Толстой Лев Николаевич

   опасность, остановились и стали размещаться, скидывая движениями плеча
   тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки.
    Садовник, разговаривавший с Тарасом, сидел не на своем месте и ушел на
   свое, так что подле и против Тараса были три места. Трое рабочих сели на
   этих местах, но, когда Нехлюдов подошел к ним, вид его господской одежды так
   смутил их, что они встали, чтобы уйти, но Нехлюдов просил их остаться, а сам
   присел на ручку лавки к проходу.
    Один из двух рабочих, человек лет пятидесяти, с недоумением и даже с
   испугом переглянулся с молодым. То, что Нехлюдов, вместо того чтобы, как это
   свойственно господину, ругать и гнать их, уступил им место, очень удивило и
   озадачило их. Они даже боялись, как бы чего-нибудь от этого не случилось для
   них худого. Увидав, однако, что тут не было никакого подвоха и что Нехлюдов
   просто разговаривал с Тарасом, они успокоились, велели малому сесть на мешок
   и потребовали, чтобы Нехлюдов сел на свое место. Сначала пожилой рабочий,
   сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в
   лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с
   Нехлюдовым и Тарасом, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой
   кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его
   особенное внимание. Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на
   торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с
   половиной месяца и везя домой заработанные рублей по десять денег на брата,
   так как часть заработков дана была вперед при наемке. Работа их, как он
   рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с
   двухчасовым отдыхом в обеде.
    - Которые без привычки, тем, известно, трудно, - говорил он, - а
   обтерпелся - ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи
   были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать стало
   легко.
    Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в
   заработки и весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему
   брату, теперь племяннику, заведовавшему хозяйством, сам же проживал из
   заработанных пятидесяти - шестидесяти рублей в год два-три рубля на
   баловство: на табак и спички.
    - Грешен, когда с устатку и водочки выпьешь, - прибавил он, виновато
   улыбаясь.
    Рассказал он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик
   угостил их нынче перед отъездом полведеркой, как один из них помер, а
   другого везут больного. Больной, про которого он говорил, сидел в этом же
   вагоне в углу. Это был молодой мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его,
   очевидно, извела и изводила лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик
   таким строгим, страдальческим взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не
   стал тревожить его расспросами, а посоветовал старшему купить хины и написал
   ему на бумажке название лекарства. Он хотел дать денег, но старый работник
   сказал, что не нужно: он свои отдаст.
    - Ну, сколько ни ездил, таких господ не видал. Не то чтобы тебя в шею,
   а он еще место уступил. Всякие, значит, господа есть, - заключил он,
   обращаясь к Тарасу.
    "Да, совсем новый, другой, новый мир", - думал Нехлюдов, глядя на эти
   сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и
   измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми
   людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей
   трудовой и человеческой жизни.
    "Вот он, le vrai grand monde", - думал Нехлюдов, вспоминая фразу,
   сказанную князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных
   с их ничтожными, жалкими интересами.
    И он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый,
   неизвестный и прекрасный мир.
    Конец второй части
   
   
   
    * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
   
   I
   
    Партия, с которой шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми
   Маслова шла по железной дороге и на пароходе с уголовными, и только в этом
   городе Нехлюдову удалось выхлопотать перемещение ее к политическим, как это
   советовала ему Богодуховская, шедшая с этой же партией.
    Переезд до Перми был очень тяжел для Масловой и физически и
   нравственно. Физически - от тесноты, нечистоты и отвратительных насекомых,
   которые не давали покоя, и нравственно - от столь же отвратительных мужчин,
   которые, так же как насекомые, хотя и переменялись с каждым этапом, везде
   были одинаково назойливы, прилипчивы и не давали покоя. Между арестантками и
   арестантами, надзирателями и конвойными так установился обычай цинического
   разврата, что всякой, в особенности молодой, женщине, если она не хотела
   пользоваться своим положением женщины, надо было быть постоянно настороже. И
   это всегдашнее положение страха и борьбы было очень тяжело. Маслова же
   особенно подвергалась этим нападкам и по привлекательности своей наружности,
   и по известному всем ее прошедшему. Тот решительный отпор, который она
   давала теперь пристававшим к ней мужчинам, представлялся им оскорблением и
   вызывал в них против нее еще и озлобление. Облегчало ее положение в этом
   отношении близость ее с Федосьей и Тарасом, который, узнав о тех нападениях,
   которым подвергалась его жена, пожелал арестоваться, чтобы защищать ее, и с
   Нижнего ехал как арестант, вместе с заключенными.
    Перевод в отделение политических улучшил положение Масловой во всех
   отношениях. Не говоря о том, что политические лучше помещались, лучше
   питались, подвергались меньшим грубостям, перевод Масловой к политическим
   улучшил ее положение тем, что прекратились эти преследования мужчин, и можно
   было жить без того, чтобы всякую минуту ей не напоминали о том ее прошедшем,
   которое она так хотела забыть теперь. Главное же преимущество этого перевода
   состояло в том, что она узнала некоторых людей, имевших на нее решительное и
   самое благотворное влияние.
    Помещаться на этапах Масловой разрешено было с политическими, но идти
   она в качестве здоровой женщины должна была с уголовными. Так она шла все
   время от самого Томска. С нею вместе шли также пешком двое политических:
   Марья Павловна Щетинина, та самая красивая девушка с бараньими глазами,
   которая поразила Нехлюдова при свидании с Богодуховской, и ссылавшийся в
   Якутскую область некто Симонсон, тот самый черный лохматый человек с глубоко
   ушедшими под лоб глазами, которого Нехлюдов тоже заметил на этом свидании.
   Марья Павловна шла пешком потому, что уступила свое место на подводе
   уголовной беременной женщине; Симонсон же потому, что считал несправедливым
   пользоваться классовым преимуществом. Эти трое отдельно от других
   политических, выезжавших позднее на подводах, выходили с уголовными рано
   утром. Так это и было на последнем этапе перед большим городом, на котором
   партию принял новый конвойный офицер.
    Было раннее ненастное сентябрьское утро. Шел то снег, то дождь с
   порывами холодного ветра. Все арестанты партии, четыреста человек мужчин и
   около пятидесяти женщин, уже были на дворе этапа и частью толпились около
   конвойного-старшого, раздававшего старостам кормовые деньги на двое суток,
   частью закупали съестное у впущенных на двор этапа торговок. Слышался гул
   голосов арестантов, считавших деньги, покупавших провизию, и визгливый говор
   торговок.
    Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные
   платками, вышли на двор из помещения этапа и направились к торговкам,
   которые, сидя за ветром у северной стены палей, одна перед другой предлагали
   свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину,
   яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
    Симонсон, в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх
   шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых
   животных), был тоже на дворе, дожидаясь выхода партии. Он стоял у крыльца и
   вписывал в записную книжку пришедшую ему мысль. Мысль заключалась в
   следующем:
    "Если бы, - писал он, - бактерия наблюдала и исследовала ноготь
   человека, она признала бы его неорганическим существом. Точно так же и мы
   признали земной шар, наблюдая его кору, существом неорганическим. Это
   неверно".
    Сторговав яиц, связку бубликов, рыбы и свежего пшеничного хлеба,
   Маслова укладывала все это в мешок, а Марья Павловна рассчитывалась с
   торговками, когда среди арестантов произошло движение. Все замолкло, и люди
   стали строиться. Вышел офицер и делал последние перед выходом распоряжения.
    Все шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и
   соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный
   крик офицера, удары по телу и плач ребенка. Все затихло на мгновение, а
   потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна
   подвинулись к месту шума.
   
   
   
   II
   
    Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее:
   офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою
   рукой ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая
   произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой
   разбитое в кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно
   визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах
   длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
    - Я тебя (неприличное ругательство) научу рассуждать (опять
   ругательство); бабам отдашь, - кричал офицер. - Надевай.
    Офицер требовал, чтобы были надеты наручни на общественника, шедшего в
   ссылку и во всю дорогу несшего на руках девочку, оставленную ему умершей в
   Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя в наручнях нести
   ребенка, раздражали бывшего не в духе офицера, и он избил не покорившегося
   сразу арестанта {Факт, описанный в книге Д. А. Линева "По этапу". (Прим. Л,
   Н. Толстого.)}.
    Против избитого стояли конвойный солдат и чернобородый арестант с
   надетой на одну руку наручней и мрачно смотревший исподлобья то на офицера,
   то на избитого арестанта с девочкой. Офицер повторил конвойному приказание
   взять девочку. Среди арестантов все слышнее и слышнее становилось гоготание.
    - От Томска шли, не надевали, - послышался хриплый голос из задних
   рядов.
    - Не щенок, а ребенок.
    - Куда ж ему девчонку деть?
    - Не закон это, - сказал еще кто-то.
    - Это кто? - как ужаленный, закричал офицер, бросаясь в толпу. - Я тебе
   покажу закон. Кто сказал? Ты? Ты?
    - Все говорят. Потому... - сказал широколицый приземистый арестант.
    Он не успел договорить. Офицер обеими руками стал бить его по лицу.
    - Вы бунтовать! Я вам покажу, как бунтовать. Перестреляю, как собак.
   Начальство только спасибо скажет. Бери девчонку!
    Толпа затихла. Отчаянно кричавшую девочку вырвал один конвойный, другой
   стал надевать наручни покорно подставившему свою руку арестанту.
    - Снеси бабам, - крикнул офицер конвойному, оправляя на себе портупею
   шашки.
    Девчонка, стараясь выпростать ручонки из платка, с налитым кровью лицом
   не переставая визжала. Из толпы выступила Марья Павловна и подошла к
   конвойному.
    - Господин офицер, позвольте я понесу девочку.
    Конвойный солдат с девочкой остановился.
    - Ты кто? - спросил офицер.
    - Я политическая.
    Очевидно, красивое лицо Марьи Павловны с ее прекрасными выпуклыми
   глазами (он уже видел ее при приемке) подействовало на офицера. Он молча
   посмотрел на нее, как будто что-то взвешивая.
    - Мне все равно, несите, коли хотите. Вам хорошо жалеть их, а убежит,
   кто отвечать будет?
    - Как же он с девочкой убежит? - сказала Марья Павловна.
    - Мне некогда с вами разговаривать. Берите, коли хотите.
    - Прикажете отдать? - спросил конвойный.
    - Отдай.
    - Иди ко мне, - говорила Марья Павловна, стараясь приманить к себе
   девочку.
    Но тянувшаяся к отцу с рук конвойного девочка продолжала визжать и не
   хотела идти к Марье Павловне.
    - Постойте, Марья Павловна, она ко мне пойдет, - сказала Маслова,
   доставая бублик из мешка.
    Девчонка знала Маслову и, увидав ее лицо и бублик, пошла к ней.
    Все затихло. Ворота отворили, партия выступила наружу, построилась;
   конвойные опять пересчитали; уложили, увязали мешки, усадили слабых. Маслова
   с девочкой на руках стала к женщинам рядом с Федосьей. Симонсон, все время
   следивший за тем, что происходило, большим решительным шагом подошел к
   офицеру, окончившему все распоряжения и садившемуся уже в свой тарантас.
    - Вы дурно поступили, господин офицер, - сказал Симонсон.
    - Убирайтесь на свое место, не ваше дело.
    - Мое дело сказать вам, и я сказал, что вы дурно поступили, - сказал
   Симонсон, глядя пристально в лицо офицера из-под своих густых бровей.
    - Готово? Партия, марш, - крикнул офицер, не обращая внимания на
   Симонсона, и, взявшись за плечо солдата-кучера, влез в тарантас.
    Партия тронулась и, растянувшись, вышла на грязную, окопанную с двух
   сторон канавами разъезженную дорогу, шедшую среди сплошного леса.
   
   
   
   III
   
    После развратной, роскошной и изнеженной жизни последних шести лет в
   городе и двух месяцев в остроге с уголовными жизнь теперь с политическими,
   несмотря на всю тяжесть условий, в которых они находились, казалась Катюше
   очень хорошей. Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хорошей
   пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение
   же с новыми товарищами открыло ей такие интересы в жизни, о которых она не
   имела никакого понятия. Таких чудесных людей, как она говорила, как те, с
   которыми она шла теперь, она не только не знала, но и не могла себе и
   представить.
    - Вот плакала, что меня присудили, - говорила она. - Да я век должна
   бога благодарить. То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы.
    Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми,
   и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти
   шли за народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и
   жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее
   особенно ценить этих людей и восхищаться ими.
    Она восхищалась всеми своими новыми сотоварищами; но больше всех она
   восхищалась Марьей Павловной, и не только восхищалась ей, но полюбила ее
   особенной, почтительной и восторженной любовью. Ее поражало то, что эта
   красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках,
   держала себя как самая простая работница, отдавала с себя другим все, что
   присылал ей ее богатый брат, и одевалась и обувалась не только просто, но
   бедно, не обращая никакого внимания на свою наружность. Эта черта -
   совершенное отсутствие кокетства - особенно удивляла и потому прельщала
   Маслову. Маслова видела, что Марья Павловна знала и даже что ей приятно было
   знать, что она красива, но что она не только не радовалась тому впечатлению,
   которое производила на мужчин ее наружность, но боялась этого и испытывала
   прямое отвращение и страх к влюблению. Товарищи ее, мужчины, знавшие это,
   если и чувствовали влечение к ней, то уж не позволяли себе показывать этого
   ей и обращались с ней, как с товарищем-мужчиной. Но незнакомые люди часто
   приставали к ней, и от них, как она рассказывала, спасала ее ее большая
   физическая сила, которой она особенно гордилась. "Один раз, - как она,
   смеясь, рассказывала, - ко мне пристал на улице какой-то господин и ни за
   что не хотел отстать, так я так потрясла его, что он испугался и убежал от
   меня".
    Стала она революционеркой, как она рассказывала, потому, что с детства
   чувствовала отвращение к господской жизни, а любила жизнь простых людей, и
   ее всегда бранили за то, что она в девичьей, в кухне, в конюшне, а не в
   гостиной.
    - А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и
   дамами скучно, - рассказывала она. - Потом, когда я стала понимать, я
   увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не было, отца я не
   любила, и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей
   на фабрику.
    После фабрики она жила в деревне, потом приехала в город и на квартире,
   где была тайная типография, была арестована и приговорена к каторге. Марья
   Павловна не рассказывала никогда этого сама, но Катюша узнала от других, что
   приговорена она была к каторге за то, что взяла на себя выстрел, который во
   время обыска был сделан в темноте одним из революционеров.
    С тех пор как Катюша узнала ее, она видела, что где бы она ни была, при
   каких бы ни было условиях, она никогда не думала о себе, а всегда была
   озабочена только тем, как бы услужить, помочь кому-нибудь в большом или
   малом. Один из теперешних товарищей ее, Новодворов, шутя говорил про нее,
   что она предается спорту благотворения. И это была правда. Весь интерес ее
   жизни состоял, как для охотника найти дичь, в том, чтобы найти случай
   служения другим. И этот спорт сделался привычкой, сделался делом ее жизни. И
   делала она это так естественно, что все, знавшие ее, уже не ценили, а
   требовали этого.
    Когда Маслова поступила к ним, Марья Павловна почувствовала к ней
   отвращение, гадливость. Катюша заметила это, но потом также заметила, что
   Марья Павловна, сделав усилие над собой, стала с ней особенно ласкова и
   добра. И ласка и доброта такого необыкновенного существа так тронули
   Маслову, что она всей душой отдалась ей, бессознательно усваивая ее взгляды
   и невольно во всем подражая ей. Эта преданная любовь Катюши тронула Марью
   Павловну, и она также полюбила Катюшу.
    Женщин этих сближало еще и то отвращение, которое обе они испытывали к
   половой любви. Одна ненавидела эту любовь потому, что изведала весь ужас ее;
   другая потому, что, не испытав ее, смотрела на нее как на что-то непонятное
   и вместе с тем отвратительное и оскорбительное для человеческого
   достоинства.
   
   
   
   IV
   
    Влияние Марьи Павловны было одно влияние, которому подчинялась Маслова.
   Оно происходило оттого, что Маслова полюбила Марью Павловну. Другое влияние
   было влияние Симонсона. И это влияние происходило оттого, что Симонсон
   полюбил Маслову.
    Все люди живут и действуют отчасти по своим мыслям, отчасти по мыслям
   других людей. В том, насколько люди живут по своим мыслям и насколько по
   мыслям других людей, состоит одно из главных различий людей между собою.
   Одни люди в большинстве случаев пользуются своими мыслями, как умственной
   игрой, обращаются с своим разумом, как с маховым колесом, с которого снят
   передаточный ремень, а в поступках своих подчиняются чужим мыслям - обычаю,
   преданию, закону; другие же, считая свои мысли главными двигателями всей
   своей деятельности, почти всегда прислушиваются к требованиям своего разума
   и подчиняются ему, только изредка, и то после критической оценки, следуя
   тому, что решено другими. Такой человек был Симонсон. Он все поверял, решал
   разумом, а что решал, то и делал.
    Решив еще гимназистом, что нажитое его отцом, бывшим интендантским
   чиновником, нажито нечестно, он объявил отцу, что состояние это надо отдать
   народу. Когда же отец не только не послушался, но разбранил его, он ушел из
   дома и перестал пользоваться средствами отца. Решив, что все существующее
   зло происходит от необразованности народа, он, выйдя из университета,
   сошелся с народниками, поступил в село учителем и смело проповедовал и
   ученикам и крестьянам все то, что считал справедливым, и отрицал то, что
   считал ложным.
    Его арестовали и судили.
    Во время суда он решил, что судьи не имеют права судить его, и высказал
   это. Когда же судьи не согласились с ним и продолжали его судить, то он
   решил, что не будет отвечать, и молчал на все их вопросы. Его сослали в
   Архангельскую губернию. Там он составил себе религиозное учение,
   определяющее всю его деятельность. Религиозное учение это состояло в том,
   что все в мире живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем
   мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела,
   которое мы не можем обнять, и что поэтому задача человека, как частицы
   большого организма, состоит в поддержании жизни этого организма и всех живых
   частей его. И потому он считал преступлением уничтожать живое: был против
   войны, казней и всякого убийства не только людей, но и животных. По
   отношению к браку у него была тоже своя теория, состоявшая в том, что
   размножение людей есть только низшая функция человека, высшая же состоит в
   служении уже существующему живому. Он находил подтверждение этой мысли в
   существовании фагоцитов в крови. Холостые люди, по его мнению, были те же
   фагоциты, назначение которых состояло в помощи слабым, больным частям
   организма. Он так и жил с тех пор, как решил это, хотя прежде, юношей,
   предавался разврату. Он признавал себя теперь, так же как и Марью Павловну,
   мировыми фагоцитами.
    Любовь его к Катюше не нарушала этой теории, так как он любил
   платонически, полагая, что такая любовь не только не препятствует фагоцитной
   деятельности служения слабым, но еще больше воодушевляет к ней.
    Но кроме того, что нравственные вопросы он решал по-своему, он решал
   по-своему и большую часть практических вопросов. У него на все практические
   дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько
   отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить печи, как освещаться.
    С этим вместе Симонсон был чрезвычайно робок с людьми и скромен. Но
   когда он решал что-нибудь, ничто уже не могло остановить его.
    Вот этот-то человек и имел решительное влияние на Маслову тем, что
   полюбил ее. Маслова женским чутьем очень скоро догадалась об этом, и
   сознание того, что она могла возбудить любовь в таком необыкновенном
   человеке, подняло ее в своем собственном мнении. Нехлюдов предлагал ей брак
   по великодушию и по тому, что было прежде; но Симонсон любил ее такою, какою
   она была теперь, и любил просто за то, что любил. Кроме того, она
   чувствовала, что Симонсон считает ее необыкновенной, отличающейся от всех
   женщиной, имеющей особенные высокие нравственные свойства. Она хорошенько не
   знала, какие свойства он приписывает ей, но на всякий случай, чтобы не
   обмануть его, старалась всеми силами вызвать в себе самые лучшие свойства,
   какие только она могла себе представить. И это заставляло ее стараться быть
   такой хорошей, какой она только могла быть.
    Началось это еще в тюрьме, когда при общем свидании политических она
   заметила на себе особенно упорный из-под нависшего лба и бровей взгляд его
   невинных, добрых темно-синих глаз. Еще тогда она заметила, что это человек
   особенный и особенно смотрит на нее, и заметила это невольно поражающее
   соединение в одном лице суровости, которую производили торчащие волосы и
   нахмуренные брови, детской доброты и невинности взгляда. Потом, в Томске,
   когда ее перевели к политическим, она вновь увидала его. И несмотря на то,
   что между ними не было сказано ни одного слова, во взгляде, которым они
   обменялись, было признание того, что они помнят и важны друг для друга.
   Разговоров значительных между ними и потом не было, но Маслова чувствовала,
   что, когда он говорил при ней, его речь была обращена к ней и что он говорил
   для нее, стараясь выражаться как можно понятнее. Особенно же сближение их
   началось с того времени, как он пошел пешком с уголовными.
   
   
   
   V
   
    От Нижнего до Перми Нехлюдову удалось видеться с Катюшей только два
   раза: один раз в Нижнем, перед посадкой арестантов на затянутую сеткой
   баржу, и другой раз в Перми, в конторе тюрьмы. И в оба эти свиданья он нашел
   ее скрытной и недоброй. На вопросы его, хорошо ли ей и не нужно ли ей чего,
   она отвечала уклончиво, смущенно и с тем, как ему казалось, враждебным
   чувством упрека, которое и прежде проявлялось в ней. И это ее мрачное
   настроение, происходившее только от тех преследований мужчин, которым она
   подвергалась в это время, мучало Нехлюдова. Он боялся, чтобы под влиянием
   тех тяжелых и развращающих условий, в которых она находилась во время
   переезда, она не впала бы вновь в то прежнее состояние разлада самой с собой
   и отчаянности в жизни, в котором она раздражалась против него и усиленно
   курила и пила вино, чтобы забыться. Но он не мог ничем помочь ей, потому что
   во все это первое время пути не имел возможности видеться с нею. Только
   после перевода ее к политическим он не только убедился в неосновательности
...

---