Толстой Лев Николаевич

   первой молодости он за границей познакомился с Нехлюдовыми, влюбил в себя
   Наташу, девушку тоже уже не молодую, и женился на ней почти против желания
   матери, которая видела в этом браке mesalliance {неравный брак (франц.).}.
   Нехлюдов, хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим чувством,
   ненавидел своего зятя. Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств,
   самоуверенной ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру,
   которая могла так страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную натуру
   и в угоду ему могла заглушить все то хорошее, что было в ней. Нехлюдову
   всегда было мучительно больно думать, что Наташа - жена этого волосатого, с
   глянцевитой лысиной самоуверенного человека. Он не мог даже удерживать
   отвращения к его детям. И всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть
   матерью, испытывал чувство, подобное соболезнованию о том, что опять она
   чем-то дурным заразилась от этого чуждого им всем человека.
    Рагожинские приехали одни, без детей, - детей у них было двое: мальчик
   и девочка, - и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья
   Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата
   и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты,
   поехала туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом,
   днем освещавшемся лампою коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
    Наталья Ивановна пожелала войти в номер брата, чтобы оставить ему
   записку. Коридорный провел ее.
    Войдя в его маленькие две комнатки, Наталья Ивановна внимательно
   осмотрела их. На всем она увидала знакомую ей чистоту и аккуратность и
   поразившую ее совершенно новую для него скромность обстановки. На письменном
   столе она увидала знакомое ей пресс-папье с бронзовой собачкой; тоже знакомо
   аккуратно разложенные портфели и бумаги, и письменные принадлежности, и томы
   уложения о наказаниях, и английскую книгу Генри Джорджа, и французскую -
   Тарда с вложенным в нее знакомым ей кривым большим ножом слоновой кости.
    Присев к столу, она написала ему записку, в которой просила его прийти
   к ней непременно, нынче же, и, с удивлением покачивая головой на то, что она
   видела, вернулась к себе в гостиницу.
    Наталью Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса:
   его женитьба на Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все
   говорили про это, и его отдача земли крестьянам, которая тоже была всем
   известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным. Женитьба на
   Катюше, с одной стороны, нравилась Наталье Ивановне. Она любовалась этой
   решительностью, узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие
   времена до замужества, но вместе с тем ее брал ужас при мысли о том, что
   брат ее женится на такой ужасной женщине. Последнее чувство было сильнее, и
   она решила сколько возможно повлиять на него и удержать его, хотя она и
   знала, как это трудно.
    Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу;
   но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата.
   Игнатий Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности,
   легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь
   возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться,
   вызвать о себе разговоры.
    - Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе?
   - говорил он. - Если уж он хотел это сделать, мог продать им через
   крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок, граничащий с
   ненормальностью, - говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и
   требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его
   странном намерении.
   
   
   
   XXXII
   
    Вернувшись домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов
   тотчас же поехал к ней. Это было вечером. Игнатий Никифорович отдыхал в
   другой комнате, и Наталья Ивановна одна встретила брата. Она была в черном
   шелковом платье по талии, с красным бантом на груди, и черные волосы ее были
   взбиты и причесаны по-модному. Она, очевидно, старательно молодилась для
   ровесника-мужа. Увидав брата, она вскочила с дивана и быстрым шагом, свистя
   шелковой юбкой, вышла ему навстречу. Они поцеловались и, улыбаясь,
   посмотрели друг на друга. Совершился тот таинственный, невыразимый словами,
   многозначительный обмен взглядов, в котором все было правда, и начался обмен
   слов, в котором уже не было той правды. Они не видались со смерти матери.
    - Ты потолстела и помолодела, - сказал он.
    У нее сморщились губы от удовольствия.
    - А ты похудел.
    - Ну, что Игнатий Никифорович? - спросил Нехлюдов.
    - Он отдыхает. Он не спал ночь.
    Много бы тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды
   сказали, что то, что надо бы сказать, не сказано.
    - Я была у тебя.
    - Да, я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне
   ничего этого не нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, - все
   вещи.
    - Да, мне сказала Аграфена Петровна. Я была там Очень тебе благодарна.
   Но...
    В это время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.
    Они помолчали, покуда лакей расставлял чайный прибор. Наталья Ивановна
   перешла на кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.
    - Ну, что же, Дмитрий, я все знаю, - с решительностью сказала Наташа,
   взглянув на него.
    - Что ж, я очень рад, что ты знаешь.
    - Ведь разве ты можешь надеяться исправить ее после такой жизни? -
   сказала Наталья Ивановна.
    Он сидел, не облокотившись, прямо, на маленьком стуле и внимательно
   слушал ее, стараясь хорошенько понять и хорошенько ответить. Настроение,
   вызванное в нем последним свиданием с Масловой, еще продолжало наполнять его
   душу спокойной радостью и благорасположением ко всем людям.
    - Я не ее исправить, а себя исправить хочу, - ответил он.
    Наталья Ивановна вздохнула.
    - Есть другие средства, кроме женитьбы.
    - А я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня в тот мир, в
   котором я могу быть полезен.
    - Я не думаю, - сказала Наталья Ивановна, - чтобы ты мог быть счастлив.
    - Дело не в моем счастье.
    - Разумеется, но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива,
   не может даже желать этого.
    - Она и не желает.
    - Я понимаю, но жизнь...
    - Что жизнь?
    - Требует другого.
    - Ничего не требует, кроме того, чтобы мы делали, что должно, - сказал
   Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта мелкими
   морщинками, лицо.
    - Не понимаю, - сказала она, вздохнув.
    "Бедная, милая! Как она могла так измениться?" - думал Нехлюдов,
   вспоминая Наташу такою, какая она была незамужем, и испытывая к ней
   сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство.
    В это время в комнату вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив
   широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя
   своими очками, лысиной и черной бородой.
    - Здравствуйте, здравствуйте, - проговорил он, делая ненатуральные
   сознательные ударения.
    (Несмотря на то, что в первое время после женитьбы они старались
   сойтись на "ты", они остались на "вы".)
    Они пожали друг другу руку, и Игнатий Никифорович легко опустился на
   кресло.
    - Не помешаю я вашему разговору?
    - Нет, я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
    Как только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые руки, услыхал
   этот покровительственный, самоуверенный тон, кроткое настроение его
   мгновенно исчезло.
    - Да, мы говорили про его намерение, - сказала Наталья Ивановна. -
   Налить тебе? - прибавила она, взявшись за чайник.
    - Да, пожалуйста, какое, собственно, намерение?
    - Ехать в Сибирь с той партией арестантов, в которой находится женщина,
   перед которой я считаю себя виноватым, - выговорил Нехлюдов.
    - Я слышал, что не только сопровождать, но и более.
    - Да, и жениться, если только она этого захочет.
    - Вот как! Но если вам не неприятно, объясните мне ваши мотивы. Я не
   понимаю их.
    - Мотивы те, что женщина эта... что первый шаг ее на пути разврата... -
   Нехлюдов рассердился на себя за то, что не находил выражения. - Мотивы те,
   что я виноват, а наказана она.
    - Если наказана, то, вероятно, и она не невинна.
    - Она совершенно невинна.
    И Нехлюдов с ненужным волнением рассказал все дело.
    - Да, это упущение председательствующего и потому необдуманность ответа
   присяжных. Но на этот случай есть сенат.
    - Сенат отказал.
    - А отказал, то, стало быть, не было основательных поводов кассации, -
   сказал Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение о
   том, что истина есть продукт судоговорения. - Сенат не может входить в
   рассмотрение дела по существу. Если же действительно есть ошибка суда, то
   тогда надо просить на высочайшее имя.
    - Подано, но нет никакой вероятности успеха. Сделают справку в
   министерстве, министерство спросит сенат, сенат повторит свое решение, и,
   как обыкновенно, невинный будет наказан.
    - Во-первых, министерство не будет спрашивать сенат, - с улыбкой
   снисхождения сказал Игнатий Никифорович, - а вытребует подлинное дело из
   суда и если найдет ошибку, то и даст заключение в этом смысле, а во-вторых,
   невинные никогда, или по крайней мере как самое редкое исключение, бывают
   наказаны. А наказываются виновные, - не торопясь, с самодовольной улыбкой
   говорил Игнатий Никифорович.
    - А я так убедился в противном, - заговорил Нехлюдов с недобрым
   чувством к зятю, - я убедился, что большая половина людей, присужденных
   судами, невинна.
    - Это как же?
    - Невинны просто в прямом смысле слова, как невинна эта женщина в
   отравлении, как невинен крестьянин, которого я узнал теперь, в убийстве,
   которого он не совершал; как невинны сын и мать в поджоге, сделанном самим
   хозяином, которые чуть было не были обвинены.
    - Да, разумеется, всегда были и будут судебные ошибки. Человеческое
   учреждение не может быть совершенно.
    - А потом огромная доля невинных потому, что они, воспитавшись в
   известной среде, не считают совершаемые ими поступки преступлениями.
    - Простите, это несправедливо; всякий вор знает, что воровство нехорошо
   и что не надо воровать, что воровство безнравственно, - со спокойной,
   самоуверенной, все той же, несколько презрительной улыбкой, которая особенно
   раздражала Нехлюдова, сказал Игнатий Никифорович.
    - Нет, не знает; ему говорят: не воруй, а он видит и знает, что
   фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что правительство со всеми
   своими чиновниками, в виде податей, обкрадывает его не переставая.
    - Это уже и анархизм, - спокойно определил Игнатий Никифорович значение
   слов своего шурина.
    - Я не знаю, что это, я говорю, что есть, - продолжал Нехлюдов, -
   знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы,
   обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим
   достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку
   своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он
   знает, что вор не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая
   restitution {возмещение (франц.),} того, что у него украдено, есть его
   обязанность перед своей семьей.
    - Не понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не быть
   чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, - начал Игнатий
   Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист
   и что требования теории социализма состоят в том, чтобы разделить всю землю
   поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его,
   - если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более
   трудолюбивых и способных.
    - Никто и не думает делить землю поровну, земля не должна быть ничьей
   собственностью, не должна быть предметом купли и продажи или займа.
    - Право собственности прирожденно человеку. Без права собственности не
   будет никакого интереса в обработке земли. Уничтожьте право собственности, и
   мы вернемся к дикому состоянию, - авторитетно произнес Игнатий Никифорович,
   повторяя тот обычный аргумент в пользу права земельной собственности,
   который считается неопровержимым и состоит в том, что жадность к земельной
   собственности есть признак ее необходимости.
    - Напротив, только тогда земля не будет лежать впусте, как теперь,
   когда землевладельцы, как собака на сене, не допускают до земли тех, кто
   может, а сами не умеют эксплуатировать ее.
    - Послушайте, Дмитрий Иванович, ведь это совершенное безумие! Разве
   возможно в наше время уничтожение собственности земли? Я знаю, это ваш
   давнишний dada {конек (франц.).}. Но позвольте мне сказать вам прямо... - И
   Игнатий Никифорович побледнел, и голос его задрожал: очевидно, этот вопрос
   близко трогал его. - Я бы советовал вам обдумать этот вопрос хорошенько,
   прежде чем приступить к практическому разрешению его.
    - Вы говорите про мои личные дела?
    - Да. Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны
   нести те обязанности, которые вытекают из этого положения, должны
   поддерживать те условия быта, в которых мы родились и унаследовали от наших
   предков и которые должны передать нашим потомкам.
    - Я считаю своей обязанностью...
    - Позвольте, - не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, -
   я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я
   зарабатываю столько, что мы живем, и полагаю, что и дети будут жить
   безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не
   вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не
   могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать...
    - Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо
   читать и что не надо, - сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него
   холодеют руки и он не владеет собой, замолчал и стал пить чай,
   
   
   
   XXXIII
   
    - Ну, что дети? - спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.
    Сестра рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его
   матерью, и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала
   рассказывать про то, как ее дети играют в путешествие, точно так же, как
   когда-то он играл с своими двумя куклами - с черным арапом и куклой,
   называвшейся француженкой.
    - Неужели ты помнишь? - сказал Нехлюдов, улыбаясь.
    - И представь себе, они точно так же играют.
    Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже
   говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий
   разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости - о горе
   матери-Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
    Игнатий Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором
   убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.
    Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор
   на ту же тему, где все было не договорено, и оба собеседника не высказались,
   а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
    Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю
   его деятельность, и ему хотелось показать ему всю несправедливость его
   суждений. Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что
   зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять,
   и сестра, и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в
   душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и
   спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое
   представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным и преступным.
   Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.
    - Что же бы сделал суд? - спросил Нехлюдов.
    - Приговорил бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к
   каторжным работам.
    У Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.
    - Ну, и что ж бы было? - спросил он.
    - Было б справедливо.
    - Точно как будто справедливость составляет цель деятельности суда, -
   сказал Нехлюдов.
    - Что же другое?
    - Поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только
   административное орудие для поддержания существующего порядка вещей,
   выгодного нашему сословию.
    - Это совершенно новый взгляд, - с спокойной улыбкой сказал Игнатий
   Никифорович. - Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.
    - Теоретически, а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только
   сохранение общества в настоящем положении и для этого преследует и казнит
   как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так
   называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так
   называемые преступные типы.
    - Не могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так
   называемые политические, были казнимы потому, что они стоят выше среднего
   уровня. Большей частью это отбросы общества, столь же извращенные, хотя
   несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего
   уровня.
    - А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все
   сектанты - люди нравственные, твердые...
    Но Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают,
   когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его,
   продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.
    - Не могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание
   существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления...
    - Хорошо исправление в острогах, - вставил Нехлюдов.
    - ...или устранения, - упорно продолжал Игнатий Никифорович, -
   развращенных и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию
   общества.
    - То-то и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет
   средств делать это.
    - Это как? Я не понимаю, - насильно улыбаясь, спросил Игнатий
   Никифорович.
    - Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два -
   те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но
   которые вследствие смягчения нравов все более и более выходят из
   употребления, - сказал Нехлюдов.
    - Вот это и ново и удивительно от вас слышать.
    - Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того
   же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для
   общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но
   какой смысл имеет то, чтобы человека, развращенного праздностью и дурным
   примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной
   праздности, в сообщество самых развращенных людей? или перевезти зачем-то на
   казенный счет - каждый стоит более пятисот рублей - из Тульской губернии в
   Иркутскую или из Курской...
    - Но, однако, люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы
   не было этих путешествий и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим
   теперь.
    - Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди
   эти сидят там не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят
   этих людей до высшей степени порока и разврата, то есть увеличивают
   опасность.
    - Вы хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть
   усовершенствована.
    - Нельзя ее усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы
   дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью
   на тот же народ.
    - Но недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд,
   - опять, не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
    - Нельзя исправить эти недостатки, - возвышая голос, говорил Нехлюдов.
    - Так что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек
   предлагал, выкалывать глаза? - сказал Игнатий Никифорович, победоносно
   улыбаясь.
    - Да, это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь
   делается, и жестоко и не только не целесообразно, но до такой степени глупо,
   что нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком
   нелепом и жестоком деле, как уголовный суд.
    - А я вот участвую в этом, - бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
    - Это ваше дело. Но я не понимаю этого.
    - Я думаю, что вы многого не понимаете, - сказал дрожащим голосом
   Игнатий Никифорович.
    - Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить
   несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить
   только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил
   чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит
   только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
    - Я бы не служил, если бы так думал, - сказал Игнатий Никифорович и
   встал.
    Нехлюдов увидал особенный блеск под очками зятя. "Неужели это слезы?" -
   подумал Нехлюдов. И действительно, это были слезы оскорбления. Игнатий
   Никифорович, подойдя к окну, достал платок, откашливаясь, стал протирать
   очки и, сняв их, отер и глаза. Вернувшись к дивану, Игнатий Никифорович
   закурил сигару и больше ничего не говорил. Нехлюдову стало больно и стыдно
   за то, что он до такой степени огорчил зятя и сестру, в особенности потому,
   что он завтра уезжал и больше не увидится с ними. В смущенном состоянии он
   простился с ними и поехал домой.
    "Очень может быть, что правда то, что я говорил, - по крайней мере он
   ничего не возразил мне. Но не так надо было говорить. Мало же я изменился,
   если я мог так увлечься недобрым чувством и так оскорбить его и огорчить
   бедную Наташу", - думал он.
   
   
   
   XXXIV
   
    Партия, в которой шла Маслова, отправлялась с вокзала в три часа, и
   потому, чтобы видеть выход партии из острога и с ней вместе дойти до вокзала
   железной дороги, Нехлюдов намеревался приехать в острог раньше двенадцати.
    Укладывая вещи и бумаги, Нехлюдов остановился на своем дневнике,
   перечитал некоторые места и то, что было записано в нем последнее. Последнее
   перед отъездом в Петербург было записано: "Катюша не хочет моей жертвы, а
   хочет своей. Она победила, и я победил. Она радует меня той внутренней
   переменой, которая, мне кажется, - боюсь верить, - происходит в ней. Боюсь
   верить, но мне кажется, что она оживает". Туг же, вслед за этим, было
   написано: "Пережил очень тяжелое и очень радостное. Узнал, что она нехорошо
   вела себя в больнице. И вдруг сделалось ужасно больно. Не ожидал, как
   больно. С отвращением и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил о
   себе, о том, как я много раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в том,
   за что ненавидел ее, и вдруг в одно и то же время я стал противен себе, а
   она жалка, и мне стало очень хорошо. Только бы всегда вовремя успеть увидать
   бревно в своем глазу, как бы мы были добрее". На нынешнее число он записал:
   "Был у Наташи и как раз от довольства собой был недобр, зол, и осталось
   тяжелое чувство. Ну, да что же делать? С завтрашнего дня новая жизнь.
   Прощай, старая, и совсем. Много набралось впечатлений, но все еще не могу
   свести к единству".
    Проснувшись на другое утро, первым чувством Нехлюдова было раскаяние о
...

---