Гроссман Василий Семенович

   Ему хотелось видеть весь мир, побывать во всех концах своей страны, поглядеть, как живут и работают люди на дальнем севере и в жарких среднеазиатских республиках, поездить по теплым морям. Но он органически не мог представить себя живущим без работы, праздно путешествующим, праздно разглядывающим города, леса, поля, заводы. И должно быть поэтому мечта о странствовании всегда соединялась в его душе с мечтой о работе машиниста, пароходного механика, бортмеханика на самолёте. Да это и не было одной лишь мечтой: ему много удалось повидать в жизни Повезло прежде всего в том отношении, что жена его, Инна Васильевна, была очень лёгким на подъём человеком, ей ничего не стоило сняться с насиженного места и поехать с мужем в далёкие места. Правда, всегда через год-два их тянуло на родину, и они возвращались в Донбасс, в свой посёлок, на свою шахту.
   
   Все чаще и чаще, на российских дорогах встречаются автомобили не нашего производства, а зарубежные марки. И все потому, что качество иностранных производителей намного выше российского. А такие машины необходимо обслуживать и ремонтировать. Поэтому и существует много автосервисов Mitsubishi и Toyota. Качественный сервис Митсубиси, позволит автовладельцам этой марки еще долгое время пользоваться своей машиной.
   
   Побывали они на Шпицбергене, где Иван Павлович, завербовавшись на два года, работал в угольной шахте, а Инна Васильевна учила ребят советской колонии русскому языку и арифметике. Прожили они пятнадцать месяцев в пустыне Кара-Кум, где Иван Павлович работал по проходке серных рудников, а Инна Васильевна преподавала в школе для взрослых. Поработали они и в горах Тянь-Шаня на свинцовом комбинате, где Иван Павлович работал по бурению, а жена его заведывала школой ликбеза.
   Правда, перед войной о путешествиях они перестали думать: родилась у них дочка, болезненная, слабенькая девочка. И, как часто бывает у супругов, которые долго не имели детей, они с какой-то особой, почти болезненной любовью относились к ребёнку, боялись за его здоровье, подчинили свою жизнь, свой личный интерес жизни маленького существа.
   Иван Павлович поглядел на посёлок, лежавший по восточному склону холма, и к сердцу его прилило тепло: он представил себе Машу, с лёгонькими, светлыми волосиками, ясными голубыми глазами, с бледным белым личиком... Он войдёт в дом, и она побежит в трусиках ему навстречу, незагоревшая, беленькая, чуть-чуть даже голубенькая, закричит:
   - Папа пришёл!
   Ах, кто поймёт его чувство! Он берёт её на руки, проводит ладонью по мягким, тёплым волосам, осторожно понесёт в дом. А она, болтая босыми ногами, оттолкнётся кулачкам" от него, оглядит его лицо, склонит набок голову, захохочет. И почему он вдруг станет сам не свой... Эти ладошки, полные живого тепла, эти крошечные пальцы с ноготками, похожими на чешуйку у самого маленького карасика, как-то удивительно, как-то странно соединялись в душе его с могучей силой ревущих доменных печей, со скрежетом и воем бурильного станка, с глухими, потрясающими каменную грудь земли выбухами динамита, с красным, дымным огнём, вспыхивающим над коксовыми печами... Это тёплое, чистое дыхание, эти ясные глаза каким-то удивительным, странным образом соединялись в его душе с великой тревогой войны, с измождёнными лицами эвакуированных женщин и стариков, со зловещим нытьём немецких самолётов в ночном небе, с нарастающим гулом артиллерии, с заревом пожаров, полыхавших в ту ночь, когда он с женой и дочерью грузился в эшелон, покидал родной посёлок...
   47
   Он вошёл в дом, когда Инна Васильевна, торопливо прибрав со стола, собиралась на работу - занятия в школе начинались через двадцать минут. Оглядев мужа быстрым, внимательным взглядом, укладывая в портфель детские тетради, которые она взяла накануне на проверку, а в сумку - бидончик и стеклянную банку, так как после занятий рассчитывала зайти в распределитель, она скороговоркой произнесла:
   - Ваня, чайник горячий под подушкой, хлеб в тумбочке, хочешь кашу - кастрюля в сенях...
   - А Маша где?
   - Маша у соседей. Ей Доронина старуха молока даст, а в обед суп разогреет. Я часам к пяти приду.
   - Ох, а писем от брата всё нет, - вздохнул Новиков.
   - Я уверена, что в ближайшие дни будет письмо от Петра, - сказала Инна Васильевна.
   Она направилась к двери, но неожиданно повернулась, подошла к мужу, положила руки на его широкие плечи, и утомлённое, тронутое морщинками лицо её стало миловидно и молодо от нежной, милой улыбки.
   - Ваничка, спать ложись, такой работы и с твоей силой не выдержать, - тихо произнесла она.
   - Ничего, - ответил он, - мне нужно в рудоуправление пойти. С Машей вместе сходим.
   Она приложила его большую шершавую ладонь к щеке и рассмеялась.
   - В чём дело, рабочий класс? - громко, с нарочитым задором спросила она - Не забуришься? Ванька мой, Ваничка.
   Он проводил жену до дверей и смотрел ей вслед: она шла по улице рядом с девочками-школьницами, размахивающими клеёнчатыми портфелями, и тоже размахивала сумкой и портфелем. Издали, невысокая, с узкими плечами, быстро шагавшая, Инна Васильевна тоже походила на школьницу. И Иван Павлович вспомнил её, какой знал долгие годы девочкой с косичкой, сердито и бесстрашно спорившей с разбушевавшимся в получку отцом, соседом Новиковых по балагану; и студенткой педагогического техникума, читавшей Новикову вслух "Тараса Бульбу" возле ставка; и в снегах Шпицбергена, в меховых унтах и кухлянке, с пачкой тетрадей, прижатых к груди, при дивном свете северного сияния, смешавшегося с режущей ясностью рудничных фонарей; и читающей сводку Совинформбюро в товарном вагоне жадно слушавшим рабочим в бесконечном, тяжелом, голодном эвакуационном пути на восток.
   "Ох, и повезло мне в жизни", - подумал он.
   А в это время за спиной его раздался чуть слышный шорох, точно мышонок метнулся, и ногу его обхватили руки дочери. Он быстро нагнулся, подхватил ее на руки, и голова у неги закружилась, то ли от радости встречи, то ли от нечеловеческого напряжения ночной подземной работы.
   Попив чаю, Новиков посадил Машу себе на плечи и, выйдя с ней на улицу, пошёл в сторону рудоуправления.
   Сурово и угрюмо выглядел посёлок даже в это солнечное утро. Печать войны, военных лишений, тяжёлого труда лежала не только на землянках, вырытых по склону холма, на длинных приземистых бараках, но и на домиках-коттеджах, в которых жили инженеры, мастера, ведущие стахановцы. Какое-то равенство между военным трудом и бытом красноармейцев на переднем фронтовом крае и жизнью их братьев и отцов в трудовом уральском тылу ощущалось с выпуклой ясностью.
   Рабочий посёлок возник в калящие зимние морозы 1941 года с той быстротой, с какой в одну ночь возникали среди таких же холмов и лесов в снегах и вьюгах блиндажи, землянки, окопы стрелковых дивизии и артиллерийских полков.
   Провода, висевшие меж стволов деревьев, воздушные телефонные линии, тянувшиеся от домика директора, главного инженера, секретаря рудничного партийного комитета к надшахтным постройкам, к конторе, цехам, диспетчерской, напоминали линии полевых военных телефонов, связывающих командиров и начальников штабов дивизий с полками, батареями, тыловыми мастерскими, продовольственными складами. И многотиражка, повешенная у входа в шахтный комитет, с короткими статейками и заметками о трудовых достижениях подземных рабочих, напоминала дивизионную газету, боевой листок, выпускаемый на фронте в дни жестоких и тяжёлых оборонительных боёв.
   И так же, как дивизионная газета призывала новое пополнение изучать гранату, автомат, противотанковое ружьё, листок, выпускаемый парткомом и шахткомом, торопил колхозников, домохозяек, пошедших на работу в шахту, постичь тонкости работы врубовок, бурильных молотков, лёгких ручных и тяжёлых колонковых перфораторов, следить, не греется ли корпус электросверла, не гудит ли ненормально мотор, не бьёт ли кабель, не выпадает ли при работе резец.
   Много, много было сходства между этим посёлком и фронтовой частью, вышедшей на линию огня. И должно быть поэтому так трогательно хороши были белоголовые и чернявые дети, шумные и робкие, крикливые и застенчивые, озорные и задумчивые, игравшие возле землянок, среди осенних деревьев на взрытой земле, на отвалах породы, над песочным карьером...
   Должно быть поэтому так трогали вывески над белёнными извёсткой бараками, оповещавшие, что в бараках находится школа-семилетка, рудничные ясли, консультация для кормящих матерей.
   Этот посёлок был частью войны, и дети, матери с детьми на руках, старухи, развешивающие бельё, - всё говорило о том, что война народная, что рабочий класс участвует в ней весь - и с ребятами, и со стариками.
   Иван Павлович остановился возле вывешенной газеты.
   - Вот, черти, уже успели, - сказал он, прочитав, что старший проходчик Новиков перевыполнил сменное задание, что бригада его в составе проходчиков Котова и Девяткина и крепильщиков Викентьева и Латкова вышла из прорыва, догнала передовые бригады по всем показателям.
   Он внимательно читал статейку, придерживая Машу за ноги, то и дело терпеливо говоря:
   - Маша, Маша, что это ты? - так как девочка всё норовила попасть носком ботинка по газетному листу.
   Разок ей удалось это сделать, удар пришёлся прямо по напечатанной крупным шрифтом фамилии отца.
   В статейке всё описывалось правильно, но всё же о главном корреспондент не рассказал. А главное состояло в том, что очень уж трудно было наладить работу, что народ в бригаде подобрался на редкость тяжёлый, неумелый, что Котов и Девяткин попали в шахту из трудового батальона и хотели освободиться от подземной работы, перейти на поверхность, что Латков оказался бузотёром, однажды пришёл на работу выпивши. Вот Викентьев, тот был кадровым шахтёром, понимал и любил подземную работу. Но и с Викентьевым было нелегко: характер у него оказался крутой и он всё придирался к ответчицам, впервые попавшим на работу в шахту. Одну эвакуированную из Харькова домашнюю хозяйку он довёл до отчаяния, а делать этого никак не следовало у неё муж, служивший экономистом в харьковском тресте, погиб на фронте, и она старалась работать как можно лучше.
   Но в чём же упрекать корреспондента? Ведь, пожалуй, и сам Новиков не сумел бы рассказать, каким образом получилось, что не жадный до работы Девяткин, то и дело садившийся пожевать хлебца, и озорной Латков, и обрусевшая полька-откатчица Брагинская с грустными глазами - стали так дружно, без слов понимая друг друга, вытягивать норму на тяжёлой, а подчас и опасной работе. Само собой, что ли, это получилось? Или Новиков добился этого? Конечно, увеличили глубину шпуров с полутора до двух метров, наладили бесперебойную доставку к началу смены крепёжного леса и порожняка, вентиляцию в общем наладили..
   Всё это так, да не в этом всё же дело, кое-что а другое...
   Он сердито оглянулся на проходивших мимо работах - что ж это народ не почитает газетку, неграмотные, что ли?
   Ведь не только статейка о Новикове, сводка Совинформбюоро напечатана, да и статейку не грех посмотреть.
   Когда Новиков подходил к бараку, где помешалась шахтная контора, ему повстречалась откатчица Брагинская, худая и длинноносая женщина.
   - Чего ж не отдыхаете? - спросил Новиков. Странно она выглядит на поверхности - в берете, в туфлях на высоких каблуках. А в шахте совсем по-обычному - в резиновых сапогах, в брезентовой куртке, повязанная платочком. Там казалось естественно крикнуть ей:
   - Эй, тётя, давай сюда порожняк!
   А сейчас, пожалуй, невозможно назвать её на "ты".
   - Ходила в амбулаторию сына записать на приём, - объяснила Брагинская, - замучилась я с ним, просила вчера у Язева записку, чтобы его в город взяли, в школьный интернат с трёхразовым питанием, а он мне отказал. Вот и приходится на два фронта действовать - на работе и дома.
   Она помахала листком многотиражки.
   - Читали?
   - Читал, как же, - сказал Новиков, - зря вашу фамилию не напечатали.
   - Зачем моё имя, - сказала она, - достаточно, что напечатали про бригаду, а впрочем, конечно, прочитать было б своё имя ещё приятней. - Она смутилась от этого признания, погладила Машу по руке и спросила: - Дочка ваша?
   Маша, обняв отца за шею, громко с вызовом произнесла:
   - Да, я его дочка, он подземный, никому его не отдам, никуда его не отпущу. - И, помолчав немного, увещевающе спросила: - Тётя, зачем вы сердитая? Что вас в газете не напечатали?
   Брагинская пробормотала:
   - А мой Казик отпустил своего папу, никогда он к нам не приедет.
   - Дура ты, Машка, - сказал Новиков и добавил: - Хватит на мне верхом ездить, ходи своим ходом.
   И он снял девочку с плеч и поставил её на землю.
   - Вы бы к нам зашли как-нибудь, - сказал он - с женой моей познакомитесь.
   Брагинская покачала головой:
   - Спасибо, где уж мне ходить, еле успеваю с домашними делами справиться перед работой.
   - Да, трудненько приходится, - проговорил Новиков, - жмём уж, действительно, очень сильно. Теперь-то можно будет полегче, а то и мужские кости трещат от такой работы.
   Он поглядел на лицо женщины и виновато вздохнул - действительно нажали сильно. Уж на что здоров Девяткин, и тот под утро в конце смены сказал:
   - Ломает меня, словно от гриппа. Кажется, всю жизнь на производстве работал и ничего, а тут, в забое, прямо не выдерживаю.
   - Ничего, ничего, вот сейчас подтянули, подогнали, темп сейчас примем нормальный, - проговорил, прощаясь с откатчицей, Новиков.
   "Интересное дело, - подумал он, - вспомнить, как я всю жизнь работал, и, кажется, как начал, так и сейчас работаю. А в действительности весь советский рост в промышленности я своими руками перемерил. Начал с того, что с санками ползал, а теперь во весь рост стою, и кровли не видно, а в забое теперь завод размещается, а раньше обушок, да санки, да топорик, да лампочка бензина. Вот и жизнь так должна была расшириться, как работа в тяжёлой промышленности, чтобы кровли не видно, а народ в землянках живёт. Подрубила нас война".
   48
   Он поглядел на три запыленные легковые машины, стоявшие у входа в контору, одна из них, "эмочка", принадлежала начальнику шахты, на второй, "ЗИС-101", ездил секретарь обкома, а третья, иностранной марки, кажется, принадлежала директору военного завода, расположенного у соседней железнодорожной станции.
   - Зря пришёл, хоть и вызывали, начальство собралось, - сказал Иван Павлович, обращаясь к шофёру шахтной машины, с которым был знаком.
   - Чего зря, раз вызывали? Новиков рассмеялся
   - Знаешь, если уж три машины собралось, значит начальство заседание устроило Увидят друг друга - и заседать, уж без этого не могут. Сами не рады. Притяжение.
   Знакомый шофёр рассмеялся, девушка, сидевшая у руля заграничной машины, тоже улыбнулась, а водитель обкомовского "ЗИСа" неодобрительно нахмурился.
   В это время из открытого окна конторы выглянул начальник шахты и сказал:
   - А, Новиков, зайдите к нам сюда.
   В коридоре, увешанном объявлениями, Новиков узнал от встретившегося ему начальника участка Рогова что на шахту приехал уполномоченный ГОКО, провёл техническое совещание.
   - Он сейчас у начальника шахты, - скачал Рогов и, подмигнув Новикову, добавил - Не робей, брат.
   - Эх, куда же мне Машу девать - растерянно оглянула Новиков - Я думал на минутку меня вызывают, акт подписать.
   А Маша ухватила крепко отца за руку и предупредила.
   - Папа, ты меня не оставляй, я крик подниму.
   - Чего кричать, посидишь с бабушкой уборщицей, тётя Нюра, ты ж её знаешь, - просительным шепотом сказал Новиков. Но в это время открылась дверь кабинета, и юная секретарша начальника шахты нетерпеливо сказала:
   - Где же вы там, Новиков?
   Иван Павлович подхватил на руки Машу, зашёл в кабинет.
   Начальник шахты Язев, красивый, тридцатипятилетний человек с правильными, строгими чертами лица, с чётко сомкнутыми губами, одетый в щегольскую гимнастёрку, подпоясанную широким поблёскивавшим кожаным поясом, ходил по кабинету, приятно поскрипывая ладными, хромовыми сапогами. У письменного стола сидело несколько человек. Один из сидевших, в поношенном генеральском кителе, был мужчиной богатырского роста, с широкими пухлыми плечами, со спутанными волосами, нависшими над широким лбом, с набрякшими под глазами мешками. Второй, сидевший в кресле начальника шахты, небольшого роста, в очках, с тонкими губами и желтоватым бледным лицом не спящего по ночам человека, был одет в светлосерый летний пиджак и светлоголубую рубаху без галстука. Перед ним на столе лежали раскрытый портфель, пачки бумаг, широкие мятые полотна синей кальки. У стен на стульях сидели жёлтозубый, нахмуренный директор угольного треста Лапшин и секретарь шахтпарткома Моторин, седеющий, румяный, кареглазый, обычно подвижной, весёлый и громкоголосый, сейчас лицо его казалось озабоченным и смущённым.
   У окна стоял знакомый Новикову по областному стахановскому совещанию, проходившему в мае месяце, секретарь обкома партии по промышленности - худощавый, высокий человек в чёрной куртке с отложным воротником. Он и лицом и фигурой напоминал старого приятеля Новикова, подземного слесаря Черепанова.
   - Вот, Георгий Андреевич, это и есть Новиков, проходчик, - сказал Язев, обращаясь к сидевшему за столом бледному человеку в очках. Поморщившись, он вполголоса сказал:
   - Зачем вы с ребёнком явились. Ведь вызывал вас начальник шахты, а не заведующая яслями.
   Он сделал ударение на втором "я" - яслями - и слово от этого показалось каким-то обидным я смешным.
   - Да она, пожалуй, переросла для яслей, - сказал секретарь обкома по промышленности: - Тебе сколько лет, девочка?
   Маша, смущённая непривычной обстановкой, ничего не ответила; округлив глаза, загадочно смотрела в окно. Искоса она быстренько глянула на отца, как он, - тоже, может быть, растерялся, неожиданно увидев столько незнакомых дядек? Но отец успокаивающе погладил её по голове.
   - Ей четвёртый год, - сказал Новиков, - я думал, меня на минутку вызвали, подписать акт о неисправности в подводке сжатого воздуха... А что касается яслей, то ведь закрыты и ясли и детский сад, у них карантин.
   - Вот оно что! - сказал очкастый. - А по какому поводу карантин?
   - Несколько случаев кори было, - сказал Моторин и виновато покашлял.
   А Новиков добавил:
   - Уж девятый день закрыты.
   - Вот оно что, уже девятый день, - сказал очкастый Георгий Андреевич, покачал головой и спросил: - А что это за неисправность с подачей сжатого воздуха? Зачем протоколы подписывать, не проще ли исправить то, что неисправно?
   Поглядев на Новикова, он сказал:
   - Садитесь, в ногах правды нет! Новиков, чувствуя всё нараставшее раздражение против Язева, проговорил:
   - Как же садиться, хозяин не приглашает.
   - Что ж хозяин... вы тоже хозяин.
   Новиков поглядел на Язева, покачал головой и так лукаво и умно усмехнулся, что все невольно рассмеялись.
   Новиков не любил начальника шахты. Ему помнились первые часы приезда на проходку - синий, жёсткий морозный вечер, люди, выгрузившиеся из эшелона на пронзительно скрипящий снег, Инна с ребёнком на руках, сидящая на узлах, закрытая через голову ватным одеялом, костры, разведённые в котловине у железнодорожного полотна, толпа, окружившая Язева, стоявшего возле легковой машины в белом полушубке, в высоких белых бурках... На недоуменные вопросы рабочих, успевших узнать, что бараки не дооборудованы: "Где же печи в общежитиях, о которых сообщил в дороге Язев, как без транспорта ночью доставить детей за 8 километров", - он стал говорить о трудностях, о фронтовиках, о необходимости приносить жертвы, не считаться ни с какими лишениями. Говорил он горячо, и всё, что он говорил, было верно и правильно, но почему-то, странным образом, Новиков чувствовал обиду за эти суровые, святые слова, которые были выношены им в страданиях, в тяжёлом труде, в муках души... Не этому самодовольному, равнодушному человеку произносить такие слова. Как-то не ладились они с его расшитыми ёлочкой варежками, с его красивыми, холодными, прищуренными глазами, с легковой машиной, в которой лежали аккуратные, завёрнутые в бумагу пухлые свёртки.
   Когда под утро с двумя тяжёлыми узлами, перекинутыми через плечо, поддерживая жену, несущую на руках завёрнутую в одеяло девочку, Новиков подходил к недостроенным длинным баракам, мимо проехала гружённая мебелью и домашней утварью трёхтонка. Он сразу догадался, чья это мебель.
   С тех пор с Язевым у него долгое время не было прямых столкновений, но чувство нелюбви к нему не проходило, и он собирал в памяти, в душе всё подтверждавшее эту неприязнь: чёрствость его к людям, жалобы рабочих на то, что к начальнику не добиться, а если добьёшься, всё равно толпу не будет - откажет и ещё нашумит, крикнет секретарше:
   - Зачем по мелким бытовым вопросам ко мне пускаете, война, что ли, кончилась? Почему вы не приходите посоветоваться, как производительность труда повысить?
   На производстве, известно, есть малый процент людей, которые любят без дела морочить начальников своими пустыми просьбами, а большинство уж если пойдёт пропить о чём-нибудь заведующего цехом или директора, то по самой уж крайней необходимости. И человек, понимающий рабочую жизнь, знает, как важны эти пустые с виду просьбы: дать записку в детсад, чтобы приняли ребёнка, перевести из холостого общежития в семейное, разрешить пользоваться кипятком в котельной, помочь старухе матери перебраться из деревни в рабочий посёлок, открепить от одного магазина и прикрепить к другому, который поближе от квартиры, разрешить не работать день, с тем чтобы отвезти жену в город на операцию, приказать коменданту дать угольный сарайчик. Кажутся эти просьбы действительно мелкими и нудными, а от них ведь зависит и здоровье, и спокойствие души, а значит, и производительность труда.
   Ивана Павловича вроде как бы и огорчало, что у этого сухого и недоброго человека работа шла хорошо. Язев не только администрировал, он был сведущим инженером, отлично разбирался в технических вопросах, связанных с проходкой новых выработок, с эксплуатацией крутопадающих пластов, его считали знатоком и по механизации отбойки и откатки и по скоростным методам нарезки лав; в Наркомате угольной промышленности Язева ценили, часто премировали, а недавно даже наградили орденом.
   А Новиков, вглядываясь в его красивое, спокойное лицо, всё покряхтывал: может быть, и дельный он инженер, и толковый начальник, а душа не лежала к нему.
   И сейчас Новиков тихонько сказал Маше:
   - Сядь с этой стороны, - и пересадил девочку таким образом, чтобы светлые, холодные глаза Язева не видели её.
   Уполномоченный ГОКО Георгий Андреевич проговорил:
   - Товарищ Новиков, кое-какие вопросы к вам будут. Генерал очень шумно вздохнул и произнёс:
   - Вопрос один - нужно возможно быстрей вскрыть новый пласт и пустить в эксплуатацию.
   Он навалился грудью на стол и, глядя в упор на Новикова, произнёс:
   - Мы досрочно закончили строительство завода, определяющего выпуск бронепроката, выпуск танков. По плану уголь и кокс должны нам давать вы. А вы не даёте. Ваш уголь нам нужен сегодня, а вы ещё не ввели шахту в эксплуатацию. Опоздали.
   Язев проговорил:
   - Мы не отстали от плана, мы перевыполняем его. Шахта будет сдана в эксплуатацию в намеченный планом срок. Так ведь я говорю, Илья Максимович? - обратился он к директору треста Лапшину: - Я от вас план получил, я по плану работал, я план выполняю.
   Лапшин утвердительно кивнул:
   - Работы идут в рамках графика. Шахта план не сорвала, - и раздражённо сказал генералу: - Так ставить вопрос нельзя, товарищ Мешков! Есть объективная документация, утверждённая директивными органами. Как будто так, Иван Кузьмин?
   И он вопросительно посмотрел на секретаря обкома до промышленности.
   Секретарь обкома весело ответил:
   - Так-то так, но вот получилось - от Мешкова отстали, ему кокс действительно сегодня нужен.
   - Я прекрасно это понимаю, - сказал Лапшин, - кто же виноват, однако? То мы перевыполнили план, то, выходит, не выполнили.
   - Кто виноват? - переспросил Мешков и тяжело поднялся во весь свой богатырский рост, развёл руками и, обращаясь главным образом к Маше, сказал: - Выходит, что Мешков виноват! Так, что ли? Кругом я виноват! А со мной вместе виноваты и землекопы, что рыли котлованы, и бетонщики, и каменщики, и монтажники, и наладчики, и прокатчики, и штамповщики, и токари, и клепальщики, и сварщики - весь рабочий класс, так, что ли, выходит? Что ж смотреть, товарищ Язев и товарищ Лапшин, под суд нас и отдавайте, раз мы виноваты в том, что завод построили вдвое быстрей, чем предусмотрено планом!
   Язев поморщился, глядя на смеющиеся лица участников заседания, я проговорил:
   - Товарищ генерал, вы, может быть. Героя соцтруда получите, а с нового пласта угля вам шахта сегодня всё же дать не может. Вот рабочий, старший бригадир, проходчик, спросите его, люди вкладывают себя целиком в работу, а больше дать они не могут, потому что они всё же люди. Не может шахта дать сегодня уголь.
   - А когда сможет? Я сегодня и не прошу.
   - В соответствии с планом - ввод в эксплуатацию в конце четвёртого квартала сорок второго года.
   - Нет, это не пойдёт, - сказал секретарь обкома.
   - Тогда скажите, что делать? - спросил Лапшин. - План не с потолка взят, в соответствии с ним построен весь график работ, обеспечение рабочей силой, материалами, продснабжением! Я с Язева спрашиваю круто, но ведь я не смогу в ближайшее время обеспечить его квалифицированными кадрами. Это надо прямо сказать. А где он их сам возьмёт? В тайге? Нет у треста бурильщиков, врубмашинистов, крепильщиков. А если бы и были они, Язев их не обеспечит перфораторами, электросвёрлами. А были бы перфораторы и электросвёрла добавочные, его всё равно будет лимитировать недостаточная мощность компрессора и электростанции. Вот и скажите, что тут делать?
   Георгий Андреевич снял очки и, прищурившись, посмотрел на стёкла.
   - Вы тут, товарищи угольщики, - сказал он, протирая платком стёкла очков и продолжая улыбаться прищуренными, близоруко мигающими глазами, - вы тут всё время ставите вопросы, которые уж ставились властителями дум революционной интеллигенции в девятнадцатом веке: "Кто виноват?", "Что делать?".
   Он надел очки, оглядел всех вдруг ставшим хмурым острым взглядом и сказал:
   - О том, кто виноват, в нынешнее время нам говорит прокуратура, а чтобы зря не беспокоить её, давайте определим новые сроки ввода нижнего горизонта шахты в эксплуатацию. План у нас один и очень прост: отбить немцев от Сталинграда, отстоять независимость, честь Советского государства. - Сердито, злым голосом он добавил: - Вам понятно это? Простой план. Не с потолка взят. Извольте в соответствии с ним перестроить свой график.
   В это время вошла, громко скрипя кирзовыми ботинками, старуха уборщица, внесла чайник и стаканы.
   Георгий Андреевич, обращаясь к секретарю парткома Моторину, неожиданно сказал:
   - Накурили мы здесь ужасно, для девочки это вредно, - и нерешительно спросил: - Может, пойдёшь, девочка, с тётей?
   Маша совсем затосковала, слушая споры о горизонтах, перфораторах, электросверлах и компрессорах... Сколько уж раз слышала она разговоры отца с приятелями обо всём этом: "Где возьмёшь крепильщиков... в компрессоре нет мощности... по такой породе нужно тяжёлым перфоратором работать...? Оказалось, что и здесь, в конторе, идут эти разговоры, называются те же непонятные слова, и Маша, зевая, проговорила:
   - Мне не вредно, мне скучно.
   Она протянула руку уборщице, пошла с ней, но в дверях остановилась, мгновение глядя на отца, словно усомнилась в своих правах, и, желая вновь утвердить их, крикнула: - Это мой папа!
   Со странным чувством слушал Новиков шедший в кабинете Язева разговор. Казалось, что Язев как раз и говорил о том, о чём хотелось самому Новикову сказать. Но сейчас Новиков не соглашался с тем, что говорил Язев. Он понимал, что Язев, говоря о сверхнапряжении работы, о тех усилиях, которые тратят рабочие для выполнения плана, по существу имел в виду лишь свой спор с генералом, директором военного завода.
   Язев вдруг повернулся к нему и сказал:
   - Давайте спросим товарища Новикова, одного из лучших наших проходчиков, каково ему работается, имея в помощниках и сменщиках колхозников, никогда не работавших на шахтах, а тем более на шахтных проходках, домашних хозяек и парнишек - учеников ремесленного училища? Ведь это действительность, с ней надо считаться, когда мы ставим вопрос об ускорении столь уплотнённой работы чуть ли не в полтора раза. Давайте спустимся в шахту, посмотрите, как работает вот такой Новиков, ведь он чудеса теперь делает, чудо в полном смысле слова! Поглядели бы вы на уборщиков породы, на откатчиц, вот одна из них ко мне приходила - Брагинская, болезненная женщина, жена погибшего на фронте совслужащего, горожанка, никогда в жизни, видимо, не работавшая, не то что в шахте, а на огороде, в саду! Что с нее спросишь? Всё это надо учесть, прежде чем принимать решение, Георгий Андреевич. Я говорю об этом не потому, что боюсь трудностей. Вы сами дали высокую оценку моей работе, и ГОКО отметил её. Если я берусь выполнить план, то я его выполняю. Вот поэтому я и не боюсь снова поставить перед вами этот вопрос. Пусть наш передовой рабочий скажет.
   Новиков увидел, что Георгий Андреевич нахмурился, слушая Язева, а тот вдруг резко добавил:
   - И скажу вам прямо, Георгий Андреевич, меня агитировать не надо. Я-то уж знаю, какая война сейчас идёт. В первый же день, когда в декабре сорок первого года в жестокий мороз на снег разгрузился здесь первый эшелон, я прямо и ясно сказал людям, что война требует от них великих жертв. И я-то уж умею со всей непоколебимостью напомнить об этом людям.
   Мешков тоже повернулся к Новикову и сказал с какой-то новой, совсем иной интонацией, которая бывает не на заседаниях, а в разговорах людей, связанных давней и откровенной душевной дружбой, определяющей простоту и искренность этих отношений:
   - Ох, товарищ Новиков, но ведь наши-то цехи такие же люди строили: и кадровые, и вербованные, и домохозяйки. Я ли не видел трудностей. Да касайся это меня лично, стал бы я так волноваться и добиваться. Ведь цехи простаивают! Ведь танкисты ждут! Ведь новые танковые корпуса формируются! Приезжал ко мне недавно командир такого нового формирования! - и совсем уж неожиданно, протяжно произнёс: - Ведь это, боже мой, боже мой, что зависит от этого, а мне директивные органы говорят: добейся! Ведь не для себя же, кабы для себя, что ж, сказал бы, нет так нет. Разве я не понимаю, что Язев веские, правильные вещи говорит. Но ведь нужно! Вот! Нужно!
   Георгий Андреевич сказал:
   - Давайте, товарищ Новиков, говорите, слушаем вас. На мгновение стало тихо. Моторин негромко проговорил:
   - Эх, шахтёр, шахтёр, видишь, как тебя спрашивают, а ты сесть не хотел - я, мол, здесь не хозяин.
   В это короткое мгновение Иван Павлович вспомнил, казалось, десятки важных вещей, которые хотелось ему сказать. И раздражённое желание высказать Язеву свои упрёки: почему же он отказал откатчице Брагинской в содействии, чтобы устроить мальчика в интернат, а сегодня так жалостно говорит о ней; почему так сурово сказал рабочим, что можно жить и в нетопленых общежитиях, а у себя на квартире печи поставил кафельные; хотелось сказать, что действительно ведь трудно приходится, что паёк вправду недостаточен, что многие живут в сырых землянках, что люди к концу смены на ногах еле держатся; хотелось сказать и про брата, который с первых дней на фронте, и про то, как сердце болело, когда покидал он оставленный немцам Донбасс, так болело, что он, сильный и спокойный человек, шахтёр, мучился, стонал, словно тяжело раненый, в вагоне, прижавшись лбом к стеклу, и глядел при свете далёких пожаров на те шахты, где он работал, где шла его жизнь; хотелось рассказать, как он видел на уральском разъезде похороны умершего в санитарном поезде молоденького паренька-красноармейца, как вынесли его, словно птенчика, на носилочках и закопали в мёрзлую землю; хотелось сказать об огромной народной беде, которую он чувствовал, сам пережил, о том, что он думал о Гитлере, о проклятом фашистском войске, дошедшем сегодня до чистой волжской воды, о том, что нет на свете дела лучше, чем шахтёрская работа; хотел сказать он и о том, как любит он свою дочку, как болеет она здесь, не переносит местного климата, как вечером читают они с женой Некрасова, поглядят друг на друга украдкой - и у обоих слезы на глазах; хотел сказать, как отец умирал, всё ждал приезда младшего сына из армии, а тот не смог приехать, что не пришлось брату проститься с могилой отца и матери, теперь там немцы топчутся!
   Забилось сердце, таким жаром обдало его, что, кажется, день бы говорил он и эти люди слушали б его, слова не проронили.
   А сказал он негромко, медленно: - Я считаю, пробуримся, давайте нам план.
   49
   Ночью Иван Павлович, получив наряд, помахивая тяжёлой аккумуляторной лампой, шел к надшахтному зданию. Как удивительно? Сказала как-то на днях Инна, что будет известие от брата - и принес сегодня почтальон телеграмму. Как в воду глядела! Иван Павлович так радостно, так громко и весело ахнул, прочтя телеграмму, что Маша, спавшая после обеда, проснулась... Все мучился мыслью - жив ли Пётр, а он, оказывается, где то тут, недалеко, да ещё грозится в гости приехать...
   Пятно света от аккумулятора, покачиваясь, плыло рядом с ним, и сотни таких светлых пятен плыли из бани, нарядной, ламповой, по широкому двору в сторону надшахтного здания, а навстречу им шел другой поток покачивающихся огней - то клеть качала на поверхность отработавших смену. Было тихо. В этот строгий час, когда шахтёры уходили с земли в шахту, не возникало громких разговоров, сосредоточенно, молча, двигались люди, каждый по-своему переживая минуты расставания с землей. И как бы ни любил человек подземную работу, как бы прочно ни складывали долгие годы подземного труда привычку к шахте, вошедшую в человеческую душу, всегда в эти минуты, перед спуском, вдруг охватывает шахтера то молчаливое, сосредоточенное состояние, в котором и тревога, и привязанность к прекрасному миру, в котором он живёт и к расставанию с которым даже на несколько часов все же нельзя привыкнуть.
...

---