Толстой Лев Николаевич

   торжественной лестнице во второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился
   налево в дверь, на которой была изображена цифра года введения судебных
   уставов Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что
   сенаторы все съехались и последний только что прошел, Фанарин, оставшись в
   своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел
   в следующую комнату В этой следующей комнате был направо большой шкаф, потом
   стол, а налево витая лестница, по которой спускался в это время элегантный
   чиновник в вицмундире с портфелем под мышкой. В комнате обращал на себя
   внимание патриархального вида старичок с длинными белыми волосами, в
   пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной почтительностью
   стояли два служителя.
    Старичок с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там. В это время
   Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и
   фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же
   разглядывал бывших в комнате. Было человек пятнадцать публики, из которых
   две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело
   было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики
   - все люди преимущественно из журнального мира.
    Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с
   бумажкой в руке подошел к
    Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой,
   записал что-то и отошел. В это время дверь шкафа отворилась, и оттуда вышел
   патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами с
   блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
    Смешной костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он
   поспешно, более быстро, чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь,
   противоположную входной.
    - Это Бе, почтеннейший человек, - сказал Фанарин Нехлюдову и,
   познакомив его с своим коллегой, рассказал про предстоящее очень интересное,
   по его мнению, дело, которое должно было слушаться.
    Дело скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу
   заседаний. Все они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только
   петербургский адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.
    Зала заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще
   устройством и отличалась только тем, что стол, за которым сидели сенаторы,
   был покрыт не зеленым сукном, а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном,
   но те же были всегдашние атрибуты мест отправления правосудия: зерцало,
   икона, портрет государя. Так же торжественно объявлял пристав: "Суд идет"
   Так же все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же
   садились в кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол,
   стараясь иметь естественный вид.
    Сенаторов было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый
   человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми
   губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом
   Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый
   Бе, тот самый патриархальный старичок, который приехал последним. Вместе с
   сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста,
   сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом лица и черными грустными
   глазами. Нехлюдов тотчас же, несмотря на странный мундир и на то, что он лет
   шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших друзей своего студенческого
   времени.
    - Товарищ обер-прокурора Селенин? - спросил он у адвоката.
    - Да, а что?
    - Я его хорошо знаю, это прекрасный человек...
    - И хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было
   просить, - сказал Фанарин.
    - Он, во всяком случае, поступит по совести, - сказал Нехлюдов,
   вспоминая свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства
   чистоты, честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.
    - Да теперь и некогда, - прошептал Фанарин, отдавшись слушанию
   начавшегося доклада дела.
    Началось дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без
   изменения решение окружного суда.
    Нехлюдов стал слушать и старался понять значение того, что происходило
   перед ним, но, так же как и в окружном суде, главное затруднение для
   понимания состояло в том, что речь шла не о том, что естественно
   представлялось главным, а о совершенно побочном. Дело шло о статье в газете,
   в которой изобличались мошенничества одного председателя акционерной
   компании. Казалось бы, важно могло быть только то, правда ли, что
   председатель акционерного общества обкрадывает своих доверителей, и как
   сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать. Но об этом и речи не было.
   Речь шла только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать
   статью фельетониста и какое он совершил преступление, напечатав ее, -
   диффамацию или клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета
   диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и
   решениях какого-то общего департамента.
    Одно, что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф,
   докладывавший дело, так строго внушал вчера ему то, что сенат не может
   входить в рассмотрение дела по существу, - в этом деле докладывал, очевидно,
   пристрастно в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин,
   совершенно несогласно с своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо
   выразил свое противоположное мнение. Удивившая Нехлюдова горячность всегда
   сдержанного Селенина имела основанием то, что он знал председателя
   акционерного общества за грязного в денежных делах человека, а между тем
   случайно узнал, что Вольф почти накануне слушания о нем дела был у этого
   дельца на роскошном обеде. Теперь же, когда Вольф, хотя и очень осторожно,
   но явно односторонне доложил дело, Селенин разгорячился и слишком нервно для
   обыкновенного дела выразил свое мнение. Речь эта, очевидно, оскорбила
   Вольфа: он краснел, подергивался, делал молчаливые жесты удивления и с очень
   достойным и оскорбленным видом удалился вместе с другими сенаторами в
   комнату совещаний.
    - Вы, собственно, по какому делу? - опять спросил судебный пристав у
   Фанарина, как только сенаторы удалились.
    - Я уже говорил вам, что по делу Масловой, - сказал Фанарин.
    - Это так. Дело будет слушаться нынче. Но...
    - Да что же? - спросил адвокат.
    - Изволите видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа
   сенаторы едва ли выйдут после объявления решения. Но я доложу...
    - То есть как же?..
    - Я доложу, доложу. - И пристав что-то отметил на своей бумажке.
    Сенаторы действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете,
   окончить остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не
   выходя из совещательной комнаты.
   
   
   
   XXI
   
    Как только сенаторы сели за стол совещательной комнаты, Вольф стал
   очень оживленно выставлять мотивы, по которым дело должно было быть
   кассировано.
    Председательствующий, и всегда человек недоброжелательный, нынче был
   особенно не в духе. Слушая дело во время заседания, он составил уже свое
   мнение и теперь сидел, не слушая Вольфа, погруженный в свои думы. Думы же
   его состояли в припоминании того, что он вчера написал в своих мемуарах по
   случаю назначения Вилянова, а не его, на тот важный пост, который он уже
   давно желал получить. Председательствующий Никитин был совершенно искренно
   уверен, что суждения о разных чиновниках первых двух классов, с которыми он
   входил в сношения во время своей службы, составляют очень важный
   исторический материал. Написав вчера главу, в которой сильно досталось
   некоторым чиновникам первых двух классов за то, что они помешали ему, как он
   формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее
   теперешние правители, - в сущности же, только за то, что они помешали ему
   получать больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о том, как для
   потомства все это обстоятельство получит совершенно новое освещение.
    - Да, разумеется, - сказал он, не слушая их, на слова обратившегося к
   нему Вольфа.
    Бе же слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед
   ним бумаге. Бе был либерал самого чистого закала. Он свято хранил традиции
   шестидесятых годов и если и отступал от строгого беспристрастия, то только в
   сторону либеральности. Так, в настоящем случае, кроме того, что акционерный
   делец, жаловавшийся на клевету, был грязный человек, Бе был на стороне
   оставления жалобы без последствий еще и потому, что это обвинение в клевете
   журналиста было стеснение свободы печати. Когда Вольф кончил свои доводы,
   Бе, не дорисовав гирлянду, с грустью - ему было грустно за то, что
   приходилось доказывать такие труизмы, - мягким, приятным голосом, коротко,
   просто и убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с
   белыми волосами, продолжал дорисовывать гирлянду.
    Сковородников, сидевший против Вольфа и все время собиравший толстыми
   пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить,
   перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что,
   несмотря на то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он
   бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так
   как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал
   он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
   Председательствующий присоединился к мнению Сковородникова, и дело было
   решено отрицательно.
    Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в
   недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее
   к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и
   потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время,
   вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
    Это было дело директора департамента, пойманного и уличенного в
   преступлении, предусмотренном статьей 995.
    - Какая мерзость, - с гадливостью сказал Бе.
    - Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного
   немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось
   преступлением, и возможен был брак между мужчинами, - сказал Сковородников,
   жадно, с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между
   корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
    - Да не может быть, - сказал Бе.
    - Я вам покажу, - сказал Сковородников, цитируя полное заглавие
   сочинения и даже год и место издания.
    - Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, -
   сказал Никитин.
    - И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого
   же. Я бы им такого рекомендовал, - сказал Сковородников и, бросив окурок
   папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать
   их.
    В это время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова
   присутствовать при разборе дела Масловой.
    - Вот это дело, - сказал Вольф, - это целая романическая история, - и
   рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.
    Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу
   заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу
   Масловой.
    Вольф очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную
   жалобу Масловой и опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием
   кассирования решения суда.
    - Имеете ли что добавить? - обратился председательствующий к Фанарину.
    Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с
   удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда
   в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя
   вкратце, коснуться и самого дела по существу, и вопиющей несправедливости
   его решения. Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он
   извиняется за то, что настаивает на том, что господа сенаторы с своей
   проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что
   делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя
   обязанность. После речи Фанарина, казалось, не могло быть ни малейшего
   сомнения в том, что сенат должен отменить решение суда. Окончив стою речь,
   Фанарин победоносно улыбнулся. Глядя на своего адвоката и увидав эту улыбку,
   Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на сенаторов, он
   увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один. Сенаторы и товарищ
   обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей, скучающих
   и говоривших: "Слыхали мы много вашего брата, и все это ни к чему". Они все,
   очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и перестал
   бесполезно задерживать их. Тотчас же по окончании речи адвоката
   председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора. Селенин кратко, но
   ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы
   к кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли
   совещаться. В совещательной комнате голоса разделились. Вольф был за
   кассацию; Бе, поняв, в чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо
   представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных, как он его
   совершенно верно понял; Никитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и
   за строгую формальность, был против. Все дело решалось голосом
   Сковородникова. И этот голос стал на сторону отказа преимущественно потому,
   что решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных
   требований было в высшей степени противно ему.
    Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления
   отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным
   безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и
   присутствие здесь, в сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и самого
   Нехлюдова было ему в высшей степени противно. И он, засовывая себе в рот
   бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает
   об этом деле, как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому
   согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.
    В жалобе было отказано.
   
   
   
   XXII
   
    - Ужасно! - говорил Нехлюдов, выходя в приемную с адвокатом,
   укладывавшим свой портфель. - В самом очевидном деле они придираются к форме
   и отказывают. Ужасно!
    - Дело испорчено в суде, - сказал адвокат.
    - И Селенин за отказ. Ужасно, ужасно! - продолжал повторять Нехлюдов. -
   Что же делать теперь?
    - А подадим на высочайшее имя. Сами и подайте, пока вы здесь. Я напишу
   вам.
    В это время маленький Вольф, в своих звездах и мундире, вышел в
   приемную и подошел к Нехлюдову.
    - Что делать, милый князь. Не было достаточных поводов, - сказал он,
   пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и прошел, куда ему было нужно.
    Вслед за Вольфом вышел и Селенин, узнав от сенаторов, что Нехлюдов, его
   прежний приятель, был здесь.
    - Вот не ожидал тебя здесь встретить, - сказал он, подходя к Нехлюдову,
   улыбаясь губами, между тем как глаза его оставались грустными. - Я и не
   знал, что ты в Петербурге.
    - А я не знал, что ты обер-прокурор...
    - Товарищ, - поправил Селенин. - Как ты в сенате? - спросил он, грустно
   и уныло глядя на приятеля. - Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом
   ты здесь?
    - Здесь я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что
   осужденную женщину.
    - Какую женщину?
    - Дело, которое сейчас решили.
    - А, дело Масловой, - вспомнив, сказал Селенин. - Совершенно
   неосновательная жалоба.
    - Дело не в жалобе, а в женщине, которая не виновата и несет наказание.
    Селенин вздохнул.
    - Очень может быть, но...
    - Не может быть, а наверно...
    - Почему же ты знаешь?
    - А потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.
    Селенин задумался.
    - Надо было заявить тогда же, - сказал он.
    - Я заявлял.
    - Надо было записать в протокол. Если бы это было при кассационной
   жалобе...
    Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не
   слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не
   нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
    - Да, но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, - сказал он.
    - Сенат не имеет права сказать этого. Если бы сенат позволял себе
   кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость
   самих решений, не говоря уже о том, что сенат потерял бы всякую точку опоры
   и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, - сказал
   Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, - не говоря об этом, решения
   присяжных потеряли бы все свое значение.
    - Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна и последняя
   надежда спасти ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение
   подтвердило совершенное беззаконие.
    - Оно не подтвердило, потому что не входило и не может входить в
   рассмотрение самого дела, - сказал Селенин, щуря глаза. - Ты, верно, у
   тетушки остановился, - прибавил он, очевидно желая переменить разговор. - Я
   вчера узнал от нее, что ты здесь. Графиня приглашала меня вместе с тобой
   присутствовать на собрании приезжего проповедника, - улыбаясь губами, сказал
   Селенин.
    - Да, я был, но ушел с отвращением, - сердито сказал Нехлюдов, досадуя
   на то, что Селенин отводит разговор на другое.
    - Ну, отчего ж с отвращением? Все-таки это проявление религиозного
   чувства, хотя и одностороннее, сектантское, - сказал Селенин.
    - Это какая-то дикая бессмыслица, - сказал Нехлюдов.
    - Ну, нет. Тут странно только то, что мы так мало знаем учение нашей
   церкви, что принимаем за какое-то новое откровение наши же основные догматы,
   - сказал Селенин, как бы торопясь высказать бывшему приятелю свои новые для
   него взгляды.
    Нехлюдов удивленно-внимательно посмотрел на Селенина. Селенин не
   опустил глаз, в которых выразилась не только грусть, но и
   недоброжелательство.
    - Да ты разве веришь в догматы церкви? - спросил Нехлюдов.
    - Разумеется, верю, - отвечал Селенин, прямо и мертво глядя в глаза
   Нехлюдову.
    Нехлюдов вздохнул.
    - Удивительно, - сказал он.
    - Впрочем, мы после поговорим, - сказал Селенин. - Иду, - обратился он
   к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. - Непременно надо
   видеться, - прибавил он, вздыхая. - Только застанешь ли тебя? Меня же всегда
   застанешь в семь часов, к обеду. Надеждинская, - он назвал номер. - Много с
   тех пор воды утекло, - прибавил он, уходя, опять улыбаясь одними губами.
    - Приду, если успею, - сказал Нехлюдов, чувствуя, что когда-то близкий
   и любимый им человек Селенин сделался ему вдруг, вследствие этого короткого
   разговора, чуждым, далеким и непонятным, если не враждебным.
   
   
   
   XXIII
   
    Когда Нехлюдов знал Селенина студентом, это был прекрасный сын, верный
   товарищ и по своим годам хорошо образованный светский человек, с большим
   тактом, всегда элегантный и красивый и вместе с тем необыкновенно правдивый
   и честный. Он учился прекрасно без особенного труда и без малейшего
   педантизма, получая золотые медали за сочинения.
    Он не на словах только, а в действительности целью своей молодой жизни
   ставил служение людям. Служение это он не представлял себе иначе, как в
   форме государственной службы, и потому, как только кончил курс, он
   систематически рассмотрел все деятельности, которым он мог посвятить свои
   силы, и решил, что он будет полезнее всего во втором отделении собственной
   канцелярии, заведующей составлением законов, и поступил туда. Но, несмотря
   на самое точное и добросовестное исполнение всего того, что от него
   требовалось, он не нашел в этой службе удовлетворения своей потребности быть
   полезным и не мог вызвать в себе сознания того, что он делает то, что
   должно. Неудовлетворенность эта, вследствие столкновений с очень мелочным и
   тщеславным ближайшим начальником, так усилилась, что он вышел из второго
   отделения и перешел в сенат. В сенате ему было лучше, но то же сознание
   неудовлетворительности преследовало его.
    Он не переставая чувствовал, что было совсем не то, чего он ожидал и
   что должно было быть. Тут, во время службы в сенате, его родные выхлопотали
   ему назначение камер-юнкером, и он должен был ехать в шитом мундире, в белом
   полотняном фартуке, в карете благодарить разных людей за то, что его
   произвели в должность лакея. Как он ни старался, он никак не мог найти
   разумного объяснения этой должности. И он еще больше, чем на службе,
   чувствовал, что это было "не то", а между тем, с одной стороны, не мог
   отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены,
   что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение
   это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие
   видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением,
   которое вызывало это назначение в некоторых людях.
    То же случилось с ним и по отношению женитьбы. Ему устроили, с точки
   зрения света, очень блестящую женитьбу. И он женился тоже преимущественно
   потому, что, отказавшись, он оскорбил бы, сделал бы больно и желавшей этого
   брака невесте, и тем, кто устраивал этот брак, и потому, что женитьба на
   молодой, миловидной, знатной девушке льстила его самолюбию и доставляла
   удовольствие. Но женитьба очень скоро оказалась еще более "не то", чем
   служба и придворная должность. После первого ребенка жена не захотела больше
   иметь детей и стала вести роскошную светскую жизнь, в которой и он
   волей-неволей должен был участвовать. Она не была особенно красива, была
   верна ему, и, казалось, не говоря уже о том, что она этим отравляла жизнь
   мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
   жизни, - она все-таки старательно вела ее. Всякие попытки его изменить эту
   жизнь разбивались, как о каменную стену, об ее уверенность, поддерживаемую
   всеми ее родными и знакомыми, что так нужно.
    Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было
   существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено
   совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное
   непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая,
   скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
   жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более "не
   то", чем служба и придворное назначение.
    Более же всего "не то" было его отношение к религии. Как и все люди его
   круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те
   путы религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда
   именно он освободился. Как человек серьезный и честный, он не скрывал этой
   своей свободы от суеверий официальной религии во время первой молодости,
   студенчества и сближения с Нехлюдовым. Но с годами и с повышениями его по
   службе и в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в
   обществе, эта духовная свобода стала мешать ему. Не говоря о домашних
   отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о том,
   что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось
   общественным мнением, - по службе приходилось беспрестанно присутствовать на
   молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день
   проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии,
   избежать которых нельзя было. Надо было, присутствуя при этих службах, одно
   из двух или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда не
...

---