глазами крестьянина, оглядывающего поле, где немало пролито им пота.
   Эти первые замерцавшие звёзды, быть может, порождали в его мозгу мысли о протоновых взрывах, о фазах и циклах развития, о сверхплотной материи, о космических ливнях и ураганах варитронов, о различных космогонических теориях, о собственной его теории, о приборах, регистрирующих невидимые потоки звёздной энергии...
   А быть может, совсем другие мысли возникали в мозгу Чепыжина, когда долгим, хмурым взглядом смотрел он на первые звёзды, мерцавшие в небе.
   Быть может, вспомнился ему ночной костёр, потрескивание сучьев, закоптелый котелок, в котором тихонечко вздыхает распаренное пшено, резная чёрная листва над головой?
   Или вспомнил он, как ребёнком сидел в тихий вечерний час на коленях у матери я, чувствуя тепло материнского дыхания, тепло материнских ладоней, гладивших его по голове, смотрел, смотрел, дивясь и зевая, на звёзды.
   А среди редких звёзд и хрупких оловянных облачков поднялись аэростаты воздушного заграждения, мелькали широкие лучи прожекторов Война, война вторглась в города и на поля русских хлебопашцев, война шла в русском небе...
   Они медленно шли и молчали. Штруму хотелось спрашивать, но он не задавал вопросов ни о войне, ни о работах Чепыжина, ни об успехах профессора Степанова, который недавно приезжал к Чепыжину советоваться, ни о том, как Чепыжин относится к работе Штрума, ни о том важном разговоре, который имел Чепыжин в Москве и о котором сегодня днём намекнул Штруму Пименов.
   Он понимал, что был ещё один какой-то вопрос, разговор, касавшийся одновременно и войны, и работы, и тоски, жившей в сердце.
   Чепыжин вдруг посмотрел на Штрума и сказал:
   - Фашизм! А? Что с немцами стало? Когда узнаёшь о средневековом озверении немецких фашистов, оторопь берёт, леденеешь. Выжигают деревни, строят лагери смерти, организуют массовые убийства военнопленных, невиданные с первобытных времён расправы над мирными людьми! Кажется, всё хорошее исчезло. Кажется, нет там ни честных, ни благородных, ни добрых. А? Возможно ли это? Ведь мы знаем их. И их удивительную науку, и литературу, и музыку, и философию! А их рабочее движение? Откуда столько набралось злодеев? Вот, говорят, переродились, вернее, выродились. Говорят, Гитлер, гитлеризм сделал их такими.
   Штрум сказал:
   - Да, приходит такая мысль. И Магомет пошёл к горе, и гора пошла к Магомету. Но ведь гитлеризм возник не на пустом месте. Чудовищный шовинизм, "Deutschland, uber alles 1" - это не Гитлер первым придумал. Я недавно перечитывав письма Гейне, "Лютеция", - сто лет назад писано об отвратительном, фальшивом немецком национализме, орущем, воющем, об его идиотской неприязни к соседним и чужеземным народам. А через полстолетие Ницше стал проповедывать сверхчеловека, белокурого зверя, которому все дозволено. А в четырнадцатом году цвет немецкой науки приветствовал кайзера, войну, вторжение в Бельгию; Оствальд, да что там Оствальд, там были люди и побольше. И теперь, в пору империализма, Гитлер, идя к власти, знал, что предлагает товар, который не залежится - у него родня и среди промышленников, и в прусском дворянстве, и в офицерстве, и в мещанстве Потребитель нашелся! Кто марширует в полках СС? Кто всю Европу превратил в огромный концлагерь? Кто загнал в душегубки сотни тысяч людей? Фашизм в родстве со всей прошлой германской реакцией, но он особый ее вид, он ужасней всего, что было.
   1 "Германия, Германия превыше всего!"
   Чепыжин отмахнулся рукой:
   - Фашизм силён, но есть предел его власти. Это надо понять. Не беспредельна власть фашизма над людьми! В основном, в общем Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение частей в германской жизненной квашне. Весь осадок в народной жизни, неизбежный при капитализме, мусор, дрянь всякая, всё, что таилось и скрывалось, всё это фашизм поднял на поверхность, всё это полезло вверх, в глаза, а доброе, разумное, народное - хлеб жизни - стало уходить вглубь, сделалось невидимым, но продолжает жить, продолжает существовать. Многих, конечно, фашизм душевно исковеркал, испакостил, но народ остаётся Народ останется.
   Он оживлённо поглядел на Штрума, взял его за руку и продолжал говорить:
   - Вот представьте себе, в каком-нибудь городке имеются люди, известные своей честностью, человечностью, любовью к народу, учёностью, добротой. И уж они были известны каждому старику и ребёнку. Они окрашивали жизнь города, наполняли её - они учили в школах, в университетах, они писали книги, писали в рабочих газетах, в научных журналах, они трудились и боролись за свободу труда. Ясно, их видели с утра до позднего вечера. Они появлялись всюду: на заводах, в лекционных залах, их видели на улицах, в школах, на площадях. Но когда приходила ночь, на улицы выходили другие люди, о них мало кто знал в городе, их жизнь и дела были грязны и тайны, они боялись света, ходили крадучись, во тьме, в тени построек. Но пришло время - и грубая, тёмная сила Гитлера ворвалась в жизнь Людей, освещавших жизнь, стали бросать в лагери, в тюрьмы. Иные погибали в борьбе, иные затаились. Их уже не видели днём на улицах, на заводах, в школах, на рабочих митингах. Запылали написанные ими книги. Конечно, были в такие, которые изменили, пошли за Гитлером, перекрасившись в коричневый цвет. А те, что таились ночью, вышли на свет, зашумели, заполняли собой и своими ужасными делами мир. И показалось - разум, наука, человечность, честь умерли, исчезли, уничтожились, показалось - народ переродился, стал народом бесчестия и злодейства. Но это, видите, не так! Понимаете, не так! Сила народного разума, народной морали, народного добра в главном, в основном, в целом будет вечно жить, что бы ни делал фашизм для её уничтожения.
   И, не дожидаясь ответа, он продолжал:
   - И так же отдельные люди. Ведь в человеке намешано всякой всячины, многое в нём под спудом, скрытое, неверное, примитивное, грубое Часто человек, живущий в нормальных общественных условиях, сам не знает погребов и подвалов своего духа. Но случилась социальная катастрофа, и полезла из подвала всякая нечисть, зашуршала, забегала по чистым светлым комнатам!
   Штрум проговорил:
   - Дмитрий Петрович, вы говорите - в человеке намешано всякой всячины. Вы сами, своим существованием на этом свете опровергаете эти самые свои слова, - всё в вас чисто, ясно, и нет у вас никаких подвалов и погребов. Да, о присутствующих не говорят, но чтобы с вами поспорить, не нужно тревожить память Джордано Бруно и Чернышевского, достаточно оглядеться вокруг, на наших людей. Нет, таким способом нельзя объяснить того, что произошло в Германии! Вы говорите, кучка злодеев во главе с Гитлером ворвалась в немецкую жизнь. Но ведь в истории Германии в решающий час сколько уже раз правила реакция - то Фридрих, то Вильгельм-Фридрих, то Вильгельм.
   Значит, тут дело не только в кучке злодеев с Гитлером во главе, тут дело в тех специфических особенностях юнкерства, пруссачества, в особенностях германского империализма, которые выдвигают этих злодеев и обер-злодеев.
   Один мой близко знакомый человек, коммунист, он теперь комиссаром на фронте, Крымов, привёл мне как-то слова Маркса о роли реакционных сил в германской истории, я их запомнил - "С нашими пастырями во главе, мы всегда находились в обществе свободы только в одном случае - в день её погребения". И вот реакция в эпоху империализма породила сверхчудовище - Гитлера, и вот тринадцать миллионов немцев сказали ему на выборах: "Да!"
   - Сегодня это так. Гитлер победил в Германии. Я понимаю вашу мысль! - сказал: Чепыжин. - Но бесспорно и то, что народная мораль, народное добро неистребимы, сильней, чем Гитлер и его топор. Фашизм будет убит, а человек останется человеком. Всюду - и не только в оккупированной фашистами Европе, но и в самой Германии" Народная мораль! Её мера в свободном, полезном, творческом труде, её существо в утверждении своего равенства в труде, чести, свободе, основанное на уверенности в праве на свободный труд, на равенство, на свободу всех трудовых людей, живущих на земле. Народная мораль проста: святость моего права - в святости права других трудовых людей, живущих на земле. А фашизм, а Гитлер с особой яростью и грубостью - наоборот: моё право во всеобщем бесправии людей и народов, в бесправии всего мира.
   - Дмитрий Петрович, да, да, да, вы правы, человек остаётся человеком, фашизм будет убит, без понимания этого, без веры в это жить нельзя. Я верю в прекрасную народную силу вместе с вами, вы один из тех, кто научил меня верить в неё, И я так же, как и вы, знаю, что источник этой силы прежде всего в людях труда, в передовых, прогрессивных, гуманных людях, воспитанных на идеях Маркса, Энгельса, Бебеля, Розы Люксембург, Либкнехта, Тельмана. Но где же, где она, эта сила, в сегодняшней жизни Германии, в практике жизни? - спросил: Штрум. - В практике жизни, когда полчища немцев выжигают нашу страну, деревни, города, поля? Вот о чём душа болит!
   - Виктор Павлович, - с укором сказал: Чепыжин, - практика жизни и научная теория никогда не должны расходиться и существовать порознь. Вся история нашей физической науки может быть в общем принципе сведена к движению от внешнего кольца электронов до сферы ядерных протонов и нейтронов. За миллион лет от физики камня к химии и снова к физике, но уже не каменной, а ядерной, за миллион лет Путь в ничтожную долю миллимикрона. И вот может показаться, что для науки нет мира полного труда, горя, крови, рабства, насилия, а есть лишь деяния абстрактного разума, проникающего от внешнего кольца электронов к ядру, а весь горький мир бытия, как дым, приходит и уходит, не оставляя по себе ни следа, ни памяти. Вот если учёному так покажется, то грош цена ему, всей его науке, всей его работе. Наука стоит на пороге открытия гигантских источников энергии. Ими должен владеть народ, иначе истребительная сила, созданная современной наукой, попав в руки фашизма, обратит мир в развалины. Как же можно понимать сегодняшнюю действительность, не вглядываясь вперёд, не стараясь прочесть завтрашнего дня. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ и немецкое государство остаются... Надо в эти слова вдуматься, это слова Главнокомандующего той армии, которая воюет под лозунгом "Смерть немецким оккупантам!" Но война есть война! И именно поэтому надо понимать, что не правы люди, видящие во временном торжестве фашистского злодейства приход вечного царства гитлеровской тьмы и уж, конечно, вечную гибель германского народа.
   Он обвел рукой вокруг головы широкий круг и медленно, торжественно сказал:
   - Энергия вечна, что бы ни делали для её уничтожения Энергия солнца, излучённая в пространство, проходит через пустыни мглы, оживает в листве тополя, в живом соке берёзы, она затаилась во внутримолекулярном напряжении кристаллов, в каменном угле Она замешивает опару жизни. И вот такова же духовная энергия народа. И она переходит в скрытое состояние, но уничтожить её нельзя Из скрытого состояния она вновь и вновь собирается в массивные сгустки, излучающие свет и тепло, осмысливает человеческую жизнь. И знаете что? Ведь неистребимость этой силы видна в том, что сами вожди фашистского злодейства и насилия всегда убеждают народы, что они будто бы поборники общественного добра и справедливости. Главные преступления свои они творят втайне, на опыте знают, что зло рождает не только зло, что оно может не только подавить добро, но и вызвать его Они бессильны утвердить главную идею фашистского аморализма, утверждающую свою личную, свою расовую, свою государственную свободу путём кровавой воины, путём отрицания личной, расовой, народной свободы других Они способны временно затемнить, обмануть, опьянить, но они не способны переделать, убедить народную душу.
   Штрум, усмехнувшись, сказал:
   - Что же, Дмитрий Петрович, без тьмы немыслимо ощущение света? Вечность борющегося добра мыслима лишь в вечности зла? Так ли я понял вашу мысль?
   Штруму припомнился довоенный разговор с Крымовым, и он оказал:
   - Но, Дмитрий Петрович, снова я возражаю вам, возражаю, если позволите, с другого конца- общественные отношения требуют такого же научного исследования, как м мир при роды. В законы термодинамики нельзя ведь вводить субъективные ощущения и субъективные представления Ведь в физике вы всегда проводник великих принципов причинности, объективных закономерностей А приняв вашу сегодняшнюю схему, невольно станешь не оптимистом, а пессимистом эта ваша схема с квашнёй ведь отрицает, по существу, прогресс, движение вперед! Я понимаю, конечно вам кажется, что она ограничивает возможность фашизма менять общественную структуру, калечить человека. А вот схема ваша всё же не верна, ведь её принцип чисто механический, мне кажется, совершенно не применим к объяснению общественных явлений Приложите эту схему не к фашизму, который сгинет, а к прогрессивным явлениям, к освободительным революциям, и вы увидите, что она сулит застои: ведь по такой схеме и революционная борьба рабочего класса не может изменить общество, не может поднять человека на высшую ступень: лишь изменится положение частей в квашне. Но ведь это не так! Вот за советские годы и страна, и хозяйство, и общество, и люди стали иными. Как ни поворачивай, а уж обратно не повернёшь! А по вашему рассуждению общество - что-то вроде клавиатуры: один играет на этой клавиатуре одну музыку, другой играет другую музыку, а клавиатура остаётся неизменной. Я понимаю ваше благородство, ясное, сильное, и я разделяю ваш оптимизм, вашу веру в человека, в победу над фашизмом. Но в общественной жизни нет возврата к прошлому, это не клавиатура, на которой можно играть много раз одну и ту же песенку. Наша сила в одном - мы преобразуем общество и идём вперёд! И дело не только в том, чтобы после победы над фашизмом механически вернуть прежнее, дофашистское положение общественных частей в немецком обществе. Дело в том, чтобы изменить германское общество, глубочайше, органически оздоровить почву, которая рождала войны, жестокости, наконец, родила кошмары гитлеризма.
   - Ох, однако, и накинулись вы на меня, - сказал: Чепыжин: - но не я ли учил вас спорить, вот и научил!
   - Дмитрий Петрович, - сказал: Штрум, - вы мне простите эту горячность. Но ведь вы знаете лучше меня, что физики вас любят не только за то, что вы авторитет, но и за то, что вы никого не стремитесь подавить авторитетом, что не в начётничестве, а в живом, горячем споре радость совместной работы с вами. Когда я увидел вас, я был бесконечно рад - прежде всего оттого, что люблю вас, я обрадовался оттого, что могу поговорить с вами о самом важном. Но я знал заранее, что не с каменными скрижалями вы придёте ко мне! Я знал заранее, что мы с вами едины в главном, но я знал, что буду спорить с вами, что ни с кем, как с вами, учителем моим, нельзя так горячо и сердито спорить.
   - Ладно, ладно, поспорили и ещё поспорим, - проговорил Чепыжин, - то, что вы говорили, - серьёзно, а о серьёзном надо всерьёз подумать.
   Чепыжин взял его под руку, и они, оба взволнованные, зашагали быстрым, широким шагом.
   Комиссар противотанковой бригады Николай Григорьевич Крымов не спал несколько ночей подряд. Выйдя из боя, бригада получила приказ передвинуться вдоль фронта на участок, где вновь прорвались подвижные войска противника.
   Едва бригада успела занять отведённый участок обороны, как танковая колонна немцев обрушилась на её позиции.
   Вон длился четыре часа, после чего немецкие танки изменили направление движения.
   Бригада, получив приказ об отходе в район восточной излучины Дона, была внезапно атакована на марше новой немецкой танковой частью и приняла бой в невыгодных условиях.
   В этом бою бригада понесла большие потери, и командующий армией приказал ей переправиться через Дон, выйти из района боёв, отремонтировать машины, привести в порядок технику и быть готовой вновь занять оборону на танкоопасном направлении.
   Командующий предупредил, что отдых будет предельно коротким, не более двух суток, но даже и половина этого срока не успела пройти, как командир бригады получил новый приказ - немедленно выступать: танковые войска противника прорвались по просёлочным дорогам и устремились на северо-восток.
   Это были раскалённые дни начала второй десятидневки июля 1942 года, пожалуй, самые тяжёлые дни в эту тяжёлую пору Отечественной войны.
   Ординарец начальника штаба бригады вошёл в просторный и светлый дом председателя станичного совета, где остановился комиссар. Крымов спал на широкой постели, прикрыв лицо от яркого солнца газетой.
   Ординарец, собираясь будить Крымова, нерешительно глядел на мерно колышащийся от дыхания комиссара газетный лист и машинально читал строки из сообщения Совинформбюро: "После ожесточённых боёв в районе Кантемировки..."
   Пожилая женщина, хозяйка дома, сказала: вполголоса.
   - Да не буди ты его, только-только заснул. Ординарец сокрушённо покачал головой и жалобным шёпотом, жалея Крымова, произнёс:
   - Товарищ комиссар, а товарищ комиссар, вас в штаб просят.
   Ординарцу казалось, что комиссар начнёт кряхтеть, отмахиваться, и будить его придётся долго. Но едва ординарец коснулся плеча спящего, Крымов быстро приподнялся, откинул в сторону газету, посмотрел вокруг воспалёнными, налитыми кровью глазами и стал натягивать сапоги
   В штабе Крымов узнал о приказе вновь переправиться через Дон и занять оборону. Командир бригады уже уехал к артиллеристам, стоявшим в соседней станице, и сообщил по телефону, что вместе с ними двинется к переправе, а оттуда поедет в штаб армии уточнить обстановку и получить боевую задачу Миномётный дивизион старшего лейтенанта Саркисьяна получил маршрут Движения и через три часа должен был выступать. Следом за ним собирался и штаб.
   "- Да, вот и не удалось нам, товарищ комиссар, отдышаться по-настоящему на восточной стороне Дона, - сказал: начальник штаба и, поглядев на воспалённые глаза Крымова, добавил: - Может быть, отдохнёте часик, мы с подполковником поспали немного, а вы до утра в подразделениях были.
   - Нет, не придётся, - сказал: Крымов. - Я поеду вперёд, ориентируюсь в обстановке. Дайте-ка мне маршрут, там уже встретимся.
   Через час, проверив готовность подразделений к маршу, он сказал: ординарцу:
   - Водитель пусть заедет на квартиру, возьмёт вещи и подгонит машину к штабу.
   Начальник штаба с грустью заметил:
   - Эх, а я-то думал вечерком для всех нас баньку устроить, а после баньки чарочку выпить. Видно, не может немец без нашей бригады и сутки обойтись!
   Крымов посмотрел на полное, добродушное лицо начальника штаба.
   - А вы, майор, за эти дни нисколько не похудели.
   - Много для немцев чести заставить меня похудеть. Крымов улыбнулся.
   - Действительно, где уж им. Пожалуй, даже наоборот, прибавили немного.
   - Никак нет. У меня стабилизация наступила в тридцать шестом году. - Начальник штаба пододвинул Крымову лежавшую на столе карту. - Вы посмотрите, где наш рубеж намечен, - сказал: он, - это почти на девяносто километров восточней того места, где мы позавчера бой давали. Сильно прут! Я вот худеть не худею, а мысль меня день и ночь гложет:
   Где же их остановят, где наши резервы? Измоталась бригада - и люди, и техника.
   В это время вошёл ординарец и доложил, что машина готова.
   - Вечером увидимся, я тоже начну через часок хозяйство собирать, - сказал: начальник штаба. Он проводил Крымова до машины, держа в руке лист карты; когда Крымов уселся рядом с шофёром, начальник штаба стал объяснять: - Только я советую, на главную переправу не езжайте, долбит её немец день и ночь. Вот тут, по понтонной, безопасней, по-моему, сюда езжайте. Я этим маршрутом и штабное хозяйство поведу.
   - Поехали, - сказал: Крымов.
   Воздух, небо, дома, окружённые деревьями, - всё в этой, стоящей в стороне от главных путей войны станице выглядело мирным и спокойным. Но когда Крымов выехал с просёлка, картина тихого, ясного дня стала меркнуть в пыли и шуме большой военной дороги.
   Крымов закурил и протянул портсигар шоферу Тот, про должая глядеть на дорогу, взял правой рукой папиросу так, как делал это сотни раз, днём, ночью, по ту и по эту сторону Днепра, Донца и Дона.
   Крымов, рассеянно глядя на знакомую, всегда одну и ту же и на Украине, и под Орлом, и за Донцом, примелькавшуюся ему фронтовую дорогу, уже не мешавшую сосредоточиться, размышлял о вновь предстоящих боях, гадал, какую задачу получит бригада от командарма.
   Всё ближе к Дону подъезжали они.
   - Зря мы днём поехали, товарищ комиссар, лучше бы ночью, - проговорил водитель - Налетят "мессера", а кругом степь, никуда не денешься, а легковые они особенно любят, им Гитлер премию за легковые даёт.
   - Воина не ждёт, товарищ Семёнов, - сказал: Крымов. Водитель открыл дверцу, придерживая её рукой, оглянулся и произнёс:
   - Всё! Спустил задний скат, вот вам и не ждёт, - и стал притормаживать, выруливать машину в сторону от дороги, к пыльным деревцам.
   .- Ничего, - утешил его Крымов. - Лучше здесь, хуже, если на переправе.
   Семёнов поглядел на вырытую кем-то неглубокую щель и улыбнулся.
   - И верно - удачно остановились.
   Деревца, у которых они остановились, были ещё молоды, а листья на них стали совершенно белыми от пыли, седыми. Очевидно, многое пришлось им повидать за последнее время - они стояли вблизи развилки дороги.
   Колонны машин, конные обозы тянулись на восток Раненые шли в запыленных бинтах, некоторые в гимнастёрках без пояса, ремни у них были перекинуты через шею и поддерживали забинтованные руки. Одни шли, опираясь на палочку, другие несли в руке кружечку или пустую консервную баночку. На этой дороге не нужны были личные вещи, даже самые ценные и дорогие; человек нуждался в хлебе, кружке воды, табаке и спичках, а всё остальное, будь то даже новые хромовые сапоги, не годилось
   Раненые шли, лишь изредка поглядывая по сторонам, где бы, не сворачивая далеко с дороги, черпнуть кружечкой воды. Шагали они молча, не разговаривая друг с другом, не окликая тех, кто их обгонял, ни тех, кого они обгоняли...
   В стороне от дороги велись оборонные работы. Под большим степным небом женщины в белых платочках копали окопы. Они то и дело поглядывали вверх: "не летит ли паразит".
   Солдаты, уходившие с запада на восток, смотрели на противотанковые рвы, на проволоку, на огневые точки, окопы, блиндажи - и шли мимо.
   На восток шли штабы, их легко было отличить: в грузовиках среди столов, пёстрых матрацев и чёрных футляров пишущих машинок сидели озиравшие небо, припудренные пылью писаря и грустные девочки в пилотках, державшие в руках папки с документами и керосиновые лампы.
   Ехали моторизованные походные мастерские, рембазы, военторговские полуторки с обмундированием и обеденной посудой, тяжёлые машины батальонов аэродромного обслуживания: рации, движки, трёхтонные грузовики с авиационными бомбами в тесовых футлярах, бензозаправщики; тягач тащил гружёный на прицеп подбитый истребитель, крылья самолёта подрагивали - казалось, то чёрный деловитый жук волочит полумёртвую стрекозу.
   На восток шла артиллерия. Красноармейцы сидели на пушках, обнимая на ухабах пыльные, зелёные стволы. Тягачи тащили автоплатформы с металлическими бочками. Высоко в небе прошли на запад советские скоростные бомбардировщики - должно быть, на бомбёжку немецких аэродромов.
   Казалось, эта степь уже никогда не узнает покоя...
   "Но ведь придёт день, - подумал Крымов, - и пыль, поднятая войной, вновь ляжет на землю, вновь настанет тишина, погаснут пожары, осядет пепел, рассеется дым, и весь мир войны, в дыму, в пламени, в грохоте, в слезах, станет прошлым - историей..."
   Минувшей зимой, в избе, где-то за Корочей, его ординарец Рогов, погибший впоследствии при бомбёжке, сказал: с удивлением:
   - Товарищ комиссар, посмотрите, стены обклеены чем - газеты мирного времени! Крымов ему ответил:
   - Ну что же, Рогов, а потом хозяин обклеит стены сегодняшними газетами, мы приедем после войны, и вы скажете:
   "Комиссар, посмотрите, - сводки Информбюро, газеты военного времени..."
   Рогов с сомнением покачал головой, и правда - для него мир не пришёл. И всё же все это станет прошлым, и люди будут вспоминать, писатели станут описывать великую войну.
   Семёнов уложил под пыльное сидение домкрат, ключ, чёрную, в красных заплатах камеру и прислушался к раскатистому грохоту, шедшему не от неба к земле, а от охваченной грозой земли в безоблачное небо.
   Семёнов, Сожалея, Посмотрел на тихие, Поседевшие деревца - он уже успел привыкнуть к месту, где за долгие двадцать минут ничего худого с ним не случилось.
   - Переправу долбает, - сказал: он, - подождать - спокойней бы проехали. - И, не дожидаясь ответа комиссара, за ранее ему известного, включил мотор.
   Все напряжённей становилось вокруг.
   - Горят на переправе машины, товарищ комиссар, - сказал: Семёнов и, указывая пальцем, ста! считать немецкие самолёты. - Вот они один, два, три!
   Блеснула вода, освещённая солнцем, и сверкание её было, как недобрый, серый блеск ножа Прошедшие через пере праву машины, буксуя, въезжали на песчаный восточный берег. Люди подталкивали их руками, плечами, грудью, вкладывая в эту работу все своё желание жить. Шофёры, переключив скорость, с остановившимися, напряженными глазами, вытянув шеи, прислушивались к звуку мотора, возьмет или не возьмёт, ведь застрять на выезде - значило вновь отдать только что выигранный у судьбы шанс.
   Сапёры с тёмными лицами подкладывали под колёса выезжающих машин доски и зелёные ветки, и когда грузовик, взяв песчаный подъем, выходил на дорогу, хмурые лица сапёров светлели, точно им самим предстояло на этом грузовике уехать от переправы.
   Грузовики, выехав на дорогу, набирали скорость. Пассажиры, те, что половчей, цеплялись за борта и, болтая ногам, подтягивались, переваливали в кузов, другие бежали, тяжело вихляя сапогами по песку, и кричали "Давай, давай!" - точно в самом деле водитель собирался ради них тормозить, а они его уговаривали не делать этого.
...

---