Толстой Лев Николаевич

    - Нет, да это поразительное дело, - сказал Нехлюдов и рассказал вкратце
   сущность дела: люди в деревне собирались читать Евангелие, пришло начальство
   и разогнало их. Следующее воскресенье опять собрались, тогда позвали
   урядника, составили акт, и их предали суду. Судебный следователь допрашивал,
   товарищ прокурора составил обвинительный акт, судебная палата утвердила
   обвинение, и их предали суду. Товарищ прокурора обвинял, на столе были
   вещественные доказательства - Евангелие, и их приговорили в ссылку. - Это
   что-то ужасное, - говорил Нехлюдов. - Неужели это правда?
    - Что же вас тут удивляет?
    - Да все; ну, я понимаю урядника, которому велено, но товарищ
   прокурора, который составлял акт, ведь он человек образованный.
    - В этом-то и ошибка, что мы привыкли думать, что прокуратура,
   судейские вообще - это какие-то новые либеральные люди. Они и были когда-то
   такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только
   двадцатым числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и
   ограничиваются все его принципы. Он кого хотите будет обвинять, судить,
   приговаривать.
    - Да неужели существуют законы, по которым можно сослать человека за
   то, что он вместе с другими читает Евангелие?
    - Не только сослать в места не столь отдаленные, но в каторгу, если
   только будет доказано, что, читая Евангелие, они позволили себе толковать
   его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование. Хула
   на православную веру при народе и по статье сто девяносто шестой - ссылка на
   поселение.
    - Да не может быть.
    - Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, - продолжал
   адвокат, - что не могу без благодарности видеть их, потому что если я не в
   тюрьме, и вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести
   каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным - самое
   легкое дело.
    - Но если так и все зависит от произвола прокурора и лиц, могущих
   применять и не применять закон, так зачем же суд?
    Адвокат весело расхохотался.
    - Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия. Что ж,
   можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня
   ученых, литераторов, художников. Тогда и поговорим об общих вопросах, -
   сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: "общие вопросы". - С
   женой знакомы. Приезжайте.
    - Да, постараюсь, - отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит
   неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не быть вечером у
   адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
    Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд не
   имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не
   применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: "философия" и
   "общие вопросы", показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат, и
   вероятно и друзья адвоката, смотрят на вещи и как, несмотря на все свое
   теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще
   гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.
   
   
   
   XII
   
    До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял
   извозчика и поехал к острогу. На одной из улиц извозчик, человек средних
   лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный
   строящийся дом.
    - Вон какой домина занесли, - сказал он, как будто он отчасти был
   виновником этой постройки и гордился этим.
    Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном,
   необыкновенном стиле. Прочные леса из больших сосновых бревен, схваченных
   железными скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли ее от улицы
   тесовой оградой. По подмостям лесов сновали, как муравьи, забрызганные
   известью рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх вносили
   тяжелые и вниз пустые носилки и кадушки.
    Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя у лесов,
   что-то указывая наверх, говорил почтительно слушающему владимирцу-рядчику.
   Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали нагруженные
   подводы.
    "И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те,
   которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что, в то время
   как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках
   перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно
   строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку,
   одному из тех самых, которые разоряют и грабят их", - думал Нехлюдов, глядя
   на этот дом.
    - Да, дурацкий дом, - сказал он вслух свою мысль.
    - Как дурацкий? - с обидой возразил извозчик. - Спасибо, народу работу
   дает, а не дурацкий.
    - Да ведь работа ненужная.
    - Стало быть, нужная, коли строят, - возразил извозчик, - народ
   кормится.
    Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес.
   Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко было
   говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
    - И что этого народа нынче в город валит - страсть, - сказал он,
   поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с
   пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
    - Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.
    - Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяева швыряются
   народом, как щепками. Везде полно.
    - Отчего же это так?
    - Размножилось. Деваться некуда.
    - Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
    - Нечего в деревне делать. Земли нет.
    Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что,
   как нарочно, ударяешься все больным местом, а кажется это только потому, что
   только удары по больному месту заметны.
    "Неужели везде то же самое?" - подумал он и стал расспрашивать
   извозчика о том, сколько в их деревне земли, и сколько у самого извозчика
   земли, и зачем он живет в городе.
    - Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, - охотно
   разговорился извозчик. -
    У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да
   управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
    - А нельзя нанять земли?
    - Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к
   рукам прибрали. У них не укупишь, - сами работают. У нас француз владеет, у
   прежнего барина купил. Не сдает - да и шабаш.
    - Какой француз?
    - Дюфар француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
   делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь
   он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
   хороший. Только жена у него из русских, - такая-то собака, что не приведи
   бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают,
   я чай.
   
   
   
   XIII
   
    С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он
   нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том
   соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа
   и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился
   и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу. Добродушный
   старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно
   было видеть, направился в детское отделение.
    Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову
   в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие
   послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с
   начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов
   не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая
   показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился
   сердитым.
    - Здесь нет женщин - детские палаты, - сказал он.
    - Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
    - Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
    - Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов, - и вот
   желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее
   делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, -
   сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
    - Что ж, это можно, - сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к
   старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку
   Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
    - Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя
   переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице
    - Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она
   была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она.
    Из одной двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в
   белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая
   волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в
   нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами
   направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не
   подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее
   после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он
   теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая,
   в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как
   показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что
   сказал доктору, - что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией,
   которую он привез из Панова.
    - Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно.
   Возьмите.
    Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими
   раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и
   положила его за фартук.
    - Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов.
    - Видели? - сказала она равнодушно.
    - Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов.
    - Ничего, хорошо, - сказала она.
    - Не слишком трудно?
    - Нет, ничего. Я не привыкла еще.
    - Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
    - Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
    - Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов.
    - Чем же лучше? - спросила она.
    - Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи.
    - Там много хороших, - сказала она.
    - Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал
   Нехлюдов.
    - Это дай бог, такая старушка чудесная, - сказала она, повторяя свое
   определение старушки, и слегка улыбнулась.
    - Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я
   надеюсь, что решение отменят.
    - Отменят, не отменят, теперь все равно, - сказала сна.
    - Отчего, теперь?
    - Так, - сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
    Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать,
   держится ли он своего решения, или принял ее отказ и изменил его.
    - Не знаю, отчею для вас все равно, - сказал он. - Но для меня
   действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов
   сделать, что говорил, - сказал он решительно.
    Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице,
   и мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то,
   что говорили ее глаза.
    - Это вы напрасно говорите, - сказала она.
    - Я говорю, чтобы вы знали.
    - Про это все сказано, и говорить нечего, - сказала она, с трудом
   удерживая улыбку.
    В палате что-то зашумели. Послышался детский плач,
    - Меня зовут, кажется, - сказала она, беспокойно оглядываясь.
    - Ну, так прощайте, - сказал он.
    Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее,
   повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по
   полосушкам коридора.
    "Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она
   испытать меня, или действительно не может простить? Не может она сказать
   всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она, или
   озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он
   знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и
   эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого
   совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в
   радостно-возбужденное и умиленное состояние.
    Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала
   по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с
   простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по
   шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше
   удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным
   смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на
   нее:
    - Что гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями.
    Маслова замолчала и, взяв посуду, пошла, куда ее посылали, но,
   переглянувшись с обвязанным мальчиком, которому запрещено было смеяться,
   опять фыркнула. Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась
   одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только
   вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с
   сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно,
   лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и
   кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его, и ее, и тетушек,
   смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в
   особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба
   волосами. Она так загляделась, что не заметила, как ее товарка-сиделка вошла
   в комнату.
    - Это что ж? Он тебе дал? - сказала толстая добродушная сиделка,
   нагибаясь над фотографией. - Ужли ж ты это?
    - А то кто ж? - улыбаясь, глядя на лицо товарки, проговорила Маслова.
    - А это кто ж? Он самый? А это мать ему?
    - Тетка. А разве не узнала бы? - спрашивала Маслова.
    - Где узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я
   чай, лет десять с тех пор-то!
    - Не года, а жизнь, - сказала Маслова, и вдруг все оживление ее прошло.
   Лицо стало унылое, и морщина врезалась между бровей.
    - Чего ж, жизнь там легкая должна быть.
    - Да, легкая, - повторила Маслова, закрыв глаза и качая головой. - Хуже
   каторги.
    - Да чем же так?
    - А тем же. От восьми вечера и до четырех утра. Это каждый день.
    - Так отчего ж не бросают?
    - И хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! - проговорила Маслова,
   вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы,
   выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала
   себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была
   счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки
   напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, - напомнили ей
   весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла
   себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и
   особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее.
   Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с
   красным бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная,
   проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой,
   костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою
   тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим
   положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они
   вдруг решили все три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь
   кончена, и хотели расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости.
   Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино
   аккомпанемент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький,
   потный, воняющий вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который
   он снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во
   фраке (они приехали с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго
   вертелись, плясали, кричали, пили... И так шло год, и два, и три. Как же не
   измениться! И причиной этого всего был он. И в ней вдруг поднялось опять
   прежнее озлобление к нему, захотелось бранить, упрекать его. Она жалела, что
   упустила случай нынче высказать ему еще раз то же, что она знает его и не
   поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею, как он
   воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего
   великодушия И чтобы как-нибудь затушить это мучительное чувство жалости к
   себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не сдержала бы
   слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать вина нельзя
   было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он
   приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на
   лавочке в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго
   плакала над своей погубленной жизнью.
   
   
   
   XIV
   
    В Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой
   в сенате, дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры
   Богодуховской, дело в жандармском управлении или в третьем отделении об
   освобождении Шустовой и о свидании матери с сыном, содержащимся в крепости,
   о котором прислала ему записку Вера Богодуховская. Эти оба дела он считал за
   одно третье дело. И четвертое дело было дело сектантов, ссылаемых от своих
   семей на Кавказ за то, что они читали и толковали Евангелие. Он обещал не
   столько им, сколько себе сделать для разъяснения этого дела все, что только
   будет возможно.
    Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности
   после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом
   почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к
   той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами
   людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой
   среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и
   преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека
   самому себе общаться с людьми этой среды. А между тем в эту среду влекли его
   привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и,
   главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его:
   помочь и Масловой, и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен
   был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но
   часто вызывающих в нем негодование и презрение.
    Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини
   Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину
   ставшего ему столь чуждым аристократического общества. Ему неприятно было
   это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в
   гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и
   могла быть в высшей степени полезна во всех тех делах, по которым он
   намеревался хлопотать.
    - Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, - говорила ему графиня
   Катерина Ивановна, поя его кофеем тотчас после его приезда - Vous posez pour
   un Howard! {Ты разыгрываешь из себя Говарда! (франц.)} Помогаешь
   преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь.
    - Да нет, я и не думаю.
    - Что ж, это хорошо. Только тут какая-то романическая история. Ну-ка,
   расскажи.
    Нехлюдов рассказал свои отношения к Масловой - все, как было.
    - Помню, помню, бедная Элен говорила мне что-то тогда, когда ты у тех
   старушек жил: они тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице
   (графиня Катерина Ивановна всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)... Так
   это она? Elle est encore jolie? {Она еще красива? (франц.)}
    Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая,
   энергичная, болтливая женщина. Ростом она была высока и очень полная, на
   губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык
   заражаться ее энергиею и веселостью.
    - Нет, ma tante {тетушка (франц.).}, это все кончено. Мне только
   хотелось помочь ей, потому что, во-первых, она невинно осуждена, и я в этом
   виноват, виноват и во всей ее судьбе. Я чувствую себя обязанным сделать для
   нее, что могу.
    - Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
    - Да и хотел, но она не хочет.
    Катерина Ивановна, выпятив лоб и опустив зрачки, удивленно и молча
   посмотрела на племянника. Вдруг лицо ее изменилось, и на нем выразилось
   удовольствие.
    - Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
    - Непременно.
    - После того, что она была?
    - Тем более. Ведь я всему виною.
    - Нет, ты просто оболтус, - сказала тетушка, удерживая улыбку. -
   Ужасный оболтус, но я тебя именно за это люблю, что ты такой ужасный
   оболтус, - повторяла она, видимо особенно полюбив это слово, верно
   передававшее в ее глазах умственное и нравственное состояние ее племянника.
   - Ты знаешь, как это кстати, - продолжала она. - У Aline удивительный приют
   Магдалин. Я была раз. Они препротивные. Я потом все мылась. Но Aline corps
   et ame {телом и душою (франц.).} занята этим. Так мы ее, твою, к ней
   отдадим. Уж если кто исправит, так это Aline.
    - Да ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать
   об отмене этого решения. Это мое первое дело к вам.
    - Вот как! Где же это дело об ней?
    - В сенате.
    - В сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в
   департаменте дураков - герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все
   это бог знает кто - или немцы: Ге, Фе, Де, - tout l'alphabet {весь алфавит
   (франц.).}, или разные Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко,
   Никитенко, pour varier. Des gens de l'autre monde {для разнообразия. Люди
   другого общества (франц.).}. Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он
   всяких людей знает. Я ему скажу. А ты ему растолкуй, а то он никогда меня не
   понимает. Что бы я ни говорила, он говорит, что ничего не понимает. C'est un
   parti pris {Это у него заранее решено (франц.).}. Все понимают, только он не
   понимает.
    В это время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.
    - Как раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.
    - Кто это - Кизеветер?
    - Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так
...

---