Гроссман Василий Семенович

   И вся пестрота и разнообразие оружия, знаков различия, военной формы, всё различие лиц и возраста идущих было стёрто одним общим выражением тяжкой печали: оно было в глазах солдат, в склонённых головах командиров, в знамёнах, одетых в зелёные чехлы, в медленном шаге лошадей, в приглушённом рокотании моторов, в тарахтении колёс...
   Ужасен был плач женщин, безмолвный вопрос в глазах стариков, отчаяние на лицах сотен людей.
   А войска, покидавшие Киев, шли окованные молчанием.
   
   Цветы - это самое прекрасное творение природы. Можно много рассказывать об их красоте, запахе, достоинствах. Но передать словами, этот дар природы сложно. Каждая женщина не устоит перед шикарным букетом цветов и, конечно же, оценит по достоинству такой подарок. Компании, которые занимаются цветочным бизнесом, предлагают своим клиентам доставку цветов в любое место и любое время. Гармонично созданные букеты для праздников, юбилеев, Дней Рождений приподнимут настроение виновнику торжества.
   
   Едва Крымов перебрался на левый берег, как немцы произвели массированный налёт на Бровары. Им удалось подавить советскую противовоздушную оборону. Девяносто самолётов в течение двух часов сбрасывали бомбы на сосновую рощу. В эта часы Крымов понял всё грозное значение слов "господство в воздухе".
   Немецкие танковые войска Гудериана, продвигаясь с севера, от Рославля, на Гомель и Чернигов, выходили по левобережью Днепра в тыл Киеву - они стремились встретиться с южной группой Клейста, прорвавшейся у Днепропетровска.
   Через неделю стали смыкаться клещи окружения, и Крымов оказался за линией фронта.
   Крымов однажды видел, как десятки фашистских танков вырвались на равнину, по которой шли киевские беженцы с жёнами и детьми. На головном танке сидел немецкий офицер и размахивал букетом оранжевых осенних листьев. Часть танков на большой скорости врезалась в толпу идущих по дороге женщин и детей.
   В десяти метрах от Крымова медленно прошёл немецкий танк, похожий на разъяренного охотой зверя с окровавленной пастью. То было господство на земле.
   Днём и ночью шёл Крымов на восток. Он слышал в пути о гибели генерал-полковника Кирпоноса, он читал немецкие листовки о падении Москвы и Ленинграда, он видел стальную верность, измену, отчаяние и непоколебимую веру.
   Он вёл на восток двести человек красноармейцев и командиров, встретившихся ему в дороге. Это был пестрый отряд. В его составе были красноармейцы, моряки Днепровской флотилии, сельские милиционеры, работники райкомов партии, несколько пожилых киевских рабочих, лётчики, потерявшие самолёты, спешенные кавалеристы.
   Иногда Крымову казалось, что путь отряда виделся ему во сне - столько необычайного произошло за эти дни. Ему вспоминались ночные костры в лесу, переправы вплавь под холодным ливнем через мутные осенние реки, долгий голод, короткие привалы в деревнях, откуда они выбивали немецкие отряды; вспоминалась старуха, сжёгшая в осеннюю ночь свой дом, когда в нём спали пьяные полицаи, - один из них был её зятем. И особо вспоминалось ему то чувство духовной общности, которое установилось между людьми. Люди словно собрали, раскрыли своё прошедшее от самых далёких детских лет, и судьба каждого казалась очевидной, простой: характеры, моральная сущность, вся немощь и вся сила человека проявлялись в поступках и словах с предельной ясностью.
   Порой Крымов в душе недоумевал, не понимая, откуда он и его товарищи берут силы, чтобы выносить длящиеся десятки дней голод, лишения.
   Как тяжела оказалась земля! Огромного труда стоило вытащить сапог из грязи, поднять ногу, сделать шаг, вновь поднять. И всё, всё было тяжелым в эти дни осеннего ненастья 1941 года. День и ночь моросил холодный, тяжелый, как ртуть, дождь. Пилотка, пропитавшись этим ртутным холодным дождем, казалась тяжелей металлической каски, шинель набрякла, тянула к земле, гимнастёрка, рваная рубаха облепляли тело, делались тесны, мешали дышать. Все было тяжёлым в дни осенних дождей!
   Сучья, собранные для костра, казались каменными, и густой, мокрый дым, смешавшийся с таким же густым, серым туманом, тяжело ложился на землю "
   День и ночь люди ощущали тяжесть в ноющих плечах, ощущали отвратительную, холодную грязь, проникающую в рваные сапоги. Люди засыпали на мокрой земле, под тяжёлыми от дождя шершавыми лапами орешника. На рассвете они просыпались под дождём, неотдохнувшие, источенные холодом и сыростью.
   Но вся тяжесть мокрой земли была легка по сравнению с той, что легла на душу. В районах сосредоточения гитлеровских войск беспрерывно двигались по дорогам автомобильные колонны, артиллерия, груженая на грузовики пехота, почти в каждом селе размещались немецкие части, днём и ночью перекликались часовые. В этих районах отряд двигался лишь ночью.
   Они шли по своей земле, хоронясь в лесах, торопливо пересекая железнодорожное полотно, минуя звенящую асфальтовую дорогу. Мимо них в дождевом тумане проносились чёрные немецкие машины, тянулась моторизованная артиллерия, железными голосами гарпий сигналили танки. Иногда из крытых брезентом грузовиков ветер приносил дикие для русского слуха обрывки немецких песен, звуки гармошки. Они видели лихорадочно яркие фары и слышали покорное, трудовое дыхание паровозов, тащивших на восток воинские эшелоны. Они видели мирный огонь, горевший в окнах домов, приветливый дым, шедший из труб, и хоронились в безлюдье лесных оврагов.
   Да, это было трудное время. Самым дорогим в эту страшную пору была вера в правоту народного дела, вера в будущее. И потому так страшны, так тяжелы были враждебные слухи, серые, неясные, как осенний туман.
   Каким-то необычайным, странным образом рядом с изнеможением, с опасностью в Крымове жило совсем другое - горячее, сильное и уверенное чувство. Это чувство революционной страсти, революционной веры, сознание своей ответственности за людей, шагавших рядом с ним, за их жизнь и душевную силу, сознание ответственности за всё, что происходило на холодной, осенней земле.
   Наверно, не было в мире ответственности тяжелей, чем эта, но именно это сознание ответственности придавало Крымову силы.
   Десятки, сотни раз на день Крымов слышал обращение!
   - Товарищ комиссар!
   Он ощущал в этом обращении какое-то особое, сердечное тепло. Те, кто шёл с ним рядом, знали о приказе Гитлера истреблять комиссаров и политработников. И в этом, полном доверия и любви, обращении "товарищ комиссар" к человеку, объявленному немецкими фашистами вне закона, было много хорошего, настоящего, чистого.
   Крымов как-то естественно и просто стал играть ведущую роль в жизни отряда.
   - Товарищ комиссар, - говорил майор авиации Светильников, - какой будет маршрут движения на завтрашний день?
   - Товарищ комиссар, укажите, в каком направлении разведку выслать!
   Крымов раскрывал карту, выцветшую и пожелтевшую от солнца и дождя, трёпанную ветром, стертую от тысяч прикосновений красноармейских и командирских рук. Крымов знал, что это завтрашнее движение может многое определить в судьбе двухсот людей. И Светильников, начальник штаба отряда, знал это: его желто-карие глаза, обычно весёлые и лукавые, становились серьезными, а рыжие брови хмуро сходились.
   Чтобы выбрать направление, нужно было не только смотреть на карту и помнить рассказы разведчиков, здесь всё имело значение: след подвод и автомобилей на развилке дороги, и случайное слово повстречавшегося в лесу старика, и высота кустарника, росшего на склоне холма, и легла ли несжатая пшеница или стоит густой стеной.
   - Товарищ комиссар, немцы! - слегка задыхаясь, произносил длиннолицый, не знавший страха смерти, начальник разведки отряда Сизов. - До роты, в пешем строю, вот за тем лесочком, направлением на севере запад движутся.
   И Сизов, видевший смерть чаще всех в отряде, старался заглянуть в глаза комиссару, прочесть в них приказ "Ударить по немцам". Он знал, что Крымов всегда стремился напасть на противника, едва к тому была возможность.
   В жестоких, коротких боях вдруг преображались люди. Казалось, эти бои не утомляли, не выматывали до конца людей, а придавали им новую силу, они распрямлялись.
   - Товарищ комиссар, какое будет у нас завтра питание? - спрашивал завхоз отряда Скоропад. Он знал, что Крымов, в зависимости от многих обстоятельств, каждый раз по-разному отвечает на этот вопрос, то прикажет выдать одной лишь сырой, пахнущей керосином горелой пшеницы, то вдруг, предвидя особо трудный переход, скажет. "Дайте гусятины и по баночке мясных консервов на четверых".
   - Товарищ комиссар, как быть с тяжело ранеными, их на сегодня восемь человек! - спрашивал бескровными губами, всегда охрипший, страдающий астматическим бронхитом военный врач Петров и, жадно ожидая ответа, смотрел воспалёнными глазами на Крымона. Он знал, что Крымов не соглашался оставлять раненых в селах даже у самых надёжных, верных людей, но каждый раз, слыша ответ Крымова, радовался, и бледные щеки его розовели.
   Дело тут было не в том, что Крымов знал карту лучше начальника штаба, лучше кадровых военных руководил боями с немцами. Дело было не в том, что Крымов понимал в вопросах снабжения больше мудрого Скоропада или определял судьбу раненых лучше, чем военный врач Петров. Люди, ждавшие слова Крымова, знали себе цену, цену своим военным знаниям, своему боевому и жизненному опыту. Они знали, что Крымов мог ошибиться, мог и не знать того, о чём его спрашивали. Но было в жизни нечто самое простое и необходимое, и все понимали и чувствовали, что в борьбе за самое дорогое и необходимое человеку, в сохранении его в страшную пору, когда человек мог потерять не только жизнь, но и совесть и честь, - комиссар Крымов не ошибался.
   В эти дни Крымов привык отвечать на самые неожиданные вопросы. То ночью, во время лесного марша, вдруг опросит его спешенный механик-водитель танка, в прошлом тракторист "Товарищ комиссар, а как вы считаете, на звёздах тоже есть чернозём?" То вдруг разгорится у костра жаркий спор - будут ли при коммунизме выдавать бесплатно хлеб и сапоги и, слегка запыхавшись, делегированный спорщиками красноармеец подходил к Крымову и говорил: "Товарищ комиссар, вы не спите? Тут ребята кое в чем запутались, просят вас объяснить". То, случалось, хмурый и молчаливый седеющий человек выкладывал Крымову свою душу, рассказывая о жене, детях, о том, в чем он чувствует себя правым перед близкими и дальними людьми, и о том, в чём виноват он перед ними.
   Бывало Крымову приходилось судить людей за тяжкие преступления, - так однажды двое участников отряда решили остаться в "зятьях": один притворялся больным, а второй прострелил себе "мякоть" на ноге. Приходилось судить в сёлах изменников и предателей. Короток был суд. А бывали даже и в этом тяжёлом пути комические случаи, над которыми дружно смеялись все, даже раненые и больные как-то красноармеец на ночёвке положил, не согласовав с хозяйкой, в шапку пяток яиц, а затем по рассеянности уселся на эту шапку; старуха бабка пронзительно выговаривала бойцу и тут же помогала ему с помощью тряпки и горячей воды вновь принять воинский вид.
   Крымов замечал, что люди любили рассказывать ему смешные случаи: пусть и комиссар на минутку посмеется, развеселится. У Крымова создалось ощущение, что в эти осенние дни в его жизни как бы соединились все тяжелые этапы работы русского революционера-большевика. Ему казалось, что он вновь держит великий экзамен, как некогда в условиях подполья, в пору гражданской войны. Ветром революционной молодости пахнуло ему в лицо, и ветер революционной молодости был так прекрасен, что Крымов не терял бодрости и веры в самые трудные, мучительные дни. Люди чувствовали его силу.
   Так же, как шли передовые рабочие за революционными бойцами в тёмные времена царизма, шли, невзирая на тюрьмы и каторгу, невзирая на казачьи плети, на виселицы и расстрелы, так и теперь шли по полям и лесам сотни людей, воспитанных революцией, шли вместе со своим комиссаром, превозмогая муки, голод и опасность смерти.
   Эти идущие на восток люди были в большинстве молоды, - учили грамоту по советским букварям, их учили в семилетках и десятилетках советские учителя, они работали до войны на советских фабриках, в колхозах и совхозах, они читали советские книги, они отдыхали в советских домах отдыха; молодые, их было большинство, не видели ни разу в жизни частных владельцев земель и фабрик, не могли даже представить себе, что можно покупать хлеб в частной булочной, лечиться в частной больнице, работать у станка, который принадлежит частному дельцу, пахать помещичью землю.
   Крымов ясно ощущал, что для молодёжи собственнические, дореволюционные представления кажутся дикими, немыслимыми. И вот молодые красноармейцы шли по земле, захваченной немецкими оккупантами, и эти оккупанты собирались установить на советской земле те дореволюционные, немыслимые, невообразимые порядки...
   Крымов с первых дней войны понял, что немецкие фашисты в своём надменном ослеплении относятся к великому народу, живущему на советской земле, не только с невероятной жестокостью, но и с презрением, с насмешкой, свысока.
   Сознание деревенских старух и стариков, девушек-школьниц, сельских мальчишек было потрясено этим наглым, колонизаторским, надменным отношением. Люди, которые жили и воспитывались в вере в интернациональное равенство трудящихся, вдруг ощутили на себе наглое высокомерие и презрение завоевателей.
   Потребность в ясной, в несгибаемой душевной уверенности, желание побороть всякие сомнения было так велико, что люди часто в короткие, драгоценные часы отдыха предпочитали беседу сну.
   Однажды их окружил в лесу немецкий пехотный полк, и положение казалось безвыходным. "Надо рассыпаться и пробираться поодиночке, - говорили Крымову даже самые смелые люди, - иначе нас истребят".
   Крымов собрал отряд на лесной поляне, влез на поваленную сосну и сказал:.
   - Сила наша в том, чтобы быть вместе: главная цель немцев - разъединить нас. Мы не оторванная частица, забытая в лесу в тылу фашистов. Двести миллионов сердец с нами, двести миллионов наших братьев и сестёр за нас. Мы пробьёмся, товарищи! - Он вынул партийный билет, поднял его над головой - Товарищи, - крикнул он, - клянусь вам, мы пробьёмся!
   И они пробились и снова пошли на восток.
   Так шли они - опухшие, оборванные, больные кровавой дизентерией, но с оружием в руках, с гранатами, волоча за собой четыре станковых пулемета.
   В звёздную осеннюю ночь они с боем перешли линию фронта. Когда Крымов поглядел на своё шатающееся от слабости, но грозное войско, чувство гордости и счастья овладело им. Сотни вёрст шли эти люди с ним, он любил их с такой нежностью, какую не выразить на языке человека. В их терпении, в их мужестве, в их вере, в их способности смеяться посиневшими губами была его сила и его вера в коммунизм.
   Они перешли линию фронта на Десне северней Брянска, недалеко от большого поселка Жуковки. Крымов простился с товарищами, их тут же зачислили в полки.
   Из штаба дивизии он на лошади поехал на лесной хуторок, где находился командующий армией.
   Здесь Крымов узнал о том, что произошло за дни его блужданий.
   Фронт был прорван, немцы устремились вперёд, но перед ними вырос новый. Брянский фронт, новые армии, новые дивизии, а за дивизиями Брянского фронта поднимались и росли всё новые полки, новые армии; то поднималась, росла оборона Советского Союза, построенная на глубину сотен верст.
   Крымова вызвал член Военного Совета армии бригадный комиссар Шляпин, полный, медленный в движениях мужчина огромного роста. Он принял Крымова в деревянном сарае, где стояли маленький столик и два стула, а у стены было сложено сено.
   Шляпин взбил сено, усадил Крымова и сам, кряхтя, лёг рядом. Оказалось, он в июле был в окружении и с боями, вместе с генералом Болдиным, взломав немецкий фронт, прорвался к войскам генерала Конева.
   От неторопливой речи Шляпина, от его насмешливого и доброго взгляда, от милой улыбки веяло спокойной и простой силой. Повар в белом фартуке принёс им две тарелки щей и горячий ржаной хлеб. Уловив взволнованный взгляд Крымова, Шляпин, улыбнувшись, сказал:
   - Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.
   Казалось, что запах сена и горячего хлеба связан с этим огромным неторопливым человеком.
   Вскоре вошёл в сарай командующий армией генерал-майор Петров, маленький, рыжий, начавший лысеть человек, с Золотой Звездой на потёртом генеральском кителе.
   - Ничего, ничего, - сказал: он, - не вставайте, лучше я к вам присосежусь, устал, только из дивизии приехал...
   Его выпуклые голубые глаза смотрели остро, пронзительно, разговор был отрывистый, быстрый.
   Едва он вошёл, как в спокойный, пахнущий сеном полумрак сарая ворвалось напряжение войны: то и дело входили порученцы, дважды приносил донесения немолодой майор, молчавший телефон вдруг ожил. Петров сказал: Крымову:
   - А ведь я вас знаю, товарищ Крымов, и вы меня, может быть, помните.
   - Не припомню, товарищ командующий армией, - сказал: Крымов.
   - А вы не помните, товарищ батальонный комиссар, командира кавалерийского взвода, которого вы в партию принимали, когда приезжали в 10-й кавполк из Реввоенсовета фронта, в двадцатом году?
   - Не помню, - сказал: Крымов и, посмотрев на зеленые генеральские звезды Петрова, добавил: - Бежит время. Шляпин рассмеялся!
   - Да, батальонный комиссар, с временем на перегонки трудно бегать.
   - Танков у них мало? - спросил: Петров.
   - Танков у них много, - сказал: Крымов. - Мне рассказывали два дня назад крестьяне, что в район Глухова приходят эшелоны с танками, всего до пятисот штук.
   Петров сказал, что в двух местах части его армии форсировали Десну, заняли восемь деревень и вышли на Рославльское шоссе. Говорил Петров быстро, рублеными, короткими словами.
   - Суворов, - сказал: Шляпин, насмешливо улыбаясь в сторону Петрова. Видимо, они дружно жили, и им хорошо работалось вместе.
   Под утро за Крымовым прислали машину из штаба фронта. Крымов уехал, сохраняя в душе тепло этого блаженного дня.
   Серые рваные облака шли низко над землёй, и куски синего неба казались холодными, недобрыми, как зимняя вода.
   Штаб фронта стоял в лесу между Брянском и Карачевом. Все отделы штаба находились в просторных, обшитых свежими, сырыми досками блиндажах.
   Командующий жил на лесной полянке в маленьком домике со стенами, увитыми виноградом.
   Рослый румяный майор встретил Крымова на крыльце.
   - Я знаю о вас, только вам прядётся обождать, командующий всю ночь работал, лёг спать с час назад. Вот на той скамеечке обождите.
   Вскоре к умывальнику, висевшему на дереве, подошли два плотных, ширококостных и упитанных человека. Оба были лысы, оба в подтяжках, оба в белоснежных рубахах, оба в синих галифе, но один был в сапогах, а у второго, обутого в чувяки, носки обтягивали толстые икры.
   Они, фыркая и урча, тёрли широкие затылки и шеи мохнатыми полотенцами. Потом ординарцы протянули им гимнастёрки и жёлтые ремни, и оказалось, что один из них генерал-майор, второй - дивизионный комиссар. Дивизионный комиссар быстрыми шагами пошёл к дому.
   Генерал-майор посмотрел на Крымова.
   Адъютант, стоявший на террасе, сказал:
   - Это тот батальонный комиссар с Юго-Западного фронта, по вызову командующего, товарищ генерал, о котором Петров сообщил.
   - А, киевский окруженец, - сказал: генерал и, присаживаясь на скамейку, добавил: - Садись, садись, видимо, не весело тебе было, похудел очень, - словно видел Крымова и до окружения.
   Генерал сразу перешёл к вопросу, который, видимо, интересовал его и волновал в эти минуты больше всех вопросов в мире.
   - Ну что, - спросил: он, - Гудериана встречал? Танки его видел?
   Он усмехнулся, точно стесняясь своего нетерпеливого интереса.
   Крымов стал подробно рассказывать.
   В это время, слегка запыхавшись, к ним подошёл подполковник в очках и доложил:
   - Товарищ генерал-майор, противник перешёл в наступление, танки прорвались со стороны Кром к Орлу, а на правом крыле сорок минут назад армия Петрова завязала бой с крупными танковыми силами.
   Генерал выругался тоскливым солдатским словом и грузно поднялся, пошёл, не оглянувшись на Крымова.
   В Политуправлении фронта Крымову выдали шинель и снабдили талончиками в столовую, но не стали ни о чём расспрашивать - грозные события заслонили интерес ко всему тому, что видел и пережил Крымов.
   Столовая находилась на лесной поляне. Под открытым небом стояли длинные столы и скамьи на чурбаках, врытых в землю. Тёмные рваные облака стремительно неслись по небу, казалось, их истерзали колючие вершины сосен. Дружный стук ложек смешивался с угрюмым голосом леса.
   В воздухе послышалось гудение, заглушившее и шум леса и стук ложек: высоко в небе, среди облаков и над облаками, плыли к Брянску немецкие двухмоторные бомбардировщики.
   Несколько человек вскочили, побежали под деревья, и Крымов, забыв, что он уже не командир отряда, зычно, властно крикнул:
   - Не бегать!
   Через некоторое время земля стала дрожать от взрывов. Ночью Крымов увидел обстановку, нанесённую на оперативную карту. Передовые отряды немецких танковых частей стремились прорваться в сторону Волхова и Белёва. На правом фланге немцы, оставляя левее себя Орджоникидзеград и Брянск, прорывались на северо-восток, к Жиздре, Козельску, Сухиничам.
   Молодой штабной командир, показавший Крымову карту, был рассудительный и спокойный человек. Он сказал, что армия Крейзера начала отход, ведя упорные бои, что армия Петрова попала под самый тяжёлый удар, по обстановке, полученной днём, видно, что одновременно немцы начали наступать на Западном фронте от Вязьмы, стремясь к Можайску.
   Было ясно у октябрьского немецкого наступления одна цель - Москва. Это слово возникло в тысячах голов и сердец.
   Штаб был объят тревогой Крымов видел, как связисты снимают шестовку, красноармейцы наваливают на грузовик табуреты, столы, услышал отрывистые разговоры:
   - Ты с каким отделом? Кто старший на машине?.. Запишите маршрут, говорят, тяжёлая лесная дорога.
   На рассвете Крымов на одной из грузовых машин штаба Брянского фронта выехал в сторону Белева. И снова Крымов увидел дорогу отступления, широкую, как русское поле, и снова - среди серых солдатских шинелей замелькали бабьи платки, худые детские ноги, седые головы стариков.
   Он видел в эти тяжелые месяцы белорусов на границе Полесья, украинцев на Черниговщине, Киевщине и в Сумской области, а ныне видел он орловских и тульских русских людей, идущих от немцев по осенним дорогам с узлами и деревянными чемоданами.
   В белорусском лесу запомнились ему тихий блеск лесных озёр, улыбки нешумливых детей, застенчивая нежность матерей и отцов, выраженная тревожным и долгим взором, обращённым к сидящим детям.
   В поэтическом облике белорусских деревень словно отражались двенадцать месяцев года, несущие метели и оттепели, зной песчаной равнины, гудение мошкары и пение птиц, дым лесных пожаров и шелест осенних листьев. За двадцать пять лет в жизнь белорусов вошла новая сила - и Крымов видел в сёлах, в лесах, в городах тех белорусских большевиков - солдат, комиссаров, мастеров, рабочих, инженеров, учителей, агрономов, колхозных бригадиров, которые повели за собой лесное партизанское войско народной свободы.
   Спустя недолгое время Крымов шёл по сёлам Украины.
   Ночи были полны гудением немецких бомбовозов, дымным светом ночных пожаров, гулом бомбовых разрывов Днём люди шли мимо садов, мимо огородов, где жирно белела капуста, зрели пудовые тыквы, красные помидоры казались живыми и теплыми, а в палисадниках у белых стен хат под самую соломенную крышу поднимались шапки георгинов и подсолнухов. Мир радовался богатству, взращенному руками советского человека, но он сам, человек, создатель земного изобилия, был в эту пору чужд богатству и покою мира.
   В одном из сёл видел Крымов проводы старика, служившего сорок лет назад в морской артиллерии и решившего бросить семью, богатый фруктовый сад и уйти с винтовкой в лес. Он видел неутешных, но верящих в то, что солнце всегда будет светить над землёй, видел, как плачущая старуха, провожая мужа партизана, говорила о гибели мира, о последнем дне жизни и лепила вареники, пекла коржики с маком так хлопотливо, словно покой по-прежнему стоял на земле.
   Он видел людей сильных, трудолюбивых и талантливых, знающих великую цену жизни на богатой земле, готовых кровью, упорством отстоять добытое в мирном труде.
   И здесь он видел будущих командиров партизанского народного войска: городских и сельских коммунистов, председателей колхозов, трактористов, колхозных конюхов, сельских учителей...
   В октябре он проезжал по холодным полям Тульской области, по земле, то звенящей от мороза, то потной, среди обнажённых берёз, среди приземистых деревенских домов, построенных из красного кирпича.
   И чудная красота края, в котором он родился и вырос, с каждым шагом вновь открывалась ему - в холмистых сжатых полях, гроздьях рябины над замшелым срубом колодца, в дымно-красной огромной луне, с тяжёлым усилием поднимавшей своё холодное, каменное тело над ночным голым полем. Здесь всё было величаво и огромно: земля и небо, вмещавшее в себя весь холодный свинец осени, и идущая от горизонта к горизонту ещё более тёмная, чем чернозём, дорога. Много раз видел Крымов деревенскую русскую осень, и рождала она в нём чувство грусти и покоя, воспринималась через знакомые с детских лет стихи. "Скучная картина, тучи без конца... чахлая рябина..." То были спокойные чувства людей, спящих в тёплом, обжитом доме, глядящих в окна на знакомые с детства садовые деревца. И вдруг он увидел всё по-иному. Не скучной, не бедной показалась ему осенняя земля; не грязь, не лужи, не мокрые крыши и покосившиеся заборы увидел он.
   Грозная красота, дивное величие было в пустом осеннем просторе. Огромность земель чувствовалась во всём своём нерушимом единстве. Пронзительный осенний ветер брал разгон на десятки тысяч вёрст, он бежал над тульскими полями, над московской землёй и пермскими лесами, над Уральским хребтом и Барабинской степью, над тайгой и тундрой и над угрюмой Колымой. Крымов, казалось ему, всем существом ощутил единство десятков миллионов своих братьев, друзей, сестёр, поднятых на борьбу за народную свободу. Фронт был всюду - и куда бы ни прорывался враг, его встречали живой плотиной выходившие из резерва полки Красной Армии Новые, пришедшие с Урала танки выходили из засад, новые артиллерийские полки встречали врага своим огнём. И те, что отступали по шоссейным и проселочным дорогам, прорывались из окружении, пробирались на восток, - не распылялись, не исчезали для войны и труда, а опять становились в строй боевых и трудовых армий, вновь живой плотиной преграждали путь орде захватчиков и поработителей.
   Из Белёва Крымов выехал на том же грузовике.
   Старший по машине - младший лейтенант - уступал ему место в кабине, но Крымов отказался от чести, полез в кузов. В кузове сидели штабные командиры, сотрудники Политуправления, красноармейцы. Ночевали они в деревне под Одоевом.
   Старуха, хозяйка холодной и просторной избы, встретила ночёвщиков весело, радушно.
   Она рассказала: , что в начале войны её дочь, фабричная московская работница, привезла её в деревню к сыну, а сама уехала в Москву.
   Сноха не захотела жить со свекровью, сын поселил мать в эту избу приносит понемногу то пшена, то картофеля.
   Младший сын её, Ваня, рабочий Тульского завода, пошёл на фронт добровольцем, воюет под Смоленском.
   Крымов спросил: её.
   - Что ж, вы так и живёте одна? Она ответила.
   - И что ж, сижу в темноте, песни пою или сама себе сказки рассказываю.
   Красноармейцы сварили чугун картошки, поели, старуха стала у двери и сказала:
   - Теперь вам песни петь буду.
   И запела грубым, сиплым голосом, голосом не старухи, а старика. Потом она сказала:
   - Ох и здорова я была - конь! - И, помолчав, сообщила! - А позавчера Ваня мой приходил во сне ко мне. Сел на стол и в окно смотрит. Я "Ваня, Ваня", а он всё молчит, молчит и в окно смотрит.
   Она предложила ночёвщикам все без остатка свои запасы:
   дрова, горсть соли к картошке, а Крымов знал, как бабы в деревнях теперь скупы на соль; отдала подушку, тюфяк, набитый соломой, отдала своё одеяло.
   Затем она поставила на стол лампочку без стекла, принесла пузырёк, где хранился у неё, видимо, заветный запас керосина, и вылила его в лампу.
   Всё это она сделала с весёлой щедростью, добрая хозяйка жизни и великой земли, и ушла за перегородку на холодную половину своего дома, как мать, одарив всех любовью, теплом, пищей, светом.
   Ночью Крымов лежал на соломе. Вот так же в белорусской деревне, на границе Черниговщины, он лежал в хате, и из темноты вышла высокая, худая старуха с взлохмаченными седыми волосами, заботливо поправила сползшее с него одеяло и стала крестить его...
   Он вспомнил, как сентябрьской ночью на Украине раненный в грудь боец чуваш приполз в село. Две пожилые женщины втащили его в хату, где ночевал Крымов. Бинты, перевязанные вокруг груди раненого, пропитались кровью, набухли, набрякли, а затем ссохлись и стянули его, как железными обручами.
   Раненый стал хрипеть, задыхаться. Женщины разрезали бинты, посадили раненого - сидя он легче дышал.
   Так просидели они с ним до утра - раненый бредил, выкрикивал по-чувашски, и две крестьянки всю ночь поддерживали его руками, голосили, плакали: "Дытына ты моя ридна, серце ты мое!"
   Крымов закрыл глаза - и вдруг вспомнил детство, умершую мать. Он подумал о тяжёлом одиночестве, в котором жил после ухода жены, и подивился тому, что теперь, в пору грозы и сиротства - в лесах, в полях, он ни разу не ощутил себя одиноким.
   Редко в жизни он ощущал с такой простой силой самое сердце идеи советского единства, как в эти месяцы. Он подумал, что фашисты решили разбить советское единство расовой рознью - глубине моря противопоставили мутный, зловонный поток расизма. В его душе жило сверлящее его день и ночь воспоминание о забрызганной кровью, волочащей клочья женской одежды тупой лобовой части немецкого танка. Ведь штурвал этого танка был в руках простого солдата, механика-водителя, ведь никто не приказывал ему, никто не стоял над ним в тот миг, когда он направил свой танк, на опушке леса под Прилуками, на беззащитных женщин и детей!
   Жизнь Крымова сложилась в мире коммунистических представлений, да, собственно, в них и была его жизнь. Долгие годы дружбы и работы соединили его с коммунистами многих национальностей Европы, Америки, Азии.
   Какой путь! Какой труд! Какая дружба!
   Когда-то они встречались в Москве на Сапожковской площади, против Александровского сада и Кремлёвской стены. Добродушная старческая улыбка и милые морщины кареглазого Катаяма, Коларов, Торез, Тельман...
   И ясно вспомнилось - однажды, выйдя из гостиницы "Люкс", шагали по Тверской, взявшись под руки, итальянцы, англичане, немцы, французы, индусы, болгары и пели русскую песню. Погода была октябрьская, сумрак, туман, холодный дождь, готовый обратиться в мокрый, серый снежок. Прохожие шли, подняв воротники, дребезжали пролётки извозчиков.
   А они шли широкой цепью мимо неярких фонарей, окружённых туманным сиянием, я так странно выглядели чёрные с синевой глаза индуса у белой церквушки в Охотном ряду.
   Кто из них помнит эту песню и кто жив из певших в тот вечер? Где они, кто из них участвует в битве с фашистами?
   Все друзья-коммунисты знают, где Крымов, - он борется не только за себя, не только за русскую землю. Борьба идет за пролетарское дело во всём мире! Пусть друзья завидуют ему - он русский коммунист.
   Но чем больше он узнавал о зверствах гитлеровских армий, тем напряжённей, тем с большей страстью искал он вокруг себя всё, что можно противопоставить националистическому бешенству, охватившему Германию. Мысленно сзывал он своих друзей, немецких коммунистов, смотрел им в глаза, расспрашивал их Он видел и понимал, что мучившие его противоречия не выдуманы им, а бушуют в обезумевшем мире. И он, стиснув зубы, повторял про себя ленинские слова о том, что учение Маркса непобедимо потому, что оно верно.
   По дороге в Тулу Крымов заехал в Ясную Поляну. В яснополянском доме царила предотъездная лихорадка со стен были сняты картины, со столов убраны скатерти, посуда, книги. В прихожей стояли ящики, уже забитые, готовые к отправке.
   Крымов был здесь уже однажды с экскурсией иностранных товарищей, в тихие, мирные времена. В ту пору работники музея старались создать в Ясной Поляне иллюзию жилого дома. Стол в столовой был накрыт, перед каждым прибором лежали ножи и вилки, на столах стояли свежие цветы. И всё же, когда, войдя в дом, Крымов надел на ноги матерчатые туфли и услышал постный голос экскурсовода, он почувствовал, что хозяин и хозяйка умерли, что это не жильё, а музей.
   Но сейчас, вновь входя в этот дом, Крымов ощутил, что вьюга, распахнувшая все двери в России, выгоняющая людей из обжитых домов на черные осенние дороги, не щадящая ни мирной городской квартиры, ни деревенской избы, ни заброшенного лесного хуторка, не помиловала и дом Толстого, что и он готовится в путь, под дождём и снегом, вместе со всей страной, со всем народом. И яснополянский дом показался ему живым, страждущим, сущим среди сотен и тысяч живых, страждущих, сущих русских домов.
   Он с поразительной ясностью представил себе - вот они, Лысые Горы, вот выезжает старый больной князь - и всё как бы слилось то, что происходит сейчас, сегодня, и то, что описано Толстым в книге с такой силой и правдой, что стало высшей реальностью прошедшей сто лет назад войны.
   Наверное, Толстой волновался, страдал, описывая горькое отступление той далёкой войны, может быть, он даже заплакал, описывая смерть старого Болконского, которого лишь одна дочь смогла понять, когда бормотал он: "Душа болит".
   Потом Крымов пошёл на могилу Толстого. Сырая, вязкая земля, сырой, недобрый воздух, шуршание под ногами осенних листьев. Странное, тяжёлое чувство! Одиночество, забытость этого засыпанного сухими кленовыми листьями холмика земли и живая, жгучая связь Толстого со всей сегодняшней жизнью. Он глядел на маленький холмик земли и с болью представлял себе, что через несколько дней к этой могиле подойдут немецкие офицеры, будут курить, громко разговаривать, смеяться...
   Вдруг воздух наполнился воем, гудением, свистом - над могилой шли на бомбёжку Тулы "юнкерсы" в сопровождении "мессеров". А через минуту с севера послышался гул, десятки зенитных пушек били по немцам, и земля задрожала, колеблемая разрывами немецких бомб.
   И Крымову подумалось, что дрожь земли передаётся мёртвому телу Толстого в могиле...
   Вечером он попал в охваченную тревогой Тулу. С неба валил густой, мокрый снег, внезапно сменяемый холодным дождём. Улицы то белели, то вновь чернели от грязи и тёмных луж.
...

---