Толстой Лев Николаевич

   в доме предварительного заключения. Свидания там разрешаются только в
   определенные дни. Туда вам и советую обратиться.
    - Но мне нужно видеть ее как можно скорее, - дрожа нижней челюстью,
   сказал Нехлюдов, чувствуя приближение решительной минуты.
    - Для чего же вам это нужно? - поднимая с некоторым беспокойством
   брови, спросил прокурор.
    - Для того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник же всего
   я, - говорил Нехлюдов дрожащим голосом, чувствуя вместе с тем, что он
   говорит то, чего не нужно бы говорить.
    - Каким же это образом? - спросил прокурор.
    - Потому что я обманул ее и привел в то положение, в котором она
   теперь. Если бы она не была тем, до чего я ее довел, она и не подверглась бы
   такому обвинению.
    - Все-таки я не вижу, какую связь это имеет с свиданием.
    - А то, что я хочу следовать за нею и... жениться на ней, - выговорил
   Нехлюдов, И как всегда, как только он заговорил об этом, слезы выступили ему
   на глаза.
    - Да? Вот как! - сказал прокурор. - Это действительно очень
   исключительный случай. Вы, кажется, гласный красноперского земства? -
   спросил прокурор, как бы вспоминая, что он слышал прежде про этого
   Нехлюдова, теперь заявлявшего такое странное решение.
    - Извините, я не думаю, чтобы это имело связь с моей просьбой, -
   вспыхнув, злобно ответил Нехлюдов.
    - Конечно, нет, - чуть заметно улыбаясь и нисколько не смущаясь, сказал
   прокурор, - но ваше желание так необыкновенно и так выходит из обычных
   форм...
    - Что же, могу я получить разрешение?
    - Разрешение? Да, я сейчас дам вам пропуск. Потрудитесь посидеть.
    Он подошел к столу, сел и стал писать.
    - Пожалуйста, присядьте.
    Нехлюдов стоял.
    Написав пропуск, прокурор передал записку Нехлюдову, с любопытством
   глядя на него.
    - Я еще должен заявить, - сказал Нехлюдов, - что я не могу продолжать
   участвовать в сессии.
    - Нужно, как вы знаете, представить уважительные причины суду.
    - Причины те, что я считаю всякий суд не только бесполезным, но и
   безнравственным.
    - Так-с, - сказал прокурор все с той же чуть заметной улыбкой, как бы
   показывая этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к
   известному ему забавному разряду - Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я,
   как прокурор суда, не могу согласиться с вами. И потому советую вам заявить
   об этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным
   или неуважительным и в последнем случае наложит на вас взыскание. Обратитесь
   в суд.
    - Я заявил и более никуда не пойду, - сердито проговорил Нехлюдов.
    - Мое почтение, - сказал прокурор, наклоняя голову, очевидно желая
   скорее избавиться от этого странного посетителя.
    - Кто это у вас был? - спросил член суда, вслед за выходом Нехлюдова
   входя в кабинет прокурора.
    - Нехлюдов, знаете, который еще в Красноперском уезде, в земстве,
   разные странные заявления делал. И представьте, он присяжный, и в числе
   подсудимых оказалась женщина или девушка, приговоренная в каторгу, которая,
   как он говорит, была им обманута, и он теперь хочет жениться на ней.
    - Да не может быть?
    - Так он мне сказал... и в каком-то странном возбуждении.
    - Что-то есть, какая-то ненормальность в нынешних молодых людях.
    - Да он уже не очень молодой.
    - Ну, уж как надоел, батюшка, ваш прославленный Ивашенков. Он измором
   берет: говорит и говорит без конца.
    - Их надо просто останавливать, а то ведь настоящие обструкционисты...
   
   
   
   XXXVI
   
    От прокурора Нехлюдов поехал прямо в дом предварительного заключения.
   Но оказалось, что никакой Масловой там не было, и смотритель объяснил
   Нехлюдову, что она должна быть в старой пересыльной тюрьме. Нехлюдов поехал
   туда.
    Действительно, Екатерина Маслова находилась там. Прокурор забыл, что
   месяцев шесть тому назад жандармами, как видно, было возбуждено раздутое до
   последней степени политическое дело, и все места дома предварительного
   заключения были захвачены студентами, врачами, рабочими, курсистками и
   фельдшерицами.
    Расстояние от дома предварительного заключения до пересыльного замка
   было огромное, и приехал Нехлюдов в замок уже только к вечеру. Он хотел
   подойти к двери огромного мрачного здания, но часовой не пустил его, а
   только позвонил. На звонок вышел надзиратель. Нехлюдов показал свой пропуск,
   но надзиратель сказал, что без смотрителя он не может пустить. Нехлюдов
   направился к смотрителю. Еще поднимаясь по лестнице, Нехлюдов слышал из-за
   дверей звуки какой-то сложной бравурной пьесы, разыгрываемой на фортепьяно.
   Когда же ему отворила дверь сердитая горничная с завязанным глазом, звуки
   эти как бы вырвались из комнаты и поразили его слух. Это была надоевшая
   рапсодия Листа, игранная прекрасно, но только до одного места. Когда
   доходило до этого места, то повторялось опять то же самое. Нехлюдов спросил
   повязанную горничную, дома ля смотритель.
    Горничная сказала, что нет.
    - Скоро ли будет?
    Рапсодия опять остановилась и опять с блеском и "умом повторилась до
   заколдованного места.
    - Я пойду спрошу,
    И горничная вышла.
    Рапсодия только что опять разбежалась, как вдруг, не доходя до
   заколдованного места, оборвалась, и послышался голос.
    - Скажи ему, что нет и нынче не будет. Он в гостях, чего пристают, -
   послышался женский голос из-за двери, и опять послышалась рапсодия, но опять
   остановилась, и послышался звук отодвигаемого стула. Очевидно, рассерженная
   пьянистка сама хотела сделать выговор приходящему не в урочный час
   назойливому посетителю.
    - Папаши нет, - сердито сказала, выходя, с взбитыми волосами жалкого
   вида бледная девица с синяками под унылыми глазами. Увидав молодого человека
   в хорошем пальто, она смягчилась. - Войдите, пожалуй... Вам что же надо?
    - Мне в остроге видеть заключенную.
    - Верно, политическую?
    - Нет, не политическую. У меня разрешение от прокурора.
    - Ну, я не знаю, папаши нет. Да зайдите, пожалуйста, - опять позвала
   она его из маленькой передней. - А то обратитесь к помощнику, он теперь в
   конторе, с ним поговорите. Ваша как фамилия?
    - Благодарю вас, - сказал Нехлюдов, не отвечая на вопрос, и вышел.
    Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались все те же
   бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они
   производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе
   Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил
   его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел
   его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не
   решается пропустить сюда. Да уж и поздно...
    - Пожалуйте завтра. Завтра в десять часов свидание разрешается всем; вы
   приезжайте, и сам смотритель будет дома. Тогда свидание можете иметь в
   общей, а если смотритель разрешит, то и в конторе.
    Так и не добившись в этот день свидания, Нехлюдов отправился домой.
   Взволнованный мыслью увидать ее, Нехлюдов шел по улицам, вспоминая теперь не
   суд, а свои разговоры с прокурором и смотрителями. То, что он искал свидания
   с ней и сказал про свое намерение прокурору и был в двух тюрьмах, готовясь
   увидать ее, так взволновало его, что он долго не мог успокоиться. Приехав
   домой, он тотчас же достал свои давно не тронутые дневники, перечел
   некоторые места из них и записал следующее: "Два года не писал дневника и
   думал, что никогда уже не вернусь к этому ребячеству. А это было не
   ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое
   живет в каждом человеке Все время этот я спал, и мне не с кем было
   беседовать. Пробудило его необыкновенное событие 28-го апреля, в суде, где я
   был присяжным. Я на скамье подсудимых увидал ее, обманутую мною Катюшу, в
   арестантском халате. По странному недоразумению и по моей ошибке ее
   приговорили к каторге. Я сейчас был у прокурора и в тюрьме. Меня не пустили
   к ней, но я решил все сделать, чтобы увидать ее, покаяться перед ней и
   загладить свою вину хотя женитьбой. Господи, помоги мне! Мне очень хорошо,
   радостно на душе".
   
   
   
   XXXVII
   
    Долго еще в эту ночь не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми
   глазами и, глядя на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею
   дьячихой, и слушая сопенье рыжей, думала.
    Думала она о том, что ни за что не пойдет замуж за каторжного, на
   Сахалине, а как-нибудь иначе устроится, - с каким-нибудь из начальников, с
   писарем, хоть с надзирателем, хоть с помощником. Они все на это падки.
   "Только бы не похудеть. А то пропадешь". И она вспомнила, как защитник
   смотрел на нее, и как смотрел председатель, и как смотрели встречавшиеся и
   нарочно проходившие мимо нее люди в суде. Она вспомнила, как посетившая ее в
   остроге Берта рассказала ей, что тот студент, которого она любила, живя у
   Китаевой, приезжал к ним, спрашивал про нее и очень жалел. Вспоминала она о
   драке с рыжей и жалела ее; вспоминала о булочнике, выславшем ей лишний
   калач. Она вспоминала о многих, но только не о Нехлюдове. О своем детстве и
   молодости, а в особенности о любви к Нехлюдову, она никогда не вспоминала.
   Это было слишком больно. Эти воспоминания где-то далеко нетронутыми лежали в
   ее душе. Даже во сне никогда не видала Нехлюдова. Нынче на суде она не
   узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он
   был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми
   вьющимися волосами, а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько
   потому, что она никогда не думала о нем. Похоронила она все воспоминания о
   своем прошедшем с ним в ту ужасную темную ночь, когда он приезжал из армии и
   не заехал к тетушкам.
    До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не только не
   тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно
   умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи
   все стало другое. И будущий ребенок стал только одной помехой.
    Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что
   не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала
   это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в
   два часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку,
   кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась
   и побежала на станцию.
    Была темная осенняя, дождливая, ветреная ночь. Дождь то начинал
   хлестать теплыми крупными каплями, то переставал. В поле, под ногами, не
   было видно дороги, а в лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и знала
   хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой
   поезд стоял три минуты, не загодя, как она надеялась, а после второго
   звонка. Выбежав на платформу, Катюша тотчас же в окне вагона первого класса
   увидала его. В вагоне этом был особенно яркий свет. На бархатных креслах
   сидели друг против друга два офицера без сюртуков и играли в карты. На
   столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в обтянутых рейтузах и белой
   рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его спинку, и чему-то
   смеялся. Как только она узнала его, она стукнула в окно зазябшей рукой. Но в
   это самое время ударил третий звонок, и поезд медленно тронулся, сначала
   назад, а потом один за другим стали подвигаться вперед толчками сдвигаемые
   вагоны. Один из играющих встал с картами в руках и стал глядеть в окно. Она
   стукнула еще раз и приложила лицо к стеклу. В это время дернулся и тот
   вагон, у которого она стояла, и пошел. Она пошла за ним, смотря в окно.
   Офицер хотел опустить окно, но никак не мог. Нехлюдов встал и, оттолкнув
   того офицера, стал спускать. Поезд прибавил хода. Она шла быстрым шагом, не
   отставая, но поезд все прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как
   окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и вскочил в вагон. Катюша отстала,
   но все бежала по мокрым доскам платформы; потом платформа кончилась, и она
   насилу удержалась, чтобы не упасть, сбегая по ступенькам на землю. Она
   бежала, но вагон первого класса был далеко впереди. Мимо нее бежали уже
   вагоны второго класса, потом еще быстрее побежали вагоны третьего класса, но
   она все-таки бежала. Когда пробежал последний вагон с фонарем сзади, она
   была за водокачкой, вне защиты, и ветер набросился на нее, срывая с головы
   ее платок и облепляя с одной стороны платьем ее ноги. Платок снесло с нее
   ветром, но она все бежала.
    - Тетенька, Михайловна! - кричала девочка, едва поспевая за нею. -
   Платок потеряли!
    "Он в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я
   вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром - стою и плачу", -
   подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее
   руками, зарыдала.
    - Уехал! - закричала она.
    Девочка испугалась и обняла ее за мокрое платье,
    - Тетенька, домой пойдем.
    "Пройдет поезд - под вагон, и кончено", - думала между тем Катюша, не
   отвечая девочке.
    Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в
   первую минуту затишья после волнения, он, ребенок - его ребенок, который был
   в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться
   чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так мучало ее,
   что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему
   хоть своей смертью, - все это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась,
   закуталась платком и поспешно пошла домой.
    Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и с этого дня в ней
   начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем
   была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде
   сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась,
   что никто не верит в это и что все, что говорят про бога и добро, все это
   делают только для того, чтобы обманывать людей. Он, которого она любила и
   который ее любил, - она это знала, - бросил ее, насладившись ею и
   надругавшись над ее чувствами. А он был самый лучший из всех людей, каких
   она знала. Все же остальные были еще хуже. И все, что с ней случилось, на
   каждом шагу подтверждало это. Тетки его, богомольные старушки, прогнали ее,
   когда она не могла уже так служить им, как прежде. Все люди, с которыми она
   сходилась, - женщины - старались через нее добыть денег, мужчины, начиная с
   старого станового и до тюремных надзирателей, - смотрели на нее как на
   предмет удовольствия. И ни для кого ничего не было другого на свете, как
   только удовольствие, именно это удовольствие. В этом еще больше утвердил ее
   старый писатель, с которым она сошлась на второй год своей жизни на свободе.
   Он прямо так и говорил ей, что в этом - он называл это поэзией и эстетикой -
   состоит все счастье.
    Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о боге и
   добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете
   все устроено так дурно, что все делают друг Другу зло и все страдают, надо
   было не думать об этом. Станет скучно - покурила или выпила или, что лучше
   всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
   
   
   
   XXXVIII
   
    На следующий день, в воскресенье, в пять часов утра, когда в женском
   коридоре тюрьмы раздался обычный свисток, не спавшая уже Кораблева разбудила
   Маслову.
    "Каторжная", - с ужасом подумала Маслова, протирая глаза и невольно
   вдыхая в себя ужасно вонючий к утру воздух, и хотела снять заснуть, уйти в
   область бессознательности, но привычка страха пересилила сон, и она
   поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь. Женщины уже поднялись, только
   дети еще спали. Корчемница с выпуклыми глазами осторожно, чтобы не разбудить
   детей, вытаскивала из-под них халат. Бунтовщица развешивала у печки тряпки,
   служившие пеленками, а ребенок заливался отчаянным криком на руках у
   голубоглазой Федосьи, качавшейся с ним и баюкающей его нежным голосом.
   Чахоточная, схватившись за грудь, с налитым кровью лицом, откашливалась и, в
   промежутках вздыхая, почти вскрикивала. Рыжая, проснувшись, лежала кверху
   животом, согнув толстые ноги, и громко и весело рассказывала виденный сон.
   Старушка поджигательница стояла опять перед образом и, шепча одни и те же
   слова, крестилась и кланялась. Дьячиха неподвижно сидела на нарах и
   непроснувшимся, тупым взглядом смотрела перед собой. Хорошавка подвивала на
   палец масленые жесткие черные волосы.
    По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли
   два арестанта - парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых
   штанах и, с серьезными, сердитыми лицами подняв на водонос вонючую кадку,
   понесли ее вон из камеры. Женщины вышли в коридор к кранам умываться. У
   кранов произошла ссора рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней,
   камеры. Опять ругательства, крики, жалобы...
    - Или карцера захотели! - закричал надзиратель и хлопнул рыжую по
   жирной голой спине так, что щелкнуло на весь коридор. - Чтоб голосу твоего
   не слышно было.
    - Вишь, разыгрался старый, - сказала рыжая, приняв это обращение за
   ласку.
    - Ну, живо! Убирайтесь к обедне.
    Не успела Маслова причесаться, как пришел смотритель со свитой.
    - На поверку! - крикнул надзиратель.
    Из другой камеры вышли другие арестантки, и все стали в два ряда
   коридора, причем женщины заднего ряда должны были класть руки на плечи
   женщин первого ряда. Всех пересчитали.
    После поверки пришла надзирательница и повела арестанток в церковь.
   Маслова с Федосьей находились в середине колонны, состоящей более чем из ста
   женщин, вышедших из всех камер. Все были в белых косынках, кофтах и юбках, и
   только изредка среди них попадались женщины в своих цветных одеждах. Это
   были жены с детьми, следующие за мужьями. Вся лестница была захвачена этим
   шествием. Слышался мягкий топот обутых в коты ног, говор, иногда смех. На
   повороте Маслова увидала злобное лицо своего врага, Бочковой, шедшей
   впереди, и указала его Федосье. Сойдя вниз, женщины замолкли и, крестясь и
   кланяясь, стали проходить в отворенные двери еще пустой, блестевшей золотом
   церкви. Их место было направо, и они, теснясь и напирая друг на дружку,
   стали устанавливаться. Вслед за женщинами вошли в серых халатах пересыльные,
   отсиживающие и ссылаемые по приговорам обществ, и, громко откашливаясь,
   стали тесной толпой налево и в середине церкви. Наверху же, на хорах, уже
   стояли приведенные прежде - с одной стороны с бритыми полуголовами
   каторжные, обнаруживавшие свое присутствие позвякиваньем цепей, с другой -
   небритые и незакованные подследственные.
    Острожная церковь была вновь построена и отделана богатым купцом,
   потратившим на это дело несколько десятков тысяч рублей, и вся блестела
   яркими красками и золотом.
    Некоторое время в церкви было молчание и слышались только сморкание,
   откашливание, крик младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты,
   стоявшие посередине, шарахнулись, нажались друг на друга, оставляя дорогу
   посередине, и по дороге этой прошел смотритель и стал впереди всех,
   посередине церкви.
   
   
   
   XXXIX
   
    Началось богослужение.
    Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную,
   странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки
   хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные
   имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом
   пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало
   понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
   Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия
   государя императора и его семейства. Об этом произносились молитвы много
   раз, вместе с другими молитвами и отдельно, на коленях. Кроме того, было
   прочтено дьячком несколько стихов из Деяний апостолов таким странным,
   напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень
   внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как
   Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего
   отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и
   потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедовать Евангелие всей
   твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и
   будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет
   излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми
   языками, будет брать змей, и если выпьет яд, то не умрет, а останется
   здоровым.
    Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что
   вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных
   манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти
   состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал
   надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так,
   потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же
   главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку,
   равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось,
   что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это
   место богослужения было обставлено особенной торжественностью.
    - "Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенней богородице", -
   громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно
   запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства
   девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы,
   и большей славы, чем какие-то серафимы. После этого считалось, что
   превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал
   серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот.
   Предполагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови.
   После этого священник отдернул занавеску, отворил середине двери и, взяв в
   руки золоченую чашку, вышел с нею в середине двери и пригласил желающих тоже
   поесть тела и крови бога, находившихся в чашке.
    Желающих оказалось несколько детей.
    Предварительно опросив детей об их именах, священник, осторожно
   зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из детей
   поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты детям,
   веселым голосом пел песню о том, что дети едят тело бога и пьют его кровь.
   После этого священник унес чашку за перегородку и, допив там всю
   находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав
   усы и вытерев рог и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая
   тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.
    Этим закончилось главное христианское богослужение. Но священник, желая
   утешить несчастных арестантов, прибавил к обычной службе еще особенную.
   Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед
   предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными
   руками) того самого бога, которого он ел, освещенным десятком восковых
   свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить
   следующие слова:
    - "Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников,
   владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой
   краснейший, к тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия
   тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости
   райския сподоби, Иисусе человеколюбче!"
...

---