Гроссман Василий Семенович

   Но разговор не состоялся. Александра Владимировна слышала через полуприкрытую дверь директорского кабинета, как Мещеряков сказал секретарше:
   - Принять я её сегодня не могу. И вообще передайте ей:
   теперь не время для разговоров о вредности и здоровье, теперь люди не только здоровьем, а жизнью жертвуют на фронте.
   
   Как бывает приятно зайти в кабинет руководителя, где стоит высококлассная мебель. Стол из массива, стул с резными ножками, мягкая мебель для клиентов, просто загляденье. Удобный магазин офисной мебели  удовлетворит желания любого покупателя, ведь ассортимент магазина очень велик.
   
   Александра Владимировна подошла к директорской двери, и если б кто-либо из близких, знавших её характер, увидел её плотно сжатые губы и злую морщину, лёгшую от переносья, он бы подумал, что Мещерякову сейчас придётся пережить несколько неприятных минут. Но Александра Владимировна не вошла в директорский кабинет, а, постояв мгновение, быстро, не дождавшись появления секретарши, ушла в цех.
   В большом жарком цехе рабочие сперва насмешливо наблюдали, как женщины устанавливали стеклянные баллоны-аспираторы, набирали пробы воздуха через шланги в разных местах цеха, зажимали винтовыми зажимами резиновые трубки, выпускали воду из Зегеровских пипеток то у того места, где стоял аппаратчик, то у главного вентиля, то над баками с пахучим полуфабрикатом. Худой небритый рабочий в синем халате, прорванном на локтях, сказал, протяжно, по-украински выговаривая:
   - Що дурни робять, воду миряють... Молодой мастер, а может быть и химик, с дерзкими, недобрыми глазами, сказал Кротовой:
   - Вот налетят немцы, они нам вентиляцию без вас наладят.
   А старик с маленькими красными щёчками в синих жилках, поглядывая на молодую, статную Кротову, произнёс несколько слов, которых Александра Владимировна не расслышала, но слова, видимо, были крепкие - Кротова покраснела, обиженно отвернулась.
   В обеденный перерыв Александра Владимировна села на ящик у двери - она устала, тяжёлый воздух расслаблял. К ней подошёл паренёк-ремесленник и спросил:
   - Тётенька, а чего вы это делаете? - и указал пальцем на стеклянные аспираторы.
   Она стала объяснять ему устройство аспиратора, рассказала о газах, вредящих здоровью рабочих, о дегазации, о вентиляции.
   К ним подошли рабочие послушать, и тот украинец, который грубо пошутил насчёт дурней, меряющих воду, глядя, как Александра Владимировна сворачивает махорочную папиросу, сказал:
   - А ну, может, мой корешок крепче, - и протянул ей красный мешочек, завязанный тесёмкой.
   Разговор пошёл общий. Сперва поговорили о вредности работы на разных производствах. У рабочих-химиков было горькое чувство гордости - их работа считалась самой вредной, вредней, чем у забойщиков в шахте и у горновых и сталеваров на металлургических заводах.
   Потом заговорили о войне. С горечью, тревогой, волнением рабочие говорили о разорении врагом больших заводов, шахт, сахарной промышленности, железных дорог, донецкого паровозостроения.
   Старик, вогнавший Кротову в краску, подошёл к Александре Владимировне и сказал:
   - Мамаша, может, вы завтра у нас работать будете, вам надо талончики в столовую взять.
   - Спасибо, сынок, - ответила она, - завтра мы со своей едой приедем.
   Она рассмеялась, назвав старика сынком, и он, поняв это, сказал:
   - А что ж, я, может, месяц, как женился. Разговор вдруг стал такой дружеский, живой, хороший, словно в этом цехе она провела не несколько часов, а долгие дни жизни.
   Когда кончился обеденный перерыв, рабочие подвели шланг, чтобы Кротовой не пришлось носить воду вёдрами из дальнего конца цеха, помогли перенести аппаратуру и установить её в тех местах, где подозревалась загазированность воздуха.
   Несколько раз Александра Владимировна вспоминала слова Мещерякова и чувствовала, как кровь приливала к щекам, - ей хотелось пойти в контору и отчитать его, но она сдерживала себя.
   "Раньше кончу работу, сделаю предложения, - думала она, - а потом уж намну ему бока, демагогу".
   Многие директора и главные инженеры знали напористость и резкость Шапошниковой и закаялись отмахиваться от ее предложений по охране труда. Опытный глаз и обоняние Александры Владимировны - она часто говорила, что нос - важнейший прибор химика, - сразу же определили неблагополучие санитарных условий. И действительно, индикаторные бумажки тотчас же меняли окраску, поглотительные растворы мутнели - видимо, в воздухе цеха содержалось много вредных примесей. Она почувствовала, как маслянистый, тяжёлый воздух расслабляюще действовал на неё, раздражал ноздри, вызывал перхоту и кашель.
   В обратный путь ехали уже с другой машиной; по дороге испортился мотор; водитель долго копался в нём, потом подошёл к кабине, задумчиво, медленно обтирая руки ветошью, и объявил:
   - Дальше не поедем, буду буксир из гаража вызывать, заклинил поршня.
   - Девушка довезла, а мужчина не смог до города довезти, - сказала Кротова. - Я еще хотела в магазин поспеть сегодня.
   - На попутной за десятку довезут, - посоветовал водитель.
   - С аппаратурой что делать, вот вопрос, - задумалась Александра Владимировна и затем решительно проговорила. - Вот что, тут недалеко до Сталгрэса, я схожу и возьму у них машину, а вы, товарищ Кротова, постерегите аппаратуру.
   - Не дадут вам со Сталгрэса машину, - сказал водитель, - там мне шофёры говорили" сам Спиридонов лично наряды подписывает, у него не выпросите, у жмота.
   - У него как раз я и выпрошу, - сказала Александра Владимировна, - хотите пари заключим. Но водитель почему-то обиделся:
   - Зачем мне ваше пари, подумаешь, - и, подмигнув, предложил Кротовой: - Оставайтесь, заночуем под брезентом, как на курорте, холодно не будет, а карточку завтра отоварим.
   Шапошникова пошла по обочине шоссе. Вечернее солнце освещало дома и деревья, на подъёме ослепительно вспыхивали смотровые стёкла проносившихся к городу грузовиков, на восточных уклонах шоссе было холодным, синевато-пепельным, а там, где его освещало солнце, оно казалось голубоватым, всё в светлых завитках пыли, поднятой проезжающими машинами. Она увидела высокие строения Сталгрэса. Здание конторы и многоэтажные жилые дома розовели в вечернем свете, пар и дым светились над цехами. Вдоль шоссе, мимо домиков, садиков, огородов, к Сталгрэсу шли рабочие в спецовках, девушки в шароварах, одни в сапогах, другие в туфельках на каблучках, все с кошёлками, сумками - видимо смена..
   А вечер был тихий, ясный, и листва на деревьях светилась в лучах заходящего солнца.
   И, как всегда при взгляде на тихую прелесть природы, Александра Владимировна вспомнила о покойном сыне.
   Сын Дмитрий гимназистом ушёл на колчаковский фронт, потом учился в Свердловском университете. В начале тридцатых годов он стал управляющим крупного треста.
   За несколько лет до войны жизнь Дмитрия вступила в тяжёлый период. У него началась сердечная болезнь, случился приступ грудной жабы. В эту пору у него на работе произошли крупные неприятности. Дмитрий волновался, отказался от отпуска, несмотря на требования врачей, не поехал лечиться. Однажды утром его нашли мёртвым в служебном кабинете - он умер от разрыва сердца.
   Вскоре после этого жена его, Ида Семёновна, уехала вместе с сыном из Москвы к брату, работавшему на одной из крупных северных строек.
   Для здоровья Серёжи жизнь на севере оказалась вредна - он за короткий срок дважды болел воспалением лёгких, начал температурить; врач категорически советовал переехать на юг. И Александра Владимировна уговорила Иду Семёновну отпустить в Сталинград двенадцатилетнего Серёжу...
   Александра Владимировна шла торопливо, голова слегка кружилась. Она знала, что головокружение это не только от мелькавших машин и пятен света, что от старости, от переутомления, оттого, что весь день она дышала тяжёлым воздухом, от постоянного нервного напряжения; вот и ноги стали у нег отекать к вечеру, обувь становится тесной, видимо, сердце не справлялось с нагрузкой.
   Зять встретился ей в проходной, он шёл, окружённый людьми, размахивая пачкой бумаг; казалось, он отмахивался этой пачкой от упорно наседавшего на него военного с интендантскими петлицами.
   - Ничего не выйдет, - говорил Степан Фёдорович, - пожгу трансформаторы, оставлю город без света, если подключу вас. Ясно?
   - Степан Фёдорович, - негромко окликнула его Александра Владимировна.
   Спиридонов резко остановился, услышав знакомый голос, и удивлённо развёл руками.
   - Дома случилось что-нибудь? - быстро спросил он и отвёл Александру Владимировну в сторону.
   - Нет, все здоровы. Толю вчера вечером проводили. - И она рассказала об аварии с машиной.
   - Ох, и хозяин Мещеряков, ни одной машины в порядке у него нет, - с удовольствием сказал Степан Фёдорович, - сейчас мы это дело наладим. - Он поглядел на Александру Владимировну и шёпотом проговорил - Вы такая бледная, ах ты, ей богу.
   - Голова кружится.
   - Ну конечно, с утра не ели, день на ногах провели - безобразие, - сердито выговаривал он, и Александра Владимировна заметила, что здесь, где он был хозяином, Степан Фёдорович, обычно робевший перед ней, говорит с новой для него снисходительно-заботливой интонацией. - Я вас так не пущу, - сказал он и, прищурившись, на мгновение задумался. - Вот что, аппаратуру с лаборанткой мы сейчас отправим, а вы отдохнёте у меня в кабинете. Через час мне ехать в обком, я вас прямо домой на легковой отвезу. И покушать обязательно нужно. - Она не успела ответить, как Степан Фёдорович крикнул - Сотников, скажи завгару, пусть полуторку отправит на шоссе, километр отсюда в сторону Красноармейска, там грузовик застрял, возьмет там аппаратуру, женщину и свезет в город Ясно! Быстро только. Ох, и Мещеряков, хозяин - Он окликнул пожилую женщину, невидимому уборщицу. - Ольга Петровна, проводите гражданку ко мне, скажите Анне Ивановне, пусть кабинет откроет, а я тут людей отпущу, минут через пятнадцать приду.
   В кабинете Степана Федоровича Александра Владимировна села в кресло и оглядела стены в больших листах синей кальки, диваны и кресла под крахмальными, несмятыми чехлами (видимо, на них никто не садился), запыленный графин на тарелке с жёлтыми пятнами, из которого, видимо, не часто пили воду, криво повешенную картину, изображавшую митинг при пуске электростанции, - и на картину, должно быть, редко кто глядел. На письменном столе лежали бумаги, чертежа куски кабеля, фарфоровый изолятор, горка угля на газете, набор чертёжных карандашей, вольтметр, логарифмическая линейка, стояли телефоны со стёртыми до белого металла цифрами на дисках, пепельница, полная окурков, - за столом этим работали день и ночь, без сна.
   Александра Владимировна подумала, что, может быть, она первый человек, пришедший сюда отдохнуть, до неё в этом кабинете никто никогда, в течение десяти лет, не отдыхал, в нём только работали.
   И правда, едва вошёл Степан Федорович, как в дверь постучались и молодой человек в синей тужурке, положив на стол длинную рапортичку, сказал:
   - Это за ночную смену, - и вышел. И тотчас вошёл старик в круглых очках с чёрными нарукавниками, передал Степану Фёдоровичу папку.
   - Заявка от Тракторного, - и тоже вышел. Позвонил телефон, Степан Фёдорович взял трубку:
   - Как же, узнаю... сказал не дам, значит, не дам. Почему?
   Потому что "Красный Октябрь" важнее, знаешь сам, что он выпускает. Ну? Дальше что? Ну знаешь, что - Он, видимо, хотел выругаться, глаза у него стали узкие, злые, Александра Владимировна никогда не видела у него такого выражения. Быстро оглянувшись на тёщу, он облизнул губы и проговорил в трубку - Начальством ты меня не стращай, я сам у начальства буду сегодня. Меня просишь и на меня же пишешь... Сказал не дам!
   Вошла секретарша, женщина лет тридцати, с очень красивыми сердитыми глазами.
   Она наклонилась к уху Степана Фёдоровича и негромко сказала что-то. Александра Владимировна разглядывала её тёмные волосы, красивые тёмные брови, большую мужскую ладонь со следами чернил.
   - Конечно, сюда пусть несёт, - сказал Степан Фёдорович, и секретарша, подойдя к двери, позвала:
   - Надя, сюда несите.
   Стуча каблуками, девушка в белом халате внесла поднос, прикрытый полотенцем.
   Степан Фёдорович открыл ящик письменного стола и вынул половину белого батона, завернутого в газету, пододвинул Александре Владимировне.
   - Хотите, - сказал он и похлопал рукой по ящику, - могу угостить кое-чем покрепче, только Марусе не говорите, вы ведь знаете, съест, - и сразу стал похож на домашнего, обычного Степана.
   Александра Владимировна пригубила водки и, улыбнувшись, сказала:
   - Дамы у вас тут интересные, а девушка просто прелесть, и в ящике не одни чертежи. А я-то думала, вы здесь работаете круглосуточно.
   - Изредка и работать приходится, - сказал он. - Ох, девицы, девицы. Ведь Вера, представляете, что задумала.. Я вам расскажу, когда поедем.
   "Как-то странно здесь звучат семейные разговоры", - подумала Александра Владимировна.
   Степан Фёдорович посмотрел на часы.
   ~ Вы меня немного подождите, через полчаса поедем, мне нужно на станцию пойти, а вы отдохните пока.
   - Можно с вами пойти? Я ведь никогда не была здесь.
   - Что вы, мне ведь на второй и на третий этаж, лучше отдохните, - но видно было, что он очень обрадовался. Ему хотелось показать ей станцию.
   Они шли в сумерках по двору, и Степан Фёдорович объяснял:
   - Вот масляные трансформаторы... котельная, градирни... здесь мы КП строим, подземное, на всякий случай, как говорится...
   Он поглядел на небо и сказал:
   - Жутковато, вдруг налетят... Ведь такое оборудование, такие турбины!
   Они вошли в ярко освещённый зал, и то скрытое сверхнапряжение, которое ощущается на больших электрических станциях, коснулось их и незаметно, нежно, но крепко оплело своим очарованием. Нигде - ни в доменных цехах, ни в мартенах, ни в горячем прокате - не возникает такого волнующего ощущения... В металлургии огромность совершаемой человеком работы выражается открыто и прямо: в жаре жидкого чугуна, в грохоте, в огромных, слепящих глаз, глыбах металла... Здесь же всё было иное - яркий, ровный свет электрических ламп, чисто подметённый пол, белый мрамор распределительных щитов, размеренные, неторопливые движения и внимательные спокойные глаза рабочих, неподвижность стальных и чугунных кожухов, мудрая кривизна турбин и штурвалов. В негромком, густом и низком жужжании, в едва заметной дрожи света, меди, стали, в тёплом сдержанном ветре ощущалось не явное, прямое, как в металлургии, а тайное сверхнапряжение силы, бесшумная сверхскорость турбинных лопаток, тугая упругость пара, рождавшего энергию, более высокую и благородную, чем простое тепло.
   И как-то по-особенному волновало тусклое сверкание бесшумных динамо, обманывавших своей кажущейся неподвижностью...
   Александра Владимировна вдохнула тёплый ветерок, отделявшийся от маховика; маховик казался неподвижным, так бесшумно и легко вращался он, но спицы его словно были затканы серенькой паутинкой, сливались, мерцали, и это выдавало напористость движения. Воздух был тёплый, с едва заметной горьковатой примесью озона, с чесночинкой, так пахнет воздух в поле после грозы, и Александра Владимировна мысленно сравнила его с масляным воздухом химических заводов, с угарным жаром кузниц, с пыльным туманом мельниц, с сухой духотой фабрик и швейных мастерских...
   И опять совершенно по-новому увидела она человека, которого, казалось, так хорошо и подробно узнала за долгие годы его супружества с Марусей.
   Не только движения его и улыбка, и выражение лица, и голос стали здесь иными, но и внутренне он был совершенно иным. Когда она слышала его разговор с цеховыми инженерами и рабочими, наблюдала его лицо и их лица, она видела, что Степана Фёдоровича объединяет с ними нечто важное и большое, без чего ни он, ни они не могли бы существовать. Когда он шёл по пролётам, говорил с монтёрами и машинистами, склонялся над штурвалами и приборами, слушал призадумавшись звук моторов, в его лице было одно и то же выражение сосредоточенности и мягкой тревога. То было выражение, породить которое могла лишь любовь, и казалось - -в эти минуты ни для Степана Фёдоровича, ни для тех, что шли с ним и говорили с ним, не было обычных тревог и волнений, обыденных мыслей и домашних радостей и огорчений - для них было лишь одно высокое, дивное дело. Мощь советской индустрии жила и торжествовала в этих цехах. Замедлив шаги, Степан Фёдорович сказал:
   - Вот наша святая святых, - и они прошли к главному щиту.
   На высоком мраморе - среди рубильников, реостатов, переключателей, среди жирной меди и полированной пластмассы - пестрели голубые и красные желуди сигнальных лампочек.
   Неподалёку от щита рабочие устанавливали высокий, в полтора человеческих роста, толстостенный стальной футляр с узкой смотровой щелью.
   - В этой штуке при бомбёжке будет стоять дежурный на главном щите, - сказал Спиридонов. - Надёжная броня, как на линкоре.
   - Человек в футляре, - проговорила Александра Владимировна. - Смысл совсем не чеховский у этих слов.
   Степан Фёдорович подошёл к щиту. Огни голубых и красных сигнальных лампочек падали на его лицо и пиджак.
   - Включаю город! - сказал он и коснулся рукой массивной ручки. - Включаю "Баррикады"... включаю Тракторный... включаю Красноармейск...
   Голос его дрогнул от волнения, лицо в странном пёстром свете было взволнованным, счастливым... Рабочие молча и серьёзно смотрели на него.
   ...В машине Степан Фёдорович наклонился к уху Александры Владимировны и шопотом, чтобы не слышал водитель, сказал:
   - Вы помните уборщицу, которая вас провожала ко мне в кабинет?
   - Ольга Петровна, кажется?
   - Вот-вот, вдова она, Савельева её фамилия. У неё на квартире жил парнишка, работал у меня в слесарной мастерской, потом пошёл в лётную школу, и оказывается, он тут лежит в госпитале, прислал ей письмо, что дочка Спиридонова, наша Вера, работает в этом госпитале, и будто всё у них решено. Объяснились. Представляете, какое дело? И узнаю-то не от Веры, а от своего секретаря Анны Ивановны. А ей уборщица Савельева сказала. Представляете?
   - Ну и что ж, - сказала Александра Владимировна. - Очень хорошо, лишь бы честный и хороший парень.
   - Да не время, боже мой, да и девчонка... Вот станете прабабушкой, тогда не скажете: "Очень хорошо!"
   Она плохо видела в полутьме его лицо, но голос его был обычный, долгие годы знакомый ей, и, вероятно, выражение лица было таким же обычным, знакомым.
   - А насчёт фляжки договорились, Марусе ни слова, ладно? - смеющимся шёпотом сказал он.
   Материнская, грустная нежность к Степану охватила её.
   - И вы, Степан, станете дедом, - тихо сказала Александра Владимировна и погладила его по плечу.
   Степан Фёдорович заехал по делу в Тракторозаводский районный комитет партии и узнал неожиданную новость - давно знакомый ему Иван Павлович Пряхин был выдвинут на работу в обком партии.
   Пряхин когда-то работал в партийной организации Сталинградского тракторного, потом поехал на учёбу в Москву, вернулся в Сталинград незадолго до начала войны, снова стал работать в райкоме, был одно время парторгом ЦК на Тракторном заводе.
   Степан Фёдорович знал Пряхина давно, но встречался с ним мало и сам удивился, почему новость эта, не имевшая к нему прямого отношения, взволновала его.
   Он зашёл в комнату к Пряхину, который в этот момент надевал плащ, собираясь уходить, и громко сказал:
   - Приветствую, товарищ Пряхин, поздравляю с переходом на работу в областной комитет.
   Пряхин, большой, неторопливый, широколобый, медленно посмотрел на Степана Фёдоровича и проговорил:
   - Что ж, товарищ Спиридонов, мне ведь обком поручает работать по оборонной промышленности, будем встречаться по-прежнему, наверно, чаще даже.
   Они вместе вышли на улицу.
   - Давайте подвезу, я сейчас через город еду к себе на Сталгрэс, - сказал Спиридонов.
   - Нет, я пойду пешком, - сказал Пряхин.
   - Пешком? - удивился Спиридонов. - Это вам часа три ходу.
   Пряхин посмотрел на Спиридонова и смущённо усмехнулся, промолчал. Спиридонов посмотрел на Пряхина, усмехнулся и тоже промолчал. Он понял, что неразговорчивому, суровому человеку Пряхину захотелось вот в этот военный день пройти по улицам родного города, пройти мимо завода, который при нём строили, пройти мимо садов, которые при нём сажали, мимо школы, в строительстве которой он принимал участие, мимо новых домов, которые при нём заселялись.
   Как-то по-новому увидев этого человека, растроганный Степан Фёдорович подумал: "Вот он, мой партийный товарищ!"
   Пряхин, поняв догадку Степана Фёдоровича, пожал ему руку, молчаливо поблагодарив за сдержанность, за то, что Спиридонов не стал объяснять "Ага, волнение охватило, хочется вам посмотреть те места, где вся ваша жизнь прошла, где всю свою жизнь проработали".
   Ведь бывает такая плохая манера у некоторых людей без спросу залезть в чужую душу и громогласно объяснять всё, что видно в чужой душе. Должно быть, поэтому Пряхин и пожал так крепко руку Степану Фёдоровичу, что тот не проявил этой плохой манеры.
   Спиридонов стоял у дверей райкома, поджидая отлучившегося водителя машины, поглядывал вслед идущему по дороге Пряхину.
   "Теперь он моим начальством в обкоме будет!" - подумал Спиридонов с усмешкой, но усмешка не получилась он был растроган. Ему вспомнились встречи с Пряхиным Вспомнилось, как открывали в заводском посёлке школу - десятилетку для детей рабочих и служащих Пряхин, озабоченный, сердитый, нарушающий своим сварливым голосом торжественность обстановки, выговаривал прорабу за то, что тот скверно отциклевал паркет в некоторых школьных комнатах. Вспомнилось, как когда-то, задолго ещё до войны, во время пожара в жилом посёлке, увидя сквозь сизый дым шагающего Пряхина, Спиридонов подумал с облегчением" "Ну вот, райком здесь, сразу на душе легче". Вспомнилось ему, как не спал он три ночи перед пуском нового цеха и как в самое неожиданное время появлялся в цехе Пряхин - и казалось, ни с кем он особенно не говорил, никого особенно не расспрашивал, а когда обращался к Степану Фёдоровичу, вопрос его был всегда именно тем вопросом, который особенно тревожил в эту минуту Спиридонова. И ведь вся тонкость в том и была, что Спиридонов ни разу не удивился этому, ни разу не подумал, что партийный работник Пряхин мог говорить с ним не о самом важном, что волновало, наполняло сердце чувством радости и тревоги в часы пуска нового цеха. И теперь, когда в грозные сталинградские дни послали Пряхина на оборонные промышленные предприятия, Спиридонов ощутил такое же чувство, как во время пожара. "Ну вот, и райком здесь, на душе верней, спокойней".
   И все эти случайные воспоминания, внезапные, мимолётно возникшие мысли объединились вокруг большого и важного, самого главного и значительного Партия посылала на трудную работу знакомого Спиридонову человека, партийного товарища, большевика! И те великие связи, которые определяли жизнь страны, с какой-то особой силой вдруг ощутил в душе своей Степан Фёдорович, с той особой силой, с которой всегда ощущается самое главное, сокровенное в дни тяжелых испытаний.
   Партия организовывала батальоны, полки, дивизии! Партия организовывала военно-промышленную мощь страны! Партия напутствовала сыновей своих словами правды, суровой, как сама жизнь. Сколько веры в победу в этих суровых словах правды
   Приехав на Сталгрэс, Степан Фёдорович погрузился в каждодневные свои дела и волнения, но чувства и мысли, возникшие по поводу случайной, минутной встречи, не исчезли, не растворились в шумном потоке. Он ощущал всю силу тех связей, которые годами, десятилетиями росли, ширились, укреплялись партией в каждодневном труде Сталинграда. И он чувствовал, верил, что связи эти выдержат, не порвутся в ту страшную пору, когда война рушит стены домов, гнёт железные балки и дробит камень.
   Вечером Женя замаскировала окна, соединяя платка, старые одеяла и кофты шпильками и булавками.
   Воздух в комнате сразу сделался душным, лбы и виски сидевших за столом покрылись маленькими каплями пота, казалось, что желтая соль в солонке стала мокрой, вспотела от жары, но зато в комнате с замаскированными окнами не было видно томящее душу ночное, прифронтовое небо.
   - Ну, товарищи девицы и дамы, - сказала, отдуваясь, Софья Осиповна, - что нового во славном во городе Сталинграде?
   Но девицы и дамы не отвечали, так как были голодны и, дуя на пальцы, вынимали из кастрюли горячие картошки.
   Только Степан Федорович, обедавшим и ужинавший в литерной обкомовской столовой, не стал есть картошку.
   - С будущей недели ночевать буду на работе, есть решение обкома, - сказал он. Степан Фёдорович покашлял и добавил неторопливо - А Пряхин то, знаете, в обкоме работает теперь.
   Но никто не обратил внимания на эти слова.
   Мария Николаевна, ездившая днём на завод на общегородской субботник работников народного просвещения, стала рассказывать, какое приподнятое у рабочих настроение.
   Мария Николаевна считалась самым учёным человеком в семье. Уже девочкой школьницей она удивляла всех своей работоспособностью, умением заполнять день работой Она одновременно закончила два вуза - педагогический и заочный философский факультет. До войны областное книгоиздательство напечатало написанную ею брошюру "Женщина и социалистическое хозяйство". Степан Фёдорович переплёл один экземпляр в жёлтую кожу, с вытесненным серебром заглавием, и эта книга, предмет семейной гордости, всегда лежала на его столе. Слово жены было для него решающим в спорах о людях, в оценках знакомых и друзей.
   - Переступишь порог цеха - и сразу же забываешь обо всех тревогах и сомнениях, - сказала Мария Николаевна, беря картошку, но, взволновавшись, вновь положила её - Кет, невозможно нас победить, такой мы самоотверженный, такой трудолюбивый народ Вот только в цехах этих по настоящему поймёшь, как народ борется с врагом. Нужно всем ним оставить свои дела и переключиться, пойти работать на оборонные заводы, в колхозы. А Толя-то наш уехал!
   - Пожилым теперь лучше, теперь молодежь переживает, - сказала Вера.
   - Не молодежь, а молодежь, - поправила Мария Николаевна.
   Она всегда поправляла ударения в речи Веры.
   - Ох, и запылился твой жакет, надо его почистить, - сказал Степан Фёдорович.
   - Это заводская, святая пыль, - проговорила Мария Николаевна.
   - Да ты, Маруся, ешь, - сказал Степан Федорович, тревожась, чтобы жена, любившая возвышенные разговоры, не увлеклась и не пренебрегла своей долей жареной осетрины, принесенной им из столовой.
   Александра Владимировна сказала:
   - Всё это так, но бедный Толя, как он волновался.
   - Что же делать - война, - сказала Мария Николаевна, - родина требует великих жертв.
   Евгения Николаевна, прищурившись, поглядела на старшую сестру.
   - Ох, ох, дорогая моя, всё это хорошо, когда однажды поработаешь на субботнике, а вот каждый день по утрам в зимнем мраке пробираться под страхом бомбежки к заводу, а затем в том же мраке после дня работы бежать домой... Добавь к этому, кстати, брынзу и камсу.
   - Почему ты так авторитетно рассуждаешь, словно сама двадцать лег на заводе работаешь? А, главное, ты органически не можешь понять, что работа в огромном коллективе - источник постоянной моральной зарядки. Рабочие шутят, уверенно настроены, а когда из цеха, вы бы все посмотрели, выкатили орудие и командир пожал старому мастеру руку и тот его обнял и сказал: "Дай тебе бог живым вернуться с войны", - такой подъём меня охватил патриотический, что я не шесть, а, кажется, сто шесть часов проработала бы.
   - О господи, - сказала Женя со вздохом, - да разве я собираюсь спорить с тобой по существу, всё, что ты говоришь, верно, благородно, и я всей душой понимаю это Но ты о людях говоришь, словно их не бабы рожали, а редактора газет. Есть там на заводе все это, знаю, но зачем говорить таким тоном и невольно кажется выдумкой. Все люди у тебя, как на плакате, а мне вот не хочется рисовать плакаты. Маруся прервала её:
   - Нет, нет, тебе именно и следует рисовать плакаты, а не заниматься таинственной живописью, которую никто не понимает. Пей, Женя, чай, пока он пылкий.
   Женя рассердилась:
   - Не говори "чай пылкий", я это уж где-то читала. Горячий, а не пылкий!
   Ее раздражала Марусина манера употреблять в разговоре народные слова "по грибочки", "прошла задами", "подмочь" и вместе с ними слова вроде, "сенсибельный", "абсентеизм", "комплекс неполноценности".
   - Да-а, - протяжно сказала Вера, - сегодня привезли раненых, они рассказывали жуткие дела.
   - Вера, не повторяй слухов! Нет, я не такой была в твои годы, - сказала высоким от волнения голосом Мария Николаевна.
   - А ну вас, мама! Раненые ведь рассказывают! Я-то тут при чём? И при чём тут мои годы? - проговорила Вера.
   Мария Николаевна посмотрела на дочь и ничего не ответила.
   В последнее время споры с Марией Николаевной происходили все чаще, обычно их начинал Серёжа, иногда Вера принималась ей возражать, говорила: "Ах, мама, ты не знаешь, а споришь!" Это было непривычно Марии Николаевне, волновало и огорчало её.
   В это время в комнату поспешно вошёл Серёжа.
   - Наконец, а я-то волнуюсь ужасно, - радостно сказала Александра Владимировна - Где ты был?
   - Бабуля, готовьте мне вещевой мешок, я послезавтра ухожу с рабочим батальоном на рытьё окопов' - громко, задыхаясь, объявил Сережа, вынул из ученического билета бумажку и положил её на стол, подобно игроку, выбрасывающему перед опешившими партнёрами козырного туза.
   Степан Фёдорович развернул бумажку и, как человек опытный и знающий "бумажное дело", внимательно, начав от штампа с номером и числом, стал рассматривать её.
   Серёжа, снисходительно улыбаясь, уверенный в полновесной ценности документа, сверху вниз глядел на сощуренные глаза и наморщенный лоб Степана Фёдоровича.
   Маруся и Женя в это время забыли о ссоре и понимающе переглянулись, - тайком наблюдая за матерью.
   Серёжа был главной привязанностью Александры Владимировны - его глаза, тревожный, по-взрослому сильный и по-детски непосредственный прямой ум, его застенчивость, соединённую со страстностью, детскую доверчивость, соединённую со скептицизмом, доброту и вспыльчивость - всё это боготворила в нём Александра Владимировна. Как-то она сказала Софье Осиповне:
   - Знаешь, Соня, вот мы подошли к старости, покидаем жизнь, не мирный сад, а жизнь в огне, воина бушует, но я, старуха, по-прежнему так же страстно верю в силу революции, верю в победу над фашизмом, верю в силу тех, кто держит знамя народного счастья и свободы И мне кажется, что Сережа из этой породы. А он ведь, он дитя поколения. Вот за это я как-то особенно люблю его.
   Но дело в том, что любовь Александры Владимировны к внуку была прежде всего безотчётной, не рассуждающей и, следовательно, простой и настоящей любовью.
   Эту любовь знали все близкие её, она трогала их, но и сердила; она вызывала бережное и в то же время ревнивое чувство, мак это часто бывает в больших семьях. Иногда дочери говорили с тревогой:
   - Если с Сережей что-нибудь приключится, мама не переживёт.
   Иногда говорили с сердцем:
   - О господи, нельзя всё-таки так дрожать над этим мальчишкой!
   Порой осуждали с насмешкой:
   - Когда мама старается быть одинаковой и к Людмилиному Толе и к Серёже, - у неё ничего не получается.
   Степан Федорович передал бумажку Серёже и небрежно сказал:
   - Филимонов подписал, ничего, я завтра поговорю с Петровым, и мы тебя устроим на Сталгрэс.
   - Зачем? - спросил Серёжа. - Я ведь сам пошёл, меня не брали, нам сказали, что дадут не только лопаты, но и винтовки и переведут здоровых в строй.
   - Так ты что это, сам, что ли, записался? - спросил Степан Фёдорович.
   - Ну конечно.
   - Да ты с ума сошёл, - сердито сказала Мария Николаевна. - Да ты подумал о бабушке, да ты знаешь, что она не переживёт, если, не дай бог, случится что-нибудь с тобой?
   - Ведь у тебя паспорта ещё нет. Да вы видели дурака? - сказала Софья Осиповна.
   - А Толя?
   - Ну и что Толя? Толя на три года старше тебя. Толя взрослый человек. Толя призван родиной исполнять свой гражданский долг. Вот и Вера да разве я ей слово сказала? Придёт время, кончишь десятый класс, тебя призовут, никто слова тебе не скажет. Я поражаюсь, как записали его. Надрали бы уши...
   - Там был один меньше меня ростом, - перебил Серёжа. Степан Федорович подмигнул Жене.
   - Видали мужчину?
   - Мама, а ты что молчишь? - спросила Женя.
   Серёжа посмотрел на Александру Владимировну и негромко окликнул её:
   - А, бабка?
   Он один говорил с ней насмешливо и просто и часто с какой то смешной, трогательной снисходительностью спорил с ней. Даже старшая его тётка Людмила редко спорила с Александрой Владимировной, несмотря на властность характера и искреннюю уверенность в своей всегдашней правоте во всех семейных делах.
   Александра Владимировна быстро вскинула голову, точно за столом сидели её судьи, и произнесла:
   - Делай, Серёжа, так, как ты... я.. - она запнулась, поднялась быстро из-за стола и пошла из комнаты.
   На мгновенье стало тихо, и растроганная Вера, чьё сердце в этот день открылось для доброго сочувствия, сердито нахмурилась, чтобы сдержать слезы.
   Ночью улицы города наполнились шумом. Слышались гудки, пыхтение автомобильных моторов, громкие окрики.
   Шум этот был не только велик, но и тревожен. Все проснулись, лежали молча, прислушиваясь и стараясь понять, что происходит.
   Вопрос, волновавший сердца разбуженных ночным шумом людей, был в ту грозную пору один: не прорвались ли где-нибудь немцы, не ухудшилось ли внезапно положение, не ухолят ли наши и не пришло ли время среди ночи одеться, торопливо схватить узел с вещами и уйти из дому. А иногда леденящая тревога сжимала сердце: "А что, собственно, за шум, что за невнятные голоса, а вдруг воздушный десант?"
   Женя, спавшая в одной комнате с матерью, Софьей Осиповной и Верой, приподнялась на локте и негромко сказала:
   - Вот так в Ельце с нашей бригадой художников было: проснулись - а на окраине немцы! И никто нас не предупредил.
   - Мрачная ассоциация, - сказала Софья Осиповна. Они слышали, как Маруся, оставившая дверь открытой, чтобы в случае бомбёжки легче было всех разбудить, сказали:
...

---