Гроссман Василий Семенович

   Он видел и знал, чем могут гордиться советские крестьяне перед светом! тракторы и комбайны, и моторы для насоса, качавшего воду на свиноферму и в коровник, на опытное поле, и дизели, и движки, и гидростанция на речке. Он видел, что в деревне кое-кто покатил на велосипеде, появились грузовики, росли МТС, где работали умелые механики, появились учёные полеводы, пасечники, мичуринские сады, появились птицефермы, колхозные конюшни, и хлевы с каменным полом, асфальт на многих дорогах. Казалось бы, ещё лет десять-пятнадцать, и трудовая, дружная и единая сила народа могла бы вспахать, засеять отборным, невиданным в мире зерном весь простор огромных земель. Но фашисты не стали ждать этой поры, пошли сразу.
   
   Многим людям нравиться наблюдать за жизнью рыб. Говорят, это успокаивает нервную систему. Если дома стоит аквариум с тропическими рыбками, то выглядит это просто сказочно. Маленькие существа снуют туда-сюда в поисках пищи и общения друг с другом. Прекрасный магазин аквариумов предлагает своим посетителям широкий ассортимент рыбок, аквариумов и оборудования для аквариумов.
   
   На первом политзанятии, происходившем на вольном воздухе, лысый, большелобый политрук Котлов спросил у Вавилова:
   - Вы кто, товарищ? Тот ответил:
   - Колхозный активист.
   - Гвардии колхозный активист, - вполголоса подсказал: Резчиков.
   Ответ Вавилова насмешил всех, особенно Рысьева. Надо было ответить. "Красноармеец третьей роты, такого-то полка, такой-то краснознамённой гвардейской дивизии".
   Но Котлов не стал поправлять Вавилова, а сказал:
   - Очень хорошо.
   Оказалось, что на политчасе деревенский Вавилов забил многих. Он знал и про Румынию, и про Венгрию, помнил, в каком году была пущена Магнитка и кто командовал Севастопольской обороной в 1855 году, рассказал: о войне 1812 года, удивил всех, когда, поправив бухгалтера Зайченкова, сказал: "Гинденбург не военный министр был, а фельдмаршал у Вильгельма".
   Котлов отметил Вавилова, и когда случилась неясность и кто-то задал вопрос, политрук, усмехаясь, проговорил:
   - Ну, а вы как бы ответили, товарищ Вавилов! Вечером толстоносый лукавый Резчиков развеселил всех - встал перед Вавиловым навытяжку и скороговоркой произнёс:
   - Разрешите обратиться, товарищ колхозный активист. Вам комиссар дивизии полковой комиссар Вавилов не родственником ли приходится?
   - Нет, не родственник, должно быть, однофамилец, - ответил Вавилов.
   На рассвете командир роты лейтенант Ковалёв, о котором было известно, что он сохнет по санинструктору Елене Гнатюк и потому плохо спит, поднял роту по тревоге, устроил учебную стрельбу. Но тут уж Вавилов ничем не отличился - не имел попаданий.
   В первые дни занятий его подавили сложность и многообразие оружия - винтовки, автоматы, гранаты, ротные минометы, ручные и станковые пулемёты, противотанковые ружья. Он прошёл в соседние подразделения и осмотрел полковые и дивизионные пушки, зенитные пулемёты и противотанковые орудия, тяжелые полковые миномёты, противопехотные и противотанковые мины, издали оглядел рацию, гусеничные тягачи...
   Это было огромное и богатое хозяйство одной лишь стрелковой дивизии, и Вавилов сказал: своему соседу по нарам Зайченкову:
   - Я по старой армии помню - такого вооружения никогда в России не было. Это ж тысячи заводов нужны!
   - А если бы царь купил его, всё равно никто бы им не овладел. Тогда мужик только и знал запречь лошадку, распречь лошадку. А теперь в армию идёт народ технический трактористы да мотористы, слесаря, шофёры... Вот Усуров наш: был шофером в Средней Азии, пришёл в армию - и сразу стал водителем на гусеничном тягаче.
   - Чего же он с нами в пехоте? - спросил: Вавилов.
   - Это уж частность, - ответил Зайченков, - он сменял разика два керосин на вино, и его комиссар полка в стрелковую роту перевёл.
   Вавилов, усмехнувшись, сказал:
   - Это частность порядочная.
   Они уже выясняли, кто какого года, сколько у кого детей, и Зайченков, узнав, что Вавилов ездил в район в отделение банка по колхозным денежным делам, почувствовал к нему снисходительное дружелюбие старшего бухгалтера лесосклада к сельскому счётному работнику.
   На первых занятиях он помогал Вавилову и даже выписал ему на бумажке названия частей автомата и гранаты.
   В этих занятиях имелось нечто чрезвычайно важное и значительное - в них был огромный смысл, огромное значение, настолько важное, что люди даже не охватывали его. И командиры, и сотни старшин, сержантов и красноармейцев были людьми, прошедшими через долгие месяцы войны. Они испытали и поняли то, о чём нельзя прочесть в военном учебнике. Они знали бой не только опытом своего ума, но и опытом своих чувств, своих страстей.
   В наставлениях и руководствах нельзя узнать того, что чувствует, думает, как ведёт себя человек, прижавшийся лицом ко дну окопа в то время, как в восьми вершках над его хрупкой, присыпанной землёй головой скрежещет гусеница вражеского танка и в ноздри входит смешанный с сухим земным прахом горячий и маслянистый угарный дух отработанных газов. В наставлениях нельзя прочесть, что выражают глаза людей во время внезапной ночной тревоги, когда слышны взрывы гранат, очереди автоматов и в ночное небо поднимаются немецкие сигнальные ракеты.
   Этот опыт и эти знания бесконечно важны и касаются сотен и тысяч вещей - это знание противника, его оружия, знание войны на рассвете, в тумане, днём, на закате, в лесу, на дороге, в степи, в деревне, на берегу реки, это знание звуков и шорохов войны и, что особенно значительно и важно, - познание себя, своей силы, своей стойкости, выносливости, опыта, хитрости.
   Новое пополнение в полевых учениях, ночных тревогах, в жестокой и страшной обкатке танками предметно, объёмно впитывало и усваивало этот опыт.
   Опыт войны становился доступен новому, идущему из тыла пополнению потому, что и командир дивизии и командиры рот учили не школьников, которым предстоит покинуть стены школы и вернуться в мирный дом, - они учили солдат, с которыми вместе предстояло драться, они учили одному - войне.
   И эта наука происходила десятками, а может быть, сотнями способов. Она велась не только на учениях, в политбеседах, на стрельбах и в боевых перебежках. Она велась каждодневно и ежечасно, эту науку новое пополнение воспринимало в интонациях боевых команд, в походке, в жестах, в движениях, в выражении глаз командиров и обстрелянных боевых красноармейцев. Эта наука была в ночных рассказах Рысьева, в его насмешливых словах: "Фриц, знаешь, как любит?" Эта наука была и в самоуверенных окриках Ковалева! "Беги, беги, вперёд, не падай, тут он тебя не достанет... Зачем ты ложишься, так от миномёта не спрячешься... Что ты выставился, логом беги, эта долинка миномётом простреливается... Где ты машину оставил, хочешь, чтобы тебя авиация раздолбала?"
   Эта наука была и в балагурстве Резчикова, в его рассказах, как кто кого перехитрил, в его весёлом панибратстве с войной, в его чувстве насмешки и презрения к противнику, которое так важно солдату и которого ещё не было у солдат летом 1941 года.
   И эта наука - чувство войны - была важной, значительной, полной смысла для умов и сердец; такой важной, такой значительной, что люда часто не отдавали себе в этом отчёта.
   В час начала войны с фашистской Германией всюду - в больших и малых городах, на заводах, в деревнях, на реках и морях - люди поняли - пришло время великих и горьких трудов, потому что в народе немцев считали сильным воинственным народом, а Германию - сильной и богатой страной.
   Война с французами не имела живых воспоминателей, она осталась в книгах, война с немцами жила не в книгах, а в живой памяти, в горьком опыте народа.
   Весь народ сразу понял, что война с немцами будет великой войной, что принесет она большую кровь и большие слезы.
   Когда летом 1911 года гитлеровцы напали на Россию, Вавилов сказал: жене:
   - Гитлер хочет забрать советскую землю, он весь земляной шар для себя пахать хочет.
   Вавилов называл землю не земным, а земляным шаром, потому что вся земля была для него огромным полем, которое народу надлежит вспахать и засеять в дружном, общем труде.
   На советскую народную землю, на крестьян и рабочих пошёл войной Гитлер.
   Дивизия, пока шло учение и пополнение, стояла за городом, и всё время приходилось копать землянки, прокладывать дороги, рубить лес, тесать брёвна.
   Во время работы забывалась война, и Вавилов расспрашивал людей о довоенной мирной жизни "Ну как земля у вас, как родит пшеница? Как насчёт засухи? А просо вы сеете? Картошки хватает?" Много пришлось видеть ему народа, бежавшего от немцев, стариков, девушек, перегонявших скот на восток, трактористов, вывозивших имущество колхозов с Украины и Белоруссии. Попадались люди, бывшие под немцем и сумевшие уйти к своим через линию фронта, их он особенно выпытывал о том, как живут на оккупированной территории.
   Он сразу понял нехитрый фашистский бандитский приём в деревне из машин ввозили немцы только молотилки, из товаров - камешки для зажигалок: на камешки Гитлер хотел обменять всю русскую землю, Вавилов понял, к чему приводил фашистский порядок - пятихатки, десятихатки, объединённые нагайкой гебитскомиссара. Дело было не в желании немцев вспахать весь "земляной" шар, дело было простое - обмолотить чужую пшеницу.
   Вначале все подмечавший ротный народ посмеивался над Вавиловым.
   - Гляди, - говорили красноармейцы, - наш колхозный активист опять мужика задержал, опрос снимает.
   - Эй, Вавилов, - кричали ему, - тут бабы орловские, может, проведёшь среди них беседу?
   Но вскоре увидели, что смеяться нечему Вавилов расспрашивал людей о самом главном и важном, от чего зависела жизнь.
   В роте стали дружно оглядываться на Вавилова после двух случаев. Однажды, когда пришёл приказ передвинуться поближе к фронту, Усуров потребовал с погоревшей старухи литр самогона за то, что подготовит ей для жилья блиндаж и обошьёт его досками. "А не дашь, - сказал: он, - сам его срою и доски попалю". Старуха самогона не имела и отдала Усурову после того, как он выполнил условленную работу, полушерстяную шаль.
   К случаю этому отнеслись неодобрительно, и когда Усуров смеялся, показывая шаль, все хмурились и молчали. Тогда Вавилов подошёл к Усурову и сказал: негромко, голосом, который сразу заставляет примолкнуть и оглянуться каждого, кто слышит такой голос:
   - Отдай, сволочь, женщине её вещь.
   Все, кто слышал этот разговор, увидя, что Вавилов схватил одной рукой шаль, а другую, сжав в огромный кулак, поднёс к лицу Усурова, ожидали неминуемой драки Скандальный нрав и сила Усурова были известны.
   Но Усуров внезапно выпустил из рук шаль и сказал:
   - Чего, ну тебя к чёрту, снеси ей, на, подумаешь! Вавилов бросил шаль на землю и сказал:
   - Сам снесёшь, я, что ли, брал.
   Старуха, ругавшая про себя Усурова идолом проклятым, "прицем", жалевшая, что хороших сразу немецкая пуля достигает, а таким паразитам от войны никакого урона, даже растерялась, когда Усуров вернул ей шаль.
   А расстроенный и смущённый Усуров произнёс перед товарищами, понимавшими его смущение, речь:
   - Знаешь, как шофера в Средней Азии жили? Будь уверен - не терялись! Нужна мне её шаль - тоже защитник нашёлся! Я ведь не так взял, а за работу. Тоже цаца - платок старый! Три костюма имел, суконце такое, коверкот, будь здоров, в выходной наденешь галстук, плащ, полуботинки жёлтые - никто не скажет, что шофёром на трёхтонке; идёшь в кино, в ресторан, сразу шашлык, полкило водки, пиво. Жил, что надо. Нужен мне этот платок!
   Второй случай, запомнившийся в роте, произошёл при бомбежке эшелона на большой узловой станции. Эшелон стоял на запасных путях, ждал отправки. Налетели самолёты перед вечером и бомбили сильно и жестоко, полутонными, даже тонными бомбами, видимо, хотели разбить элеватор. Бомбёжка началась внезапно, люди повалились на землю, кто где стоял, многие даже не успели выскочить из вагонов. Десятки людей были убиты и покалечены, занялись пожары, потом стали рваться снаряды в стоявшем поодаль эшелоне с боеприпасами. В дыму, в грохоте, среди воплей паровозных гудков смерть казалась неминуемой. Даже лихой Рысьев стал бледен, стушевался. Едва отливала на несколько секунд волна бомбёжки - люди перебегали, переползали с места на место, искали ямок и углублений в недоброй, лоснящейся маслом чёрной земле. И всем запомнился в эти страшные минуты Вавилов. Он сидел на земле у вагона и кричал:
   - Чего мечетесь, поспокойнее надо, лежи, где лежишь! А утрамбованная чёрная земля дрожала, трещала и рвалась, как гнилой ситец.
   После бомбёжки Рысьев с восхищением сказал Вавилову:
   - Ну и крепок ты, отец!
   Политрук Котлов сразу отличил Вавилова. Он подолгу разговаривал с Вавиловым, расспрашивал, всё чаще давал ему поручения, вовлекал в беседы во время политзанятий, читок газет. Котлов был умен и увидел в Вавилове ту ясную, простую и душевную вдетую силу, на которую должно ему опираться в своей работе.
   И незаметно для красноармейцев и более всего для самого Вавилова случилось так, что ко времени получения приказа о выходе из резерва на фронт именно он, Вавилов, и был тем человеком, вокруг которого сами собой завязались в роте внутренние духовные связи между людьми, связи, объединявшие молодых и пожилых, разбронированных и ветеранов - десантника Рысьева, бухгалтера Зайченкова и рябоватого крестьянина Мулярчука, узбека Усманова и ярославца Резчикова.
   И как-то само собой получилось, что эту связь чувствовал и командир роты юный Ковалёв и старшина.
   Рысьев, кадровый, служивший действительную до войны, десантник воздушно-десантной бригады, участник первых боёв на границе и жестоких битв на окраине Киева, почему то совершенно спокойно отнёсся к возникшему старшинству Вавилова.
   И только Усуров, глядя на Вавилова, недовольно хмурился, а когда Вавилов заговаривал с ним, отвечал неохотно, а иногда и вовсе не отвечал.
   В полках стало известно, что началась боевая подготовка резервных частей, и что сам маршал Ворошилов руководит боевыми учениями дивизий.
   В этом известии было нечто, взволновавшее всех, от генералов до рядовых бойцов.
   Ворошилов, руководивший шахтёрскими дивизиями, оборонявшими Царицын в годы гражданской войны, был послан на Волгу делать смотр народному войску.
   Вскоре начались боевые учения, и тысячи людей, вышедших в поле со своим могучим, тяжёлым и лёгким оружием, увидели седую голову маршала.
   После полевых тактических учений состоялось совещание, созванное маршалом. Потом в одном из классов сельской школы Ворошилов долго беседовал с командирами дивизий, полков и начальниками штабов, давал указания. Всех обрадовала хорошая оценка, данная маршалом боевой подготовке дивизии.
   Все поняли - близился час боя.
   
   "Примечание: произведение было вычитано по изданию: "За правое дело", Военное издательство Министерства обороны, г. Москва, 1955 г.
   М.М.Н."
   В. ГРОССМАН
   
   ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО
   
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   9 августа Сталин дал директиву командующим фронтами: "Оборона Сталинграда и разгром врага, идущего с запада и юга на Сталинград, имеет решающее значение для всего нашего Советского фронта. Верховное Главнокомандование обязывает вас не щадить сил и не останавливаться ни перед какими жертвами для того, чтобы отстоять Сталинград и разбить врага".
   Верховный Главнокомандующий подчинил Сталинградский фронт генералу Ерёменко. Членом Военного Совета Сталинградского фронта был назначен Хрущёв.
   Приказ, полученный командованием Сталинградского фронта, находился в полном соответствии с внутренним состоянием решимости, возникшим у солдат и командиров Красной Армии, стоявших на волжском обрыве.
   В те дни народ и армия воспринимали главным образом лишь трагическую сторону обороны на волжском обрыве. Среди дыма и пламени Донского и Волжского сражений люди ещё не видели тех решающих, глубоких перемен, что произошли в течение года. Верховное Главнокомандование знало об этих переменах, знало о неосознанном людьми, но уже реально существующем превосходстве советской силы над фашистским насилием. Близился час, когда это превосходство, завоеванное в течение года борьбы, труда и страданий, должно было стать очевидным для сознания советских народов и народов мира.
   И именно в этом заключалось пока скрытое, но истинное существо происходивших событий.
   Летом 1942 года Гитлер продолжал наступать, но он не понимал, что наступление, несмотря на успех, уже не имеет для него решающих выгод. Единственный шанс его на победу был в молниеносности войны, но расчёт на молниеносную войну был безумным расчётом, его перечеркнула Красная Армия.
   Оборонительная битва на Сталинградской малой земле была особой битвой. Она завязывалась именно в тот час, когда производство советских орудийных стволов и военных моторов превысило немецкое, когда год великой работы рабочего класса, год великой войны перечеркнул преимущество гитлеровцев в вооружении и в военном опыте. Здесь во всей своей мощи родился советский манёвр, и здесь немцы с ужасом ощутили за спиной манящее пространство, по которому можно отступать, и стали бояться окружения - жестокой хвори солдатских, а также генеральских умов, сердец и ног. Сталинградский час был часом великого праздника победы, предсказанного Сталиным народу и армии.
   В тяжёлую пору оборонительного Сталинградского сражения Верховный Главнокомандующий, принимая все меры к тому, чтобы усилить оборону Сталинграда, поручил своим помощникам разработку деталей, еще скрытого от взоров и сознания мира, великого сталинградского наступления.
   И люди, готовившие мощный сталинградский удар, уже видели сквозь титанические трудности обороны те красные молнии, которые обрушатся на фланги немецкой группировки из района среднего течения Дона и из межозёрного дефиле на юге от Сталинграда.
   Наступила пора, когда резервы - скрытая энергия народа и армии - получили приказ Верховного Главнокомандования участвовать в оборонительном сражении и одновременно готовился к контрнаступлению.
   Железная река разделилась на два русла - одно питало оборону, другое готовило наступление. В великой тайне ковалось наступление! Люди, готовившие его, прозревая будущее, видели тот день, тот час, когда соединится, сомкнётся вокруг армии Паулюса тугое кольцо, отлитое из нержавеющей стали артиллерийских дивизий, танковых корпусов, дивизионов и полков гвардейских миномётов, мощных, насыщенных огневой техникой пехотных и кавалерийских соединений.
   Огромна была мощь накопленных Верховным Главнокомандованием резервных дивизий и армий, мощь моторов, артиллерийских стволов, потенциальная мощь авиационных бомбовых и штурмовых ударов.
   Бескрайняя река гнева и горя великого народа не ушла в песок, не впиталась в землю, а волей партии и государства перевоплотилась в труд и потекла обратно с востока на запад, чтобы страшной тяжестью своей поколебать чаши весов, превысив мощью русского оружия силу врага.
   Когда человек читает надуманные книги, когда слушает надуманную, сложную музыку и смотрит на пугающую своей загадочностью надуманную живопись, он с беспокойством и тоской представляет себе: это всё особенное, сложное, трудное и непонятное - и имена героев, и их чувства, и мысля, и речи, и звуки симфоний, и краски живописи. Всё это не такое, как у меня и тех, кто живет вокруг меня. Это иной, особенный мир - и человек, робея своей живой и естественной простоты, без волнения и радости читает эти книги, слушает музыку, смотрит картины Надуманное искусство втиснуто между человеком и миром, как тяжёлый и непреодолимый, сложный узор, как шершавая чугунная решётка.
   Но есть книги, читая которые человек радостно говорит себе: "Ведь и я так думал, чувствовал и чувствую, ведь и я это пережил".
   Это искусство не отделяет человека от мира, это искусство соединяет человека с жизнью, с миром, с людьми. Оно не рассматривает жизнь человека через особенное, "затейливое", цветное стёклышко.
   Человек, читая такие страницы, словно растворяет жизнь в себе, впускает огромность и сложность человеческого бытия в свою кровь, в свою мысль, в своё дыхание.
   Но эта простота - высшая простота белого дневного света, рождённого из великой и трудной сложности цветных волн.
   В этой ясной, спокойной и глубокой простоте есть истина подлинного искусства Оно подобно ключевой воде, глядя на неё, человек видит дно глубокого ключа, травинки, камешки; но ключ не только прозрачность - он и зеркало, человек видит в нём себя и весь мир, в котором он трудится, борется, живет. Искусство объединяет в себе прозрачность стекла и мощь совершенного вселенского зеркала.
   Это есть не только в искусстве - это есть на вершинах науки, в политике
   И стратегия народной войны, Великой Отечественной войны была такова.
   Командующий Сталинградским фронтом разместил штаб в глубоком и душном подземелье. Многим это казалось чудачеством. Генерал пренебрёг удобствами городских зданий и забрался в душную штольню, откуда командиры вылезали запыхавшись и долго щурились от яркого дневного света.
   Этот зарывшийся в землю штаб странно противоречил прелести нарядного южного города, которую Сталинград сохранял наряду с чертами военной заботы и напряжённого оборонного труда Днём у голубых киосков с газированной водой толпились мальчишки, в павильоне-столовой над Волгой торговали холодным пивом, и волжский ветер шевелил скатерти на столиках и белые фартуки подавальщиц. В кино шла картина "Светлый путь", и на улицах стояли рекламные фанерные щиты, изображавшие улыбающуюся девушку в нарядном платье. В зверинце школьники и красноармейцы смотрели на похудевшего во время эвакуационных мытарств слона из Московского зоопарка. Книжные магазины торговали романами, где описывались работящие, смелые люди, чья мирная жизнь шла хорошо и разумно. А ночью над заводами, заслоняя звёзды, стлался тревожный, текучий, светящийся дым.
   Город был полон людей, его распирало от приезжих, эвакуировавшихся из Гомеля, Днепропетровска, Полтавы, Харькова, Ленинграда, вывезенных с Украины вузов, детских домов, госпиталей..
   Фронтовой штаб жил своей особой, отдельной от города жизнью. Черные провода полевых телефонов цеплялись за подстриженные садовниками ветви деревьев, из покрытых засохшей грязью "эмок", с лучеобразными трещинами на стёклах, вылезали запылённые командиры и оглядывали улицы и дома тем особым, одновременно рассеянным и острым взглядом, каким несколько часов назад осматривали они высокий берег Дона, связные, нарушая все правила уличного движения и приводя в отчаяние милиционеров, проносились по улицам на мотоциклах, и за ними, как невидимый туман, тянулась тревога войны Бойцы батальона охраны штаба бежали к кухням, стоявшим во дворах, громыхая котелками так же, как делали это в Брянском лесу и в сёлах Харьковщины.
   Когда войска стоят в лесах, то кажется, они несут с собой машинное дыхание города в царство птиц, зверей, жуков, листьев, ягод, трав. Когда войска и штабы стоят в городах, то кажется, они вносят в город ощущение простора полей, лесов, степной вольной жизни. Приходит час, когда сосновые леса, от века знающие свой закон, и огромные, столетиями существующие города ломают свой строй и уклад, и война бушует среди пёстрых лесных полян, и площадей, и улиц старинных городов.
   Город уже чуял близкое дыхание войны. Днём в заоблачной высоте летали разведчики, ночью гудели одиночки бомбардировщики. По вечерам на улицах не было света, окна завешивались темной бумагой, одеялами, платками, во дворах и скверах были отрыты щели на случай бомбежки, в подъездах и на лестничных площадках установлены бочки с водой и ящики с волжским песком Ночью прожекторы шарили среди облаков, и с запада слышалась далекая пушечная стрельба. Некоторые люди уже готовили чемоданы, шили рюкзаки. Жители окраинных деревянных домов рыли ямы и укладывали в них сундуки, швейные машины, обшитые рогожами, никелированные кровати. Некоторые сушили сухари, запасали муку. Одни готовились к немецким бомбежкам, беспокойно и плохо спали, мучились предчувствиями, другие считали зенитную оборону необычайно сильной и думали, что немецким самолётам никогда не прорваться к Сталинграду. Но всё же жизнь шла по-прежнему, по-городскому, скреплённая обручами общественных, трудовых и семейных отношений, привычек.
   В тесной подземной приёмной командующего Сталинградским фронтом генерала Ерёменко собрались журналисты, представители московских газет, телеграфного агентства и радиокомитета. Журналисты явились в назначенный час, но адъютант сообщил, что придётся ждать Генерал-майор Рыжов, который должен был их информировать о положении на фронтах, был занят на заседании Военного Совета.
   Разговор начался с шуток по поводу неурядицы между теми корреспондентами, которые ездили в части и бывали на передовой, и теми, что, не выезжая, сидели в штабах, давали по проводу информацию. Те, кто ездил в части, обычно запаздывали, застревали в пути, попадали в окружение, не имели связи, теряя общую ориентировку, зачастую писали не о том, что интересовало редакции. Те, кто сидел в штабах, передавали общую информацию всегда в срок и философски созерцали невзгоды и злоключения корреспондентов переднего края. Естественно, что те, кто действительно был свидетелем боёв, сердились на штабных.
   Взял слово Збавский, корреспондент "Последних известий по радио".
   Збавский начал рассказывать, как он встречался с командующим на Брянском фронте и как генерал не отпустил его, угощал обедом, оставил ночевать.
   Но корреспонденты не захотели слушать Збавского. Капитан Болохин, корреспондент "Красной звезды", резко изменил направление разговора. Этот капитан возил в чемодане с фронта на фронт книги любимых поэтов. Поэзия лежала вперемешку с военными картами, карандашами, газетными вырезками, бельём, носками, портянками.
   Он был щепетилен до утомительности, радовался чужим успехам - вещь среди пишущих сравнительно редкая. Его уважали за то, что он работал не покладая рук, не зная отдыха. Товарищи привыкли, проснувшись ночью в деревенской избе, видеть его большую голову, освещённую коптилкой, склонённую над военной картой.
   Разговор перешёл на главную тему. Завязался спор.
   Один фотокорреспондент выражал свои мрачные мысли юмористически, говорил, что запас для себя надутую автомобильную камеру через несколько дней придётся вплавь добираться до восточного берега.
   Но большинство спорящих считало, что Сталинград сдан не будет.
   - Сталинград! - сказал корреспондент "Известий" и заговорил о том, что в городе построен первенец пятилетки, что оборона Царицына в двадцатом году - одна из самых героических страниц нашей истории.
   - Помните, ребята, - сказал Болохин, - Военный Совет в Филях, как он описан у Толстого?
   - Конечно, помню, гениально, - поспешил ответить Збавский, не помнивший этих страниц.
   - Помните, как говорили на Военном Совете в Филях:
   "Неужели сдадим Москву, священную и древнюю столицу России?" А Кутузов ответил. "Правильно, верно, священная, но я ставлю вопрос военный" можно ли защищать населённый пункт Москву вот с таких то и таких-то позиций?" И сам ответил "Нет, нельзя". Понятно?
   Он указал рукой на дверь - и все невольно подумали: может быть, в это время происходит заседание Военного Совета, такое же, как происходило осенью 1812 года в Филях.
   Все находившиеся в приёмной поднялись, когда из кабинета командующего стали выходить генералы, участники заседания
   Рыжов - небольшого роста седеющий человек, - судя по бронзово-красному загару, больше времени проводил подстепным солнцем, чем в штабных кабинетах
   - Простите, товарищи, задержал вас, - сказал он, - сами понимаете? вызвал командующий, Военный Совет.
   Он пригласил журналистов в маленькую душную комнату, ярко освещённую электричеством Корреспонденты, шумно усаживаясь, стали вынимать из планшетов и полевых сумок бумагу и блокноты
   Ударив большой ладонью по столу, генерал строго, коротко сказал:
   - Давайте спрашивайте! Времени у меня мало. Ему стали задавать вопросы о положении на фронте. Короткими словами он обрисовал напряжённую фронтовую обстановку Хаос атак и контратак, ударов и контрударов, в котором, казалось, так трудно было разобраться, вдруг упрощался, едва генерал быстрым движением обрисовывал на карте район немецкого наступления. То, что представлялось особо важным сторонним наблюдателям, оказывалось пустой, отвлекающей демонстрацией, а иногда то, что выглядело как успех немецкого командования, в действительности являлось неудачей, срывом его замысла.
   Болохин ощутил, насколько ошибочны были его представления о начавшемся утром 22 июля крупном наступлении се-веро восточной и юго-западной немецких армий Ему казалось, что концентрические удары немцев, приведшие к окружению нескольких частей, входивших в 62-ю армию, представляют собой крупнейший успех немецкого командования. А в штабе совсем по-иному оценили результат этих почти двухнедельных ожесточённых боев на всех семидесяти тысячах квадратных километров Донского поля войны, позволивших немцам прорваться к Дону, - здесь считали, что немцы своей главной цели не достигли и втянулись в затяжное сражение, которого не ждали и не хотели. Пятьсот немецких танков, сокрушительный удар которых должен был привести к достижению главной цели, растрачивали свою мощь в жестоких битвах на берегах Дона, и, хотя немцам удавалось, используя численное превосходство, прорывать советскую оборону, теснить, окружать некоторые советские полки и дивизии, успех их приводил лишь к частным тактическим результатам.
   Произвольно построенная Болохиным схема кутузовского отношения к предстоящему Сталинградскому сражению рушилась.
   В первые минуты разговора генерал ощутил невысказанный, тайный спор, завязавшийся между ним и Болохиным. В голосе его послышалось раздражение, на лбу появились длинные морщины, и лицо от этого стало недобрым.
   Но когда корреспондент спросил о настроении войск, генерал улыбнулся и оживлённо заговорил о боях, шедших южнее Сталинграда
   - Хорошо шестьдесят четвёртая дерётся! Вы знаете о бое на семьдесят четвертом километре, кое-кто из ваших побывал там. Образцово, зло дерутся. Вот, чем со мной разговаривать, поезжайте в армию, заезжайте в бригаду тяжёлых танков к полковнику Бубнову, о его танкистах романы писать, не то что статейки... А полковник Утвенко! Пехота, какие молодцы! Сто пятьдесят танков пустил немец - не дрогнули, стоят, шутка ли!
   - Я был у Бубнова, - сказал один из корреспондентов, - замечательный народ, товарищ генерал, на смерть, как на праздник, идут.
   Генерал, прищурившись, посмотрел на говорившего.
   - Это вы бросьте, - сказал он, - на смерть, как на праздник... Кому особенно хочется умирать? - И, подумав несколько мгновений, тихо сам себе ответил: - Никому умирать не хочется, и вам не хочется, товарищ писатель, и мне, и красноармейцу не хочется - И уж сердито, совсем убеждённый в неправильности сказанных корреспондентом слов, тонким голосом повторил: - Нет, никому умирать не хочется. Немца бить - это другое дело. Война - это работа. Как в работе, так и на войне. Надо опыт жизненный иметь, рабочий опыт, жизнь чтобы намяла бока, подумать обо всём. А вы думаете, солдату только ура кричать и на смерть бежать, как на праздник? Воевать не просто Работа солдата сложная, тяжелая работа Настоящий солдат, когда долг велит, говорит: тяжело умирать, а надо!
   Он поглядел Болохину в глаза и, точно заканчивая спор с ним, сказал:
   - Вот, товарищ писатель, умирать мы не хотим, и смерть для нас не праздник, а Сталинград никогда не сдадим. Стыдно нам было бы перед всем народом.
   И, опёршись ладонями на стол, привстал, искоса поглядев на ручные часы, и качнул головой.
   Выходя из кабинета, Болохин шепотом сказал товарищам:
   - По-видимому, сегодня история не хочет повторяться.
   Збавский взял Болохина под руку.
   - Кстати, слушай, Болохин, у тебя есть лишние талоны на бензин, дай мне, а получим лимит на следующий месяц, - честное слово, в тот же час отдам.
   - Ладно, ладно, дам, - торопливо сказал Болохин.
   Волнение охватило его. Понимание своей ошибки радовало, а не печалило корреспондента. Он ощутил, что вопрос, который представлялся ему ясным, не только военный, оперативный, тактический.
   Чьи взгляды выражал генерал?
   Не тех ли, что в побелевших от солёного пота гимнастерках выходили к берегу Волги и оглядывались, точно спрашивая себя: "Вот она, Волга. Неужто дальше отступать?"
   Старик Павел Андреевич Андреев считался одним из лучших сталеваров на заводе. Инженеры советовались с ним и побаивались спорить. Он редко пользовался данными экспресс-лаборатории, делавшей при каждой плавке несколько подробных и точных анализов, лишь изредка заглядывал в листочек с основными определениями составных частей шихты. Да и заглядывал он в этот листочек из вежливости, чтобы не обидеть химика, полного человека, страдавшего одышкой. Химик торопливо поднимался по крутым ступенькам в цеховую кон тору и говорил:
   - Вот и анализ, надеюсь, я не опоздал?
   Ему, должно быть, казалось, что Андреев волнуется, поспеет ли анализ к загрузке либо к выпуску плавки.
   Химик окончил Институт стали, после работы он преподавал в техникуме и на вечерних курсах, а однажды в большом зале Дома культуры читал публичную лекцию "Химия в металлургии". Об этой лекции извещали афиши, вывешенные возле проходной, у входа в завком, продовольственный магазин, библиотеку и цеховую столовую. Павел Андреевич усмехнулся, глядя на эту афишу. Он бы не смог прочесть лекцию о термоэлектрических способах измерения температур, о газовых термометрах, экспресс методах спектрального и микрохимического анализа.
   Павел Андреевич всю жизнь уважал образованных людей, гордился знакомством с учёными людьми и считал, что только учёные люди могут распутать сложные дела жизни.
   Заводская библиотекарша относила его к самым почётным читателям и даже давала ему на дом книги, имеющиеся в библиотеке в одном экземпляре.
   Однако она не заметила одного обстоятельства: среди прочитанных стариком рабочим книг не было ни одной по металлургии и сталеварению, ни одной популярной брошюры о химических, физико-химических процессах варки стали. Но это не означало неуважения старого Андреева к науке, объяснявшей его работу. Поэтам не нужны учебники поэзии. Они сами определяют рождение стиха и законы слова.
   Андреев уважал науку варки стали и не шёл противоположным науке путём; собственно, он шёл в работе тем же путём, что и учёные инженеры. Он не был самоуверен и в работе никогда не "шаманил", что делали некоторые старые мастера. Физико-химическая экспертиза была как бы включена в хрусталик его глаза, в осязающие нервы его пальцев и ладоней, в его слух, память, хранившую опыт нескольких десятилетий работы.
   Андреев искал в книгах объяснения того, что было ему непонятно. Когда невестка не поладила с Варварой Александровной, жизнь дома стала тяжела: женщины всё время ссорились. Павел Андреевич пробовал помирить их, но от этого произошёл ещё больший шум. Именно в эту пору он взял в библиотеке книгу Бебеля "Женщина и социализм", надеясь, что она поможет ему разобрать семейную путаницу - название выглядело подходящим. Но оказалось, книга написана была не по тому поводу.
   На заводе работали молодые инженеры и мастера-сталевары, окончившие техникумы и специальные курсы. Они действовали не так, как Андреев: постоянно ходили в лаборатории, посылали пробы на анализы, то и дело глядели в утверждённую схему процесса, сверяли температуру, подачу газа, вечно носили с собой стандарты, инструкции, ездили на консультации. Дело у них шло не плохо, не хуже, чем у Андреева.
...

---