Толстой Лев Николаевич

   толстой глянцевитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым
   почерком о том, что он написал о переводе Масловой в больницу врачу и что,
   по всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: "Любящий
   тебя старый товарищ", и под подписью "Масленников" был сделан удивительно
   искусный, большой и твердый росчерк.
    - Дурак! - не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в
   этом слове "товарищ" он чувствовал, что Масленников снисходил до него, то
   есть, несмотря на то, что исполнял самую нравственно грязную и постыдную
   должность, считал себя очень важным человеком и думал если не польстить, то
   показать, что он все-таки не слишком гордится своим величием, называя себя
   его товарищем.
   
   
   
   LIX
   
    Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый
   человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый,
   злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы
   можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем
   глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы
   скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он
   злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно.
    Люди, как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая
   река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то
   холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе
   зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает
   часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У
   некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям
   принадлежал Нехлюдов. Перемены эти происходили в нем и от физических и от
   духовных причин. И такая перемена произошла в нем теперь.
    То чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал
   после суда и после первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и
   заменилось после последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он
   решил, что не оставит ее, не изменит своего решения жениться на ней, если
   только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.
    На другой день своего посещения Масленникова он опять поехал в острог,
   чтобы увидать ее.
    Смотритель разрешил свидание, но не в конторе и не в адвокатской, а в
   женской посетительской. Несмотря на свое добродушие, смотритель был
   сдержаннее, чем прежде, с Нехлюдовым; очевидно, разговоры с Масленниковым
   имели последствием предписание большей осторожности с этим посетителем.
    - Видеться можно, - сказал он, - только, пожалуйста, насчет денег, как
   я просил вас... А что насчет перевода ее в больницу, как писал его
   превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не
   хочет, говорит: "Очень мне нужно за паршивцами горшки выносить..." Ведь это,
   князь, такой народ, - прибавил он.
    Нехлюдов ничего не отвечал и попросил допустить его к свиданию.
   Смотритель послал надзирателя, и Нехлюдов вошел за ним в пустую женскую
   посетительскую.
    Маслова уже была там и вышла из-за решетки тихая и робкая. Она близко
   подошла к Нехлюдову и, глядя мимо него, тихо сказала:
    - Простите меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
    - Не мне прощать вас... - начал было Нехлюдов.
    - Но только все-таки вы оставьте меня, - прибавила она, и в страшно
   скосившихся глазах, которыми она взглянула на него, Нехлюдов прочел опять
   напряженное и злое выражение.
    - Зачем же мне оставить вас?
    - Да уж так.
    - Отчего так?
    Она посмотрела на него опять тем же, как ему показалось, злым взглядом.
    - Ну, так вот что, - сказала она. - Вы меня оставьте, это я вам верно
   говорю. Не могу я. Вы это совсем оставьте, - сказала она дрожащими губами и
   замолчала. - Это верно. Лучше повешусь.
    Нехлюдов чувствовал, что в этом отказе ее была ненависть к нему,
   непрощенная обида, но было что-то и другое - хорошее и важное. Это в
   совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу
   уничтожило в душе Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему
   серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
    - Катюша, как я сказал, так и говорю, - произнес он особенно серьезно.
   - Я прошу тебя выйти за меня замуж. Если же ты не хочешь, и пока не хочешь,
   я, гак же как и прежде, буду там, где ты будешь, и поеду туда, куда тебя
   повезут.
    - Это ваше дело, я больше говорить не буду, - сказала она, и опять губы
   ее задрожали.
    Он тоже молчал, чувствуя себя не в силах говорить.
    - Я теперь еду в деревню, а потом поеду в Петербург, - сказал он,
   наконец оправившись. - Буду хлопотать по вашему, по нашему делу, и, бог
   даст, отменят приговор.
    - И не отменят - все равно. Я не за это, так за другое того стою... -
   сказала она, и он видел, какое большое усилие она сделала, чтобы удержать
   слезы. - Ну что же, видели Меньшова? - спросила она вдруг, чтобы скрыть свое
   волнение. - Правда ведь, что они не виноваты?
    - Да, я думаю.
    - Такая чудесная старушка, - сказала она.
    Он рассказал ей все, что узнал от Меньшова, и спросил, не нужно ли ей
   чего; она ответила, что ничего не нужно.
    Они опять помолчали.
    - Ну, а насчет больницы, - вдруг сказала она, взглянув на него своим
   косым взглядом, - если вы хотите, я пойду и вина тоже не буду пить...
    Нехлюдов молча посмотрел ей в глаза. Глаза ее улыбались.
    - Это очень хорошо, - только мог сказать он и простился с нею.
    "Да, да, она совсем другой человек", - думал Нехлюдов, испытывая после
   прежних сомнений совершенно новое, никогда не испытанное им чувство
   уверенности в непобедимости любви.
   
   
    Вернувшись после этого свидания в свою вонючую камеру, Маслова сняла
   халат и села на свое место нар, опустив руки на колена. В камере были
   только: чахоточная владимирская с грудным ребенком, старушка Меньшова и
   сторожиха с двумя детьми. Дьячкову дочь вчера признали душевнобольной и
   отправили в больницу. Остальные же все женщины стирали. Старушка лежала на
   нарах и спала; дети были в коридоре, дверь в который была отворена.
   Владимирская с ребенком на руках и сторожиха с чулком, который она не
   переставала вязать быстрыми пальцами, подошли к Масловой.
    - Ну, что, повидались? - спросили они.
    Маслова, не отвечая, сидела на высоких нарах, болтая не достающими до
   полу ногами.
    - Чего рюмишь? - сказала сторожиха. - Пуще всего не впадай духом. Эх,
   Катюха! Ну! - сказала она, быстро шевеля пальцами.
    Маслова не отвечала.
    - А наши стирать пошли. Сказывали, нынче подаяние большое. Наносили
   много, говорят, - сказала владимирская.
    - Финашка! - закричала сторожиха в дверь. - Куда, постреленок, забежал.
    И она вынула одну спицу и, воткнув ее в клубок и чулок, вышла в
   коридор.
    В это время послышался шум шагов и женский говор в коридоре, и
   обитательницы камеры в котах на босу ногу вошли в нее, каждая неся по
   калачу, а некоторые и по два. Федосья тотчас же подошла к Масловой.
    - Что ж, али что не ладно? - спросила Федосья, своими ясными голубыми
   глазами любовно глядя на Маслову. - А вот нам к чаю, - и она стала
   укладывать калачи на полочку.
    - Что ж, или раздумал жениться? - сказала Кораблева.
    - Нет, не раздумал, да я не хочу, - сказала Маслова. - Так и сказала.
    - Вот и дура! - сказала своим басом Кораблева.
    - Что ж, коли не жить вместе, на кой ляд жениться? - сказала Федосья.
    - Да ведь вот твой муж идет же с тобой, - сказала сторожиха.
    - Что ж, мы с ним в законе, - сказала Федосья. - А ему зачем закон
   принимать, коли не жить?
    - Во дура! Зачем? Да женись он, так он озолотит ее.
    - Он сказал: "Куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду", - сказала
   Маслова. - Поедет - поедет, не поедет - не поедет. Я просить не стану.
   Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все министры родные, -
   продолжала она, - только все-таки не нуждаюсь я им.
    - Известное дело! - вдруг согласилась Кораблева, разбирая свой мешок и,
   очевидно, думая о другом. - Что же, винца выпьем?
    - Я не стану, - отвечала Маслова. - Пейте сами.
    Конец первой части
   
   
   
    * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
   
   I
   
    Через две недели дело могло слушаться в сенате, и к этому времени
   Нехлюдов намеревался поехать в Петербург и в случае неудачи в сенате подать
   прошение на высочайшее имя, как советовал составивший прошение адвокат. В
   случае оставления жалобы без последствий, к чему, по мнению адвоката, надо
   быть готовым, так как кассационные поводы очень слабы, партия каторжных, в
   числе которых была Маслова, могла отправиться в первых числах июня, и потому
   для того, чтобы приготовиться к поездке за Масловой в Сибирь, что было
   твердо решено Нехлюдовым, надо было теперь же съездить по деревням, чтобы
   устроить там свои дела.
    Прежде всего Нехлюдов поехал в Кузминское, ближайшее большое
   черноземное имение, с которого получался главный доход. Он живал в этом
   имении в детстве и в юности, потом уже взрослым два раза был в нем и один
   раз по просьбе матери привозил туда управляющего-немца и поверял с ним
   хозяйство, так что он давно знал положение имения и отношения крестьян к
   конторе, то есть к землевладельцу. Отношения крестьян к землевладельцу были
   таковы, что крестьяне находились, говоря учтиво, в полной зависимости,
   выражаясь же просто, - в рабстве у конторы. Это было не живое рабство, как
   то, которое было отменено в шестьдесят первом году, рабство определенных лиц
   хозяину, но рабство общее всех безземельных или малоземельных крестьян
   большим землевладельцам вообще и преимущественно, а иногда и исключительно
   тем, среди которых жили крестьяне. Нехлюдов знал это, не мог не знать этого,
   так что на этом рабстве было основано хозяйство, а он содействовал
   устройству этого хозяйства. Но мало того что Нехлюдов знал это, он знал и
   то, что это было несправедливо и жестоко, и знал это со времен студенчества,
   когда он исповедовал и проповедовал учение Генри Джорджа и на основании этою
   учения отдал отцовскую землю крестьянам, считая владение землею таким же
   грехом в наше время, каким было владение крепостными пятьдесят лет тому
   назад. Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около
   двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для
   его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем
   отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему
   давала мать, но старался не думать об этом. Но смерть матери, наследство и
   необходимость распоряжения своим имуществом, то есть землею, опять подняли
   для него вопрос об его отношении к земельной собственности. За месяц тому
   назад Нехлюдов сказал бы себе, что изменить существующий порядок он не в
   силах, что управляет имением не он, - и более или менее успокоился бы, живя
   далеко от имения и получая с него деньги. Теперь же он решил, что, хотя ему
   предстоит поездка в Сибирь и сложное и трудное отношение с миром острогов,
   для которого необходимы деньги, он все-таки не может оставить дело в прежнем
   положении, а должен, в ущерб себе, изменить его. Для этого он решил не
   обрабатывать землю самому, а, отдав ее по недорогой цене крестьянам, дать им
   возможность быть независимыми от землевладельцев вообще. Не раз, сравнивая
   положение землевладельца с владельцем крепостных, Нехлюдов приравнивал
   отдачу земли крестьянам, вместо обработки ее работниками, к тому, что делали
   рабовладельцы, переводя крестьян с барщины на оброк. Это не было разрешение
   вопроса, но это был шаг к его разрешению: это был переход от более грубой к
   менее грубой форме насилия. Так он и намерен был поступить.
    Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою
   жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был
   молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии
   поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и тем охотнее разговаривавший
   с барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая белая коренная и
   поджарая, запаленная пристяжная могли идти шагом, чего им всегда очень
   хотелось.
    Ямщик рассказывал про управляющего в Кузминском, не зная того, что он
   везет хозяина. Нехлюдов нарочно не сказал ему.
    - Шикарный немец, - говорил поживший в городе и читавший романы
   извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху
   перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, -
   тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой - так куда годишься! -
   продолжал он. - Зимой, на рождестве, елка была в большом доме, я гостей
   возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил
   денег - страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
    Нехлюдов думал, что он совершенно равнодушен к тому, как управляет
   немец его имением и как пользуется. Но рассказ ямщика с длинной талией был
   неприятен ему. Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками,
   иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики
   за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими зеленями, над которыми
   поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей
   зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых
   виднелись пахари, - и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то
   неприятное, и когда он спрашивал себя: что? - то вспоминал рассказ ямщика о
   том, как немец хозяйничает в Кузминском.
    Приехав в Кузминское и занявшись делами, Нехлюдов забыл про это
   чувство.
    Просмотр конторских книг и разговор с приказчиком, который с наивностью
   выставлял выгоды малоземельности крестьян и того, что они окружены
   господской землей, еще больше утвердил Нехлюдова в намерении прекратить свое
   хозяйство и отдать всю землю крестьянам. Из конторских книг и разговоров с
   приказчиком он узнал, что, как и было прежде, две трети лучшей пахотной
   земли обрабатывались своими работниками усовершенствованными орудиями,
   остальная же треть земли обрабатывалась крестьянами наймом по пяти рублей за
   десятину, то есть за пять рублей крестьянин обязывался три раза вспахать,
   три раза заскородить и засеять десятину, потом скосить, связать или сжать и
   свезти на гумно, то есть совершить работы, стоящие по вольному дешевому
   найму по меньшей мере десять рублей за десятину. Платили же крестьяне
   работой за все, что им нужно было от конторы, самые дорогие цены. Они
   работали за луга, за лес, ботву от картофеля, и все почти были в долгу у
   конторы. Так, за запольные земли, отдаваемые внаймы крестьянам, бралось за
   десятину в четыре раза больше того, что цена ее могла приносить по расчету
   из пяти процентов.
    Все это Нехлюдов знал и прежде, но он теперь узнавал это как новое и
   только удивлялся тому, как мог он и как могут все люди, находящиеся в его
   положении, не видеть всей ненормальности таких отношений. Доводы
   управляющего о том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет
   весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть того, что он
   стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при
   такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в том, что он совершает
   хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части
   дохода. Он решил покончить это дело сейчас же, в этот свой приезд. Собрать и
   продать посеянный хлеб, распродать инвентарь и ненужные постройки - все это
   должен был сделать управляющий уже после него. Теперь же он просил
   управляющего собрать на другой день сходку крестьян трех деревень,
   окруженных землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о своем намерении
   и условиться в цене за отдаваемую землю.
    С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и
   готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел из конторы и, обдумывая
   предстоящее дело, прошелся вокруг дома, по цветникам, запущенным в нынешнем
   году (цветник был разбит против дома управляющего), по зарастающему цикорием
   lawn-tennis'y и по липовой аллее, где он обыкновенно ходил курить свою
   сигару и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери
   хорошенькая Киримова. Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра
   мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще раз
   вопрос о том, как ликвидировать все хозяйство, совершенно успокоившись в
   этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату большого дома,
   всегда отводившуюся для приема гостей.
    В небольшой чистой комнате этой с картинами видов Венеции и зеркалом
   между двух окон была поставлена чистая пружинная кровать и столик с графином
   воды, спичками и гасилкой. На большом столе у зеркала лежал его открытый
   чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и книги, взятые им с
   собою: русская - опыт исследования законов преступности, о том же одна
   немецкая и одна английская книга. Он хотел их читать в свободные минуты во
   время поездки по деревням, но нынче уж некогда было, и он собирался ложиться
   спать, чтобы завтра пораньше приготовиться к объяснению с крестьянами.
    В комнате в углу стояло старинное кресло красного дерева с
   инкрустациями, и вид этого кресла, которое он помнил в спальне матери, вдруг
   поднял в душе Нехлюдова совершенно неожиданное чувство. Ему вдруг жалко
   стало и дома, который развалится, и сада, который запустится, и лесов,
   которые вырубятся, и всех тех скотных дворов, конюшен, инструментных сараев,
   машин, лошадей, коров, которые хотя и не им, но - он знал - заводились и
   поддерживались с такими усилиями. Прежде ему казалось легко отказаться от
   всего этого, но теперь ему жалко стало не только этого, но и земли и
   половины дохода, который мог так понадобиться теперь. И тотчас к его услугам
   явились рассуждения, по которым выходило, что неблагоразумно и не следует
   отдавать землю крестьянам и уничтожать свое хозяйство.
    "Землей я не должен владеть. Не владея же землею, я не могу
   поддерживать все это хозяйство. Кроме того, si теперь уеду в Сибирь, и
   потому ни дом, ни имение мне не нужны", - говорил один голос. "Все это так,
   - говорил другой голос, - но, во-первых, ты не проведешь же всей жизни в
   Сибири. Если же ты женишься, то у тебя могут быть дети. И как ты получил
   имение в порядке, ты должен таким же передать его. Есть обязанность к земле.
   Отдать, уничтожить все очень легко, завести же все очень трудно. Главное же
   - ты должен обдумать свою жизнь и решить, что ты будешь делать с собой, и
   соответственно этому и распорядиться своей собственностью. А твердо ли в
   тебе это решение? Потом - истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так,
   как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться
   перед ними?" - спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что
   будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение. И чем больше он
   думал, тем больше и больше поднималось вопросов и тем они становились
   неразрешимее. Чтобы избавиться от этих мыслей, он лег в свежую постель и
   хотел заснуть с тем, чтобы завтра, на свежую голову, решить вопросы, в
   которых он теперь запутался. Но он долго не мог уснуть; в открытые окна
   вместе с свежим воздухом и светом луны вливалось кваканье лягушек,
   перебиваемое чаханьем и свистом соловьев далеких, из парка, и одного близко
   - под окном, в кусте распускавшейся сирени. Слушая соловьев и лягушек,
   Нехлюдов вспомнил о музыке дочери смотрителя; вспомнив о смотрителе, он
   вспомнил о Масловой, как у нее, так же, как кваканье лягушек, дрожали губы,
   когда она говорила: "Вы это совсем оставьте". Потом немец-управляющий стал
   спускаться к лягушкам. Надо было его удержать, но он не только слез, но
   сделался Масловой и стал упрекать его: "Я каторжная, а вы князь". "Нет, не
   поддамся", - подумал Нехлюдов, и очнулся, и спросил себя:
    "Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все
   равно. Надо только спать". И он сам стал спускаться туда, куда полез
   управляющий и Маслова, и там все кончилось.
   
   
   
   II
   
    На другой день Нехлюдов проснулся в девять часов утра. Молодой
   конторщик, прислуживавший барину, услыхав, что он шевелится, принес ему
   ботинки, такие блестящие, какими они никогда не были, и холодную чистейшую
   ключевую воду и объявил, что крестьяне собираются. Нехлюдов вскочил с
   постели, опоминаясь. Вчерашних чувств сожаления о том, что он отдает землю и
   уничтожает хозяйство, не было и следа. Он с удивлением вспоминал о них
   теперь. Теперь он радовался тому делу, которое предстояло ему, и невольно
   гордился им. Из окна его комнаты видна была поросшая цикорием площадка
   lawn-tennis'a, на которой, по указанию управляющего, собирались крестьяне.
   Лягушки недаром квакали с вечера. Погода была пасмурная. С утра шел тихий,
   без ветра, теплый дождичек, висевший капельками на листьях, на сучьях, на
   траве. В окне стоял, кроме запаха зелени, еще запах земли, просящей дождя.
   Нехлюдов несколько раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел, как
   крестьяне собирались на площадку. Одни за другими они подходили, снимали
   друг перед другом шапки и картузы и становились кружком, опираясь на палки.
   Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком
   пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать
   Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, - пускай прежде Нехлюдов
   напьется кофею или чаю, и то и другое готово.
    - Нет, уж я лучше пойду к ним, - сказал Нехлюдов, испытывая совершенно
   неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем
   разговоре с крестьянами.
    Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не
   смели думать, - отдать им за дешевую цену землю, то есть он шел сделать им
   благодеяние, а ему было чего-то совестно. Когда Нехлюдов подошел к
   собравшимся крестьянам и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы,
   он так смутился, что долго ничего не мог сказать. Дождичек мелкими
   капельками продолжал идти и оставался на волосах, бородах и на ворсе
   кафтанов крестьян. Крестьяне смотрели на барина и ждали, что он им скажет, а
   он так смутился, что ничего не мог сказать. Смущенное молчание разбил
   спокойный, самоуверенный немец-управляющий, считавший себя знатоком русского
   мужика и прекрасно, правильно говоривший по-русски. Сильный, перекормленный
   человек этот, так же как и сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст
   с худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками
   мужиков.
    - Вот князь хочет вам добро сделать - землю отдать, только вы того не
   стоите, - сказал управляющий.
    - Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много
   довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас
   не бросает, - начал рыжеватый мужик-краснобай.
    - Я затем и призвал вас, что хочу, если вы желаете этого, отдать вам
   всю землю, - проговорил Нехлюдов.
    Мужики молчали, как бы не понимая или не веря.
    - В каких, значит, смыслах землю отдать? - сказал один, средних лет,
   мужик в поддевке.
    - Отдать вам внаймы, чтобы вы пользовались за невысокую плату.
    - Разлюбезное дело, - сказал один старик.
    - Только бы в силу платеж был, - сказал другой.
...

---