- Кто упал? - спросил Айвенго. - Ради пресвятой девы, скажи, кто упал?
- Черный Рыцарь, - отвечала Ревекка чуть слышно, но вслед за тем с радостным возгласом прибавила: - Нет, нет, благодарение богу битв! Он опять вскочил на ноги и дерется так, как будто в одной его руке таится сила двадцати человек. У него меч переломился надвое... Он выхватил секиру у одного из йоменов... Он теснит барона Фрон де Бефа удар за ударом. Богатырь клонится и содрогается, словно дуб под топором дровосека. Упал!.. Упал!
«Сибирский центр безопасности труда» производит
аттестацию рабочих мест на предприятии, оказывает услуги по охране труда, занимается производственным контролем и разработкой экологических проектов. Компания также осуществляет продажу рабочей спецодежды и обуви, средств индивидуальной защиты.
- Кто? Фрон де Беф? - вскричал Айвенго.
- Да, Фрон де Беф! -отвечала еврейка. - Его люди бросились ему на помощь. Во главе их стал гордый храмовник. Общими силами они вынуждают рыцаря остановиться. Теперь потащили барона во внутренний двор замка.
- Осаждающие ведь прорвались за ограду? - спросил Айвенго.
- Да, да, овладели! - воскликнула Ревекка. - Прижали защитников к наружной стене! Иные приставляют лестницы, другие вьются, как пчелы; стремясь взобраться, вскакивают на плечи друг другу. На них валят камни, бревна, древесные стволы летят им на головы. Раненых оттаскивают прочь, и тотчас же на их место становятся новые бойцы. Боже великий, не затем же ты сотворил человека по твоему образу и подобию, чтобы его так жестоко обезображивали руки его братьев!
- Ты ни думай об этом, - сказал Айвенго, - теперь не время предаваться таким мыслям... Скажи лучше, которая сторона уступает? Кто одолевает?
- Лестницы повалены, - отвечала Ревекка содрогаясь, - воины лежат под ними, распростертые, как раздавленные черви!.. Осажденные взяли верх!
- Помоги нам, святой Георгий! - воскликнул рыцарь. - Неужели эти предатели-йомены отступают?
- Нет, - сказала Ревекка, - они ведут себя молодцами. Вот теперь Черный Рыцарь со своей огромной секирой подступил к воротам, рубит их. Гул от наносимых им ударов можно услышать сквозь шум и крики битвы. Ему на голову валят со стен камни и бревна. Но отважный рыцарь не обращает на них никакого внимания, словно это пух или перья!
- Клянусь святым Иоанном, - сказал Айвенго радостно, приподнявшись на локте, - я думал, что во всей Англии только один человек способен на такое дело!
- Ворота дрогнули! - продолжала Ревекка. - Вот они трещат, распадаются под его ударами... Они бросились через пролом, взяли башню! О боже, хватают защитников и бросают в ров с водою! О люди, если в вас есть что-либо человеческое, пощадите же тех, кто более не может вам сопротивляться!
- А мостик? Мостик, соединяющий башню с замком? Они и им овладели? - добивался Айвенго.
- Нет, - отвечала Ревекка, - храмовник уничтожил доску, по которой они перешли через ров. Немногие из защитников спаслись с ним в стенах замка. Слышишь эти вопли и крики? Они возвещают тебе, какая участь постигла остальных. Увы, теперь я знаю, что зрелище победы еще ужаснее зрелища битвы!
- Что они теперь делают? - сказал Айвенго. - Посмотри опять! Теперь не время падать в обморок при виде кровопролития.
- Затихли на время, - отвечала Ревекка. - Наши друзья укрепляются в завоеванной башне. Она так хорошо укрывает их от выстрелов неприятеля, что осажденные лишь изредка посылают туда свои стрелы, и то больше ради того, чтобы тревожить их, а не наносить действительный вред.
- Наши друзья, - сказал Уильфред, - наверно, не откажутся от предприятия, которое так доблестно начали приводить в исполнение. Они уже многого достигли. О нет! Я возлагаю все мои надежды на доброго рыцаря, своей секирой проломившего дубовые ворота и железные скрепы... Странно, - продолжал он бормотать себе под нос, - неужели есть на свете двое способных на такую безумную отвагу? Оковы и скрепы на черном поле... Что бы это могло означать? Ревекка, ты не видишь других знаков, по которым можно бы узнать этого Черного Рыцаря?
- Нет, - отвечала еврейка, - все на нем черно, как вороново крыло. Ничего не вижу, никаких отметок. Но после того как я была свидетельницей его мощи и доблести в бою, мне кажется, что я его узнаю и отличу среди тысячи других воинов. Он бросается в борьбу, точно на веселый пир. Не одна сила мышц управляет его ударами - кажется, будто он всю свою душу вкладывает в каждый удар, наносимый врагу. Отпусти ему, боже, грех кровопролития! Страшно смотреть, а все-таки великолепен вид человека, способного восторжествовать над сотнями других людей!..
- Ревекка, - сказал Айвенго, - ты описываешь настоящего героя. Если они действуют, то, вероятно, лишь потому, что собираются с силами на новые подвиги либо придумывают способ переправиться через ров. Здесь не может быть ни малодушных опасений, ни хладнокровного промедления, ни отказа от смелого предприятия, ибо чем больше препятствий и затруднений, тем больше славы впереди. Клянусь честью моего дома! Клянусь светлым именем той, которую люблю! Я отдал бы десять лет жизни - согласился бы провести их в неволе - за один день битвы рядом с этим доблестным рыцарем и за такое же правое дело!
- Увы! - сказала Ревекка, покидая свое место у окна и подходя к постели раненого рыцаря. - Такая нетерпеливая жажда деятельности, такая борьба с одолевающей тебя слабостью непременно задержат твое выздоровление! Как ты можешь надеяться наносить раны другим людям, прежде чем заживет твоя собственная рана?
- Ах, Ревекка, - отвечал он, - ты не можешь себе представить, как трудно человеку, искушенному в рыцарских подвигах, оставаться в бездействии подобно какому-нибудь монаху или женщине, в то время как вокруг него другие совершают доблестные подвиги! Ведь бой - наш хлеб насущный, дым сражения - тот воздух, которым мы дышим! Мы не живем и не хотим жить иначе, как окруженные ореолом победы и славы! Таковы законы рыцарства, мы связаны клятвой, обязующей нас повиноваться им, и жертвуем ради них всем, что нам дорого в жизни.
- Увы, доблестный рыцарь, - молвила прекрасная еврейка, - что же это, как не жертвоприношение демону тщеславия и самосожжение перед Молохом? Что останется вам в награду за всю кровь, которую вы пролили, за все труды и лишения, которые вы вынесли, за те слезы, которые вы вызвали, когда смерть переломит ваши копья и опередит самого быстрого из ваших боевых коней?
- Что останется? - воскликнул Айвенго. - Как что? Слава, слава! Она позлащает нашу могилу и увековечивает наше имя!
- Слава? - повторила Ровекка. - Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, - неужели это считается достаточной наградой за отречение от веек нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или уж такая чрезвычайная сила и прелесть заключаются в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирного и счастливого существования, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших мужиков?
- Клянусь душою Херварда, - нетерпеливо сказал рыцарь, - ты говоришь о том, чего не можешь знать!
Тебе хотелось бы потушить чистый светильник рыцарства, который только и помогает нам распознавать, что благородно, а что низко. Рыцарский дух отличает доблестного воителя от простого мужика и дикаря, он учит нас ценить свою жизнь несравненно ниже чести, торжествовать над всякими лишениями, заботами и страданиями, не страшиться ничего, кроме бесславия. Ты не христианка, Ревекка, оттого и не ведаешь тех возвышенных ощущений, которые волнуют душу благородной девушки, когда ее возлюбленный совершает высокий подвиг, свидетельствующий о силе его любви. Рыцарство! Да знаешь ли ты, девушка, что оно источник чистейших и благороднейших привязанностей, опора угнетенных, защита обиженных, оплот против произвола властителей! Без него дворянская честь была бы пустым звуком. И свобода находит лучших покровителей в рыцарских копьях и мечах!
- Правда, - сказала Ревекка, - я происхожу из такого племени, которое отличалось храбростью только при защите собственного отечества и даже в те времена, когда оно еще было единым народом, не воевало иначе, как по велению божества или ради защиты страны от угнетения. Звуки труб больше не оглашают Иудею, и ее униженные сыны стали беспомощными жертвами гонения. Правду ты сказал, сэр рыцарь: доколе бог Иакова не воздвигнет из среды своего избранного народа нового Гедеона или Маккавея, не подобает еврейской девушке толковать о сражениях и о войне.
Гордая девушка произнесла последние слова таким печальным тоном, который ясно показывал, как глубоко она чувствует унижение своего народа. Быть может, к этому чувству примешивалось еще горькое сознание, что Айвенго считает ее чуждой вопросам чести и неспособной ни питать в своей душе, ни высказывать высоких мыслей.
"Как мало он меня знает, - подумала про себя Ревекка, - если воображает, что в моей душе живут лишь трусость и низость, раз я себе позволила неодобрительно отозваться о рыцарстве назареян! Как бы я была счастлива, если бы богу было угодно источить всю мою кровь по капле ради освобождения из плена колена Иудина! Да что я говорю! Хотя бы этой ценой господь позволил мне выкупить моего отца и его благодетеля из оков притеснителя. Пускай бы эти высокомерные христиане увидели тогда, что дочь избранного богом народа умеет умирать так же храбро, как и любая из суетных назарейских девушек, хвастающихся происхождением от какого-нибудь мелкого вождя с дикого, холодного севера!"
Она посмотрела на раненого рыцаря и проговорила про себя:
"Он спит! Истомленный ранами и душевной тревогой, воспользовался минутой затишья, чтобы погрузиться в сон. Ах, неужели грешно мне любоваться им? Ведь, может быть, я делаю это в последний раз! Кто знает, быть может пройдет немного времени, и эти красивые черты не будут более оживлены тем смелым и предприимчивым духом, который не покидает их даже и во сне? Лицо осунется, уста раскроются, глаза нальются кровью и остановятся. И тогда каждый подлый обитатель проклятого замка волен будет попирать ногами этого гордого и благородного рыцаря, а он и не шелохнется... А отец мой? О мой отец! Плохая же дочь у тебя, если позабыла о твоих сединах, заглядевшись на золотистые кудри юности! Почем знать, не за то ли покарал меня Иегова, что я думаю о пленном чужестранце больше, чем о своем отце, забываю о бедствиях Иудеи и любуюсь красотой иноверца? Но нет, эту слабость я вырву из своего сердца, хотя бы оно порвалось на части и истекло кровью!"
Она плотнее закуталась в покрывало и, отвернувшись от постели раненого рыцаря, села к нему спиной, укрепляя (или, по крайней мере, стараясь укрепить) свой дух не только против внешних зол, но и против тех предательских чувств, которые бушевали в ней самой.
ГЛАВА XXX
Взгляни на ложе смертное его.
Совсем не так. на крыльях слез и вздохов,
Безгрешная душа взлетает ввысь,
Как жаворонок, что взмывает к небу
На утренней росе, под ветерком, -
Ансельм иначе умирает.
Старинная пьеса
Пока осаждающие укреплялись на завоеванных позициях, а осажденные готовились к обороне, храмовник и Морис де Браси сошлись в большой зале замка.
- Где Фрон де Беф? - спросил де Браси, который ведал обороной замка с противоположной стороны. - Правду ли говорят, будто он убит?
- Нет, жив, - отвечал храмовник хладнокровно, - жив пока; но будь у него на плечах та же бычья голова, что нарисована у него на щите, и будь она закована хоть в десять слоев железа, ему бы все-таки не удалось устоять против этой роковой секиры. Еще несколько часов, и Фрон де Беф отправится к праотцам. Мощного пособника лишился в нем принц Джон.
- Зато сатане большая прибыль, - заметил де Браси. - Вот что значит кощунствовать над ангелами и святыми угодниками и приказывать валить их изображения и статуи на головы этим мерзавцам йоменам!
- Глупости! - возразил храмовник. - Твое суеверие под пару безбожию Реджинальда Фрон де Бефа. Оба вы одинаково безрассудны: один в своей вере, другой - в своем неверии.
- Помилуй бог, сэр рыцарь! - сказал де Браси. - Пожалуйста, на мой счет не давай воли своему языку. Клянусь царицей небесной, я лучший христианин, чем ты и члены твоего братства. Недаром поговаривают, что в лоне святейшего ордена рыцарей Сионского Храма водится немало еретиков и сэр Бриан де Буагильбер из их числа.
- Оставь молву в покое, - сказал храмовник, - подумаем лучше о том, как бы нам отстоять замок... Ну, что ты скажешь об этих подлых йоменах?
- Дерутся, как сущие дьяволы, - отвечал де Браси. - Они плотной толпой подступили к стенам под предводительством чуть ли не того самого плута, который выиграл приз в стрельбе из лука, - я узнал его рог и перевязь. Вот результат хваленой политики старого Фицурса - ведь это он подзадоривал этих проклятых рабов бунтовать против нас. Если бы на мне не было непроницаемой брони, этот негодяй семь раз подстрелил бы меня так же хладнокровно, как матерого оленя. В каждую спайку моего панцыря он попадал длиннейшей стрелой. Не носи я под панцырем испанской кольчуги, мне бы не сдобровать.
- Но вы все-таки удержали за собой позицию? - спросил храмовник. - Мы свою башню потеряли.
- Это серьезная потеря! - сказал де Браси. - Под прикрытием башни негодяи подступили к замку гораздо ближе. Если не смотреть за ними в оба, того и гляди они проберутся в какой-нибудь незащищенный угол или в забытое окошко и застанут нас врасплох. Нас так мало, что нет возможности оборонять каждый пункт. Люди и без того жалуются, что чуть только выставишься из-за стены, сейчас на тебя посыплется столько стрел, сколько не попадает в приходскую мишень под праздник. Вот и Фрон де Беф при смерти, стало быть нечего ждать помощи от его бычьей головы и звериной силы. Как вы полагаете, сэр Бриан, не покориться ли необходимости, не помириться ли с этими мерзавцами, выдав им пленников?
- Что? - воскликнул храмовник. - Выдать наших пленников и стать всеобщим посмешищем? Какие доблестные вояки: сумели ночной порой напасть на беззащитных проезжих и взять их в плен, а среди бела дня не сумели защитить крепкий замок против скопища каких-то бродяг и воров под предводительством свинопасов и шутов! Стыдись подавать подобные советы, Морис де Браси. Пусть этот замок обрушится на меня прежде, чем я соглашусь на такую низкую и бесславную сделку.
- Так пойдем защищать стены, - молвил де Браси беспечно, - еще не родился тот человек, будь он хоть турок или храмовник, который бы меньше меня ценил жизнь. Но, надеюсь, ничего нет позорного в том, что мне бы хотелось иметь теперь под рукой человек сорок бойцов из моей храброй дружины. О мои бравые копьеносцы, если бы вы знали, как туго приходится сегодня вашему начальнику, скоро бы я увидел мое знамя над вашими пиками! И тогда мы мигом бы справились с этой подлой сволочью!
- Мечтать можешь о чем угодно, - сказал храмовник, - но подумай, как бы получше наладить оборону с помощью тех воинов, которые у нас налицо. Это большею частью слуги барона Фрон де Бефа, заслужившие ненависть местного населения тысячью дерзких поступков.
- Тем лучше, - сказал де Браси, - стало быть, эти рабы будут защищаться до последней капли крови, лишь бы ускользнуть от мщения мужиков. Так пойдем же и будем действовать, Бриан де Буагильбер. Останусь ли я жив или умру - увидишь, что Морис де Браси поведет себя сегодня так, как прилично родовитому и благородному дворянину.
- По местам! - ответил храмовник.
И оба пошли на стены, чтобы сделать все возможное для обороны крепости. Они были согласны с тем, что наиболее опасным пунктом были ворота напротив той передовой башни, которой успел овладеть неприятель. Правда, эта башня отделялась от самого замка глубоким рвом, наполненным водою, и осаждающим нельзя было иначе подступиться к стенам и атаковать ворота, как преодолев это препятствие. Тем не менее и храмовник и де Браси полагали, что если осаждающие будут следовать тому плану, который, по-видимому, с самого начала был начертан их предводителем, они при помощи отчаянного натиска постараются привлечь к этому пункту главные силы защитников замка и тем временем принять все меры, чтобы использовать малейшую оплошность обороняющихся в других местах. Ввиду малочисленности защитников замка рыцари могли только расставить по всем стенам часовых, чтобы они в случае неожиданного нападения немедленно подняли тревогу. Было решено, что де Браси займется обороной ворот против передовой башни, а храмовник наберет человек двадцать и будет наготове, для того чтобы защитить любое другое место замка, которое окажется под угрозой нападения.
Утрата передовой башни ухудшила положение осажденных еще и потому, что хотя стены замка были гораздо выше этой башни, осажденные не могли так отчетливо, как прежде, видеть движение неприятеля. Разбросанные по лугу деревья и кустарники так близко подходили к башне, что осаждающие имели возможность незаметно для противника провести туда сколько угодно людей. Поэтому де Браси и храмовник совершенно не могли предвидеть, где именно развернется главное наступление, и их воины, несмотря на свою отвагу, все время находились под гнетом тревожной неизвестности.
Между тем властелин осажденного замка лежал на смертном одре, испытывая телесные и душевные муки. У него не было обычного утешения всех ханжей того суеверного времени, надеявшихся искупить свои грехи щедрыми пожертвованиями на церковь; среди всех пороков Фрон де Бефа, человека грубого и алчного, корыстолюбие занимало наиболее видное место! он предпочитал вовсе не знаться с церковью и с ее служителями, нежели покупать себе отпущение грехов ценой золота и земельных угодий Храмовник, безбожник совсем иного порядка, неправильно понимал своего приятеля, говоря, что Фрон де Беф не в состоянии разумно объяснить причины своего неверия и презрения к установленным обрядам, ибо барон мог ответить на это, что церковь слишком дорого продает свои товары, что духовная свобода, выставляемая ею на продажу, подобно должности старшего начальника Иерусалимского ордена, покупается очень дорогой пеной, и Фрон де Беф отрицал действительность этой медицины, чтобы не платить доктору.
Но вот настала такая минута, когда все земные сокровища начали утрачивать свои прелести, и сердце жестокого барона, которое было не мягче мельничного жернова, исполнилось страха. Лихорадочное состояние его тела еще более усиливало мучительную тревогу души. Его предсмертные часы проходили в борьбе проснувшегося ужаса с привычным упорством непреклонного нрава.
- Куда запропастились эти попы, - ворчал барон, - эти монаха, что за такую дорогую цену устраивают свои духовные представления! Где теперь все босоногие кармелиты. для которых старый Фрон де Беф основал монастырь святой Анны, утянув в их пользу у своего наследника столько хороших угодий, тучных нив и выгонов? Где теперь эти жадные собаки? Небось, пьянствуют где-нибудь, попивают эль либо показывают свои фокусы у постели какого-нибудь подлого мужика!.. А меня, наследника их благодетеля, меня, за кого они обязаны молиться по распоряжению дарственной грамоты, эти неблагодарные подлецы допускают умирать без исповеди и причащения, точно бездомную собаку, что шляется по полю! Позовите мне храмовника: он ведь тоже духовное лицо и может что-нибудь такое сделать. Но, впрочем, нет: я лучше черту исповедуюсь, чем Бриану де Буагильберу, которому ни до рая, ни до ада нет дела. Слыхал я, что старью люди сами за себя молятся, - таким не надо ни просить, ни подкупать лицемерных. Но я не смею.
- Неужели Фрон де Беф сам сознается, что чего-то не смеет? - произнес внезапно у его постели чей-то пронзительный голос.
У Фрон де Бефа были так расстроены нервы и совесть его была настолько нечиста, что когда раздался этот вопрос, ему почудилось, будто он слышит голос одного из тех бесов, которые, по суеверным понятиям того времени, обступают умирающего человека, стараясь рассеять и отвлечь его от благочестивых размышлений, могущих повести к вечному спасению.
Он содрогнулся, но, тотчас призвав на помощь обычную свою решимость, воскликнул:
- Кто там? Кто ты, дерзающий отзываться на мои речи голосом, похожим на карканье ночного ворона? Стань перед моей постелью, чтобы я мог видеть тебя.
- Я твой злой дух, Реджинальд Фрон де Беф, - отвечал голос.
- Так покажись мне в своем телесном образе, коли ты настоящий бес, - сказал умирающий рыцарь. - Не думай, что я испугаюсь тебя. Клянусь вечным судом, если бы можно было бороться с ужасами, обступившими меня теперь, как прежде я всегда боролся с земными опасностями, и рай и ад могли бы засвидетельствовать, что я не отступаю от борьбы.
- Думай о своих грехах, Реджинальд Фрон де Беф, - сказал странный, почти сверхъестественный голос: - о своем непокорстве, о корыстолюбии, о пролитой крови! Кто подстрекал распутного Джона против седого отца, против великодушного брата?
- Кто бы ты ни был, бес, монах или черт, ты изрыгаешь ложь! - воскликнул Фрон де Беф. - Не я подстрекал Джона к восстанию, не я один. Нас было до пятидесяти рыцарей и баронов, цвет всех графств средней Англии. Лучше нас не было бойцов в государстве. И неужели я должен отвечать за грех, совершенный полестней таких людей? Лживый бес, я презираю тебя! Уходи и не смей больше являться. Если ты смертный, дай мне умереть спокойно; если сатана, твой час еще не настал.
- Нет, я не дам тебе умереть спокойно, - повторил тот же голос. - Умирая, ты будешь думать о своих злодеяниях, о стонах, раздававшихся в этих стенах, о крови, впитавшейся в пол твоего замка.
- Твоя мелочная злоба меня не собьет с толку! - возразил Фрон де Беф с мрачным и натянутым смехом. - Что касается нечестивого еврея, то мой поступок с ним был прямо богоугодным делом. За что же тогда люди, обагряющие свои руки кровью сарацин, почитаются святыми? Саксонские свиньи, которых я уничтожил, были врагами моей родины, моего рода и моего феодального повелителя. Ха-ха! Как видишь, не удалось тебе меня поддеть. Что, убежал? Я заставил тебя молчать.
- Нет, гнусный отцеубийца, не заставил! - отвечал голос. - Подумай о своем отце! Припомни его смерть! Вспомни, как в зале пиршества пол был залит его кровью, пролитой рукой его собственного сына.
- Ага. - произнес барон после довольно продолжительного молчания, - ты знаешь это! Поистине ты дух зла, всеведущий, как говорят монахи. Я считал эту тайну погребенною в моей груди и в груди той, которая была искусительницей и участницей моего преступления. Уйди, бес, оставь меня! Отыщи саксонскую колдунью Ульрику. Она одна могла бы поведать тебе то, чему мы с ней были единственными свидетелями. Иди к ней, говорю я: она омыла его раны и придала убитому вид умершего естественной смертью. Иди к ней: она соблазнила меня, она настроила меня на это гнусное дело, она же и отплатила мне за него еще более гнусной наградой. Пускай же а она отведает той муки, которой я теперь мучаюсь, - хуже этого не будет и в аду.
- Она и так уже отведала этой муки, - сказала Ульрика, подходя к постели барона Фрон де Бефа. - Она давно пила из этой горькой чаши, но ее горечь смягчилась теперь, когда и тебе приходится отведать из нее. Напрасно ты скрежещешь зубами, Реджинальд, и поводишь глазами, нечего сжимать кулак и угрожать им. Еще недавно твоя рука, подобно руке знаменитого предка, передавшего тебе свое имя, могла одним ударом свалить быка, а теперь она так же слаба и беспомощна, как моя.
- Подлая, лютая ведьма! - проговорил Фрон де Беф. - Зловещая сова! Так это ты пришла издеваться над человеком, которого сама же погубила?
- Да, Реджинальд Фрон де Беф, - ответила она, - это я, Ульрика, дочь убитого Торкиля Вольфгангера, сестра его зарезанных сыновей. Это я пришла требовать отчета у тебя и всего твоего рода: что сталось с моим отцом и семьей, с моим именем, с честью, со всем, что отнял у меня проклятый род Фрон де Бефов? Подумай о перенесенных мною обидах и скажи: правду ли я говорю? Ты был моим злым духом, а я хочу быть твоим. Я тебя буду мучить и преследовать до последнего твоего издыхания.
- Отвратительная фурия, - воскликнул Фрон де Беф, - ты не будешь свидетельницей моего конца! Эй, Жиль, Климент, Юстес, Сен-Мор, Стивен! Схватите эту проклятую ведьму и сбросьте ее с высоты стен! Она предала нас саксонцам! Эй, Сен-Мор, Климент, подлые трусы, рабы, куда вы запропастились?
- Ну-ка, позови их еще, доблестный барон, - молвила старуха со злобной усмешкой, - созывай своих вассалов, пригрози им за промедление кнутом и тюрьмой. Но знай, могучий вождь, что отныне не будет тебе ни ответа, ни помощи, ни повиновения. Слышишь ты эти страшные звуки? - продолжала она, внезапно меняя тон, между тем как вокруг замка опять раздался оглушительный шум вновь разгоревшейся битвы. - Эти крики возвещают падение твоего дома. Скрепленное потоками крови, могущество баронов Фрон де Бефов потрясено до самых основ руками тех врагов, которых ты наиболее презирал. Ведь там саксонцы, Реджинальд! Презренные саксонцы берут приступом стены твоего замка! Что же ты лежишь тут, как избитый холоп, пока саксонцы овладевают твоей твердыней?
- Боги бесы! - кричал раненый рыцарь. - О, если бы хоть на минуту воротилась моя прежняя сила, чтобы дотащиться до места боя и умереть, как подобает в моем звании!
-- И не думай об этом, храбрый воин! - возразила она. - Ты умрешь не как честный воин, а как лисица в своей норе, когда крестьяне поджигают хворост вокруг ее логова.
- Врешь, ненавистная старуха! - воскликнул Фрон де Беф. - Мои слуги - бравые молодцы, мои стены крепки и высоки! Мои ратные товарищи не побоятся и целого полчища саксонцев, хотя бы их вождями были сам Хенгист и Хорса! Боевой клич храмовника и людей вольной дружины покрывают шум битвы. Клянусь честью, когда мы одержим победу и на радостях зажжем потешный костер, ты сгоришь в нем - и тело и кости твои сгорят! А я еще доживу до того времени, когда буду знать, что ты из земного огня попала в адское пламя, в то сатанинское царство, которое никогда еще не порождало худшего беса, чем ты.
- Думай что хочешь, - отвечала Ульрика, - пока сам не убедишься в другом... Да нет, - сказала она, прерывая самое себя, - можешь и сейчас узнать свою участь, которую ты не можешь предотвратить, несмотря на все твое могущество, силу и отвагу, хотя твоя судьба подготовлена моими слабыми руками. Взгляни на дым, который черными клубами ходит по комнате. Ты, может быть, думаешь, что у тебя в глазах темнеет и начинается предсмертная одышка? Нет, Реджинальд, тому иная причина. Ты помнишь про хворост и дрова, что сложены внизу, под этими комнатами?
- Женщина! - воскликнул Фрон де Беф вне себя от ярости. - Неужели ты подожгла его? Так и есть - замок объят пламенем!
- Да, пожар разгорается быстро, - сказала Ульрика с устрашающим хладнокровием. - Вскоре я подам сигнал осаждающим, чтобы они смелее напирали на тех, кто бросится тушить пожар. Прощай, Фрон де Беф! Пускай Миста, Скогула и Зернебок, божества древних саксонцев, или бесы, как зовут их нынешние монахи, займут место утешителей у твоего смертного одра. Ульрика покидает тебя. Но знай, если это может тебя утешить, знай, что Ульрика пойдет с тобой одной дорогой и разделит твою кару, как делила твои злодеяния. Прощай, отцеубийца, прощай навсегда! И пусть каждый камень этих сводов обретет язык и твердит тебе, что ты отцеубийца!
С этими словами она вышла из комнаты, и Фрон де Беф расслышал, как заскрипел громадный ключ, два раза повернувшийся в дверном замке. Ульрика заперла его наглухо, лишив малейшей надежды на спасение. В крайней тревоге он стал изо всех сил звать на помощь свою прислугу и союзников:
- Стивен и Сен-Мор! Климент и Жиль! Помогите, помогите! Храбрый Буагильбер, отважный де Браси! Это я, Фрон де Беф, призываю вас! Это я, ваш хозяин, предатели-вассалы! Ваш союзник, соратник, вероломные рыцари-обманщики! Пусть проклятия разразятся над вашими малодушными головами за то, что вы бросили меня на погибель!.. Но они не слышат, не могут слышать: мой голос заглушается грохотом битвы. А дым все гуще, все чернее, огонь пробивается уже сквозь пол. О, хоть бы раз дохнуть вольным воздухом!
В безумном припадке отчаяния и тоски несчастный то отдавал какие-то боевые приказания, то бормотал невнятные речи, проклиная себя самого, и род человеческий, и самые небеса.
- Вон уже красные языки пламени показались сквозь густой дым! - восклицал он. - Сатана идет против меня под знаменем своей стихии. Прочь, злой дух! Я не пойду за тобой без моих товарищей! Все, все тебе предназначены, все защитники этих стен. Ты думаешь, Фрон де Беф согласится пойти к тебе один? Нет! И безбожный храмовник, и распутный де Браси, и Ульрика, гнусная развратница, и слуги, что помогали мне во всех предприятиях, и саксонские псы, и проклятые евреи, мои пленники, - все, все пойдут со мной... Славная компания, и все по одной дорожке! Ха-ха-ха! - Он бешено расхохотался, и смех его гулко отдался под сводчатым потолком. - Кто здесь хохочет? - воскликнул Фрон де Беф изменившимся голосом, ибо шум битвы не мог заглушить отзвуки его безумного смеха. - Кто смеялся? Ульрика, это ты? Отвечай же, ведьма! Скажи хоть слово, и я прощу тебя. Только ты могла смеяться в такую минуту, а если не ты, то разве сам сатана! Прочь! Прочь!
Но мы не будем останавливаться на тяжелой картине смерти безбожного отцеубийцы.
ГЛАВА XXXI
"Вперед, мои друзья! В брешь, напролом!
Закроем брешь стеной английских тел!
...вы, йомены мои,
Вы англичане родом - покажите,
Что от природы и по воспитанию
Вы храбрецы..."
Шекспир, "Король Генрих V"
Хотя Седрик не слишком полагался на слова Ульрики, все же он поспешил сообщить Черному Рыцарю и йомену Локсли о данном ею обещании. Они были рады узнать, что в осажденной крепости у них есть союзница, которая в случае нужды облегчит им доступ в замок. И Черный Рыцарь, и Локсли были вполне согласны с саксонцем, что во что бы то ни стало следует попытаться взять стены приступом, так как это единственное средство выручить пленных, попавших в руки жестокого барона Фрон де Бефа.
-
Потомок короля Альфреда в опасности, - сказал Седрик.
- Честь благородной дамы в руках негодяев, - прибавил Черный Рыцарь.
- Клянусь образом святого Христофора, что у меня на перевязи, - воскликнул бравый йомен, - если бы дело шло хоть только о спасении верного слуги, бедняги Вамбы, я бы и то не пожалел своей руки или ноги, лишь бы ни один волос не упал с его головы!
- И я также, - сказал отшельник. - Для дурака, то есть для такого дурака, который мог бы назваться настоящим мастером своего дела и умел бы придать особый вкус и прелесть каждой рюмке вина не хуже, чем это может сделать хороший ломоть ветчины, - для такого дурака, братцы, говорю я, всегда найдется умный монах, готовый и помолиться и подраться за него. Я стану ему служить, пока не забуду, как читать молитвы или орудовать бердышом! - С этими словами он завертел над головой своей тяжелой дубиной, словно это был легкий пастушеский посох.
- Дело говоришь, святой причетник! - воскликнул Черный Рыцарь. - Это так же верно, как если бы это говорил не ты, а сам святой Дунстан. Ну, добрый мой Локсли, не пора ли благородному Седрику принять на себя начальство и вести нас на приступ?
- Нет, я не возьмусь, - возразил Седрик. - Я не изощрен в искусстве осады и обороны таких твердынь. Драться я готов в первых рядах. Но мои честные соседи знают, что я не солдат и не привык ни к военной дисциплине, ни к штурму крепостей.
- Коли так, благородный Седрик, - сказал Локсли, - я с охотой возьмусь командовать стрелками и даю вам право повесить меня на том дубе, под которым собирался мой отряд, если хоть один из защитников, показавшийся из-за стен, не будет осыпан таким множеством стрел, сколько бывает гвоздики в рождественском окороке.
...
