Толстой Лев Николаевич

    На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в
   землю, и все сделали то же. Кланялся смотритель, надзиратели, арестанты, и
   наверху особенно часто забренчали кандалы.
    - "Ангелов творче и господи сил, - продолжал он, - Иисусе пречудный,
   ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе
   пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление,
   Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость,
   Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров
   сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный,
   преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе
   предвечный, грешников спасение, Иисусе, сыне божий, помилуй мя", - добрался
   он, наконец, до остановки, все с большим и большим свистом повторяя слово
   "Иисусе", придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно
   колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: "Иисусе, сыне
   божий, помилуй мя", а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами,
   остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые
   ноги.
    Так продолжалось очень долго. Сначала шли похвалы, которые кончались
   словами: "помилуй мя", а потом шли новые похвалы, кончавшиеся словом:
   "аллилуйя". И арестанты крестились, кланялись, падали на землю. Сначала
   арестанты кланялись на каждом перерыве, но потом они стали уже кланяться
   через раз, а то и через два, и все были очень рады, когда все похвалы
   окончились и священник, облегченно вздохнув, закрыл книжечку и ушел за
   перегородку. Оставалось одно последнее действие, состоявшее в том, что
   священник взял с большого стола лежавший на нем золоченый крест с эмалевыми
   медальончиками на концах и вышел с ним на середину церкви. Сначала подошел к
   священнику и приложился к кресту смотритель, потом помощник, потом
   надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепотом ругаясь, стали подходить
   арестанты. Священник, разговаривая с смотрителем, совал крест и свою руку в
   рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам, арестанты же старались
   поцеловать и крест и руку священника. Так кончилось христианское
   богослужение, совершаемое для утешения и назидания заблудших братьев.
   
   
   
   XL
   
    И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая
   Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со
   свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными
   словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил
   не только такое бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхвование
   священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом
   запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в
   храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав,
   что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине;
   главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении,
   мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие
   над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
    Никому из присутствующих не приходило в голову того, что все, что
   совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым
   Христом, именем которого все это делалось. Никому в голову не приходило
   того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который
   вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение тон
   виселицы, на которой был казнен Христос именно за то, что он запретил то
   самое, что теперь его именем совершалось здесь. Никому в голову не
   приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и
   вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь
   его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех "малых
   сих", с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага
   и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага,
   которое он принес им.
    Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с
   детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую
   верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское
   начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для
   души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, - в
   это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же,
   утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он
   восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в
   гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок и еще тверже, чем
   священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал
   только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за
   молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие
   христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои "ломилось, помилось", и
   пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в
   необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель. Начальник
   же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем
   состоят догматы этой веры и что означало все то, что совершалось в церкви, -
   верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство
   и сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы
   объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их
   жестокую службу. Если бы не было этой веры, им не только труднее, но,
   пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучать
   людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью. Смотритель
   был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить так, если бы не
   находил поддержки в этой вере. И потому он стоял неподвижно, прямо, усердно
   кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели "Иже херувимы", а когда
   стали причащать детей, вышел вперед и собственноручно поднял мальчика,
   которого причащали, и подержал его.
    Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно
   видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и в душе
   смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золоченых иконах, свечах,
   чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов "Иисусе сладчайший" и
   "позлилось" заключается таинственная сила, посредством которой можно
   приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из
   них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством
   молитв, молебнов, свечей, и не получило их, - молитвы их остались
   неисполненными, - каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что
   это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки
   учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для
   будущей жизни.
    Так же верила и Маслова. Она, как и другие, испытывала во время
   богослужения смешанное чувство благоговения и скуки. Она стояла сначала в
   середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих
   товарок; когда же причастницы двинулись вперед и она выдвинулась вместе с
   Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями
   мужичка с светло-белой бородкой и русыми волосами - Федосьиного мужа,
   который остановившимися глазами глядел на жену. Маслова во время акафиста
   занялась рассматриванием его и перешептыванием с Федосьей и крестилась и
   кланялась, только когда все это делали.
   
   
   
   XLI
   
    Нехлюдов рано выехал из дома. По переулку еще ехал деревенский мужик и
   странным голосом кричал:
    - Молока, молока, молока!
    Накануне был первый теплый весенний дождь. Везде, где не было мостовой,
   вдруг зазеленела трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и
   тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах
   выставляли и вытирали рамы. На толкучем рынке, мимо которого пришлось
   проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных в ряд палаток сплошная толпа
   народа и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через
   плечо выглаженными панталонами и жилетами.
    У трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в
   чистых поддевках и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на
   головах и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов
   стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от
   томящей скуки. По дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся
   газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались
   между собой, сидя на скамейках.
    По улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим
   посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых,
   дребезжали пролетки и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от
   разнообразного звона и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию
   при таком же служении, какое совершалось теперь в тюрьме. И разряженный
   народ расходился каждый по своему приходу.
    Извозчик подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к
   тюрьме.
    Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли
   тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие
   деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само
   огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали
   посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая
   тех, которые хотели обойти его.
    У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел
   на лавочке надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему
   подходили посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал.
   Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с
   галунами записал.
    - Почему не пускают еще? - спросил Нехлюдов.
    - Обедня идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.
    Нехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной
   одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во
   все лицо и направился к тюрьме.
    - Ты куда лезешь? - крикнул на него солдат с ружьем.
    - А ты чего орешь? - нисколько не смущаясь окриком часового, ответил
   оборванец и вернулся назад. - Не пускаешь - подожду. А то кричит, ровно
   енерал.
    В толпе одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди
   худо одетые, даже оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины
   и женщины. Рядом с Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный
   румяный человек с узелком, очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в
   первый ли он раз тут. Человек с узелком ответил, что он каждое воскресенье
   бывает здесь, и они разговорились. Это был швейцар из банка; он пришел сюда
   проведать своего брата, судимого за подлог. Добродушный человек этот
   рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его, когда их
   внимание отвлекли приехавшие на крупной породистой вороной лошади, в
   пролетке на резиновых шинах студент с дамой под вуалью. Студент нес в руках
   большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его, можно ли и что нужно
   сделать для того, чтобы передать милостыню - калачи, которые он привез.
    - Это я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали
   нам свезти заключенным.
    - Я сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого
   человека, - сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с
   книжкой направо.
    В то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с
   оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер
   в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск
   посетителей начинается. Часовой посторонился, и все посетители, как будто
   боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. У
   двери стоял один надзиратель, который, по мере того, как посетители
   проходили мимо него, считал их, громко произнося: "Шестнадцать, семнадцать"
   и т. д. Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого,
   также считал проходивших в следующие двери, с тем чтобы при выпуске,
   проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме и не выпустить ни
   одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того, кто проходил, хлопнул
   рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки надзирателя в первую
   минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил, зачем он пришел сюда,
   и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.
    Первое помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными
   решетками в небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной,
   совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.
    "Зачем это?" - подумал он, невольно соединяя в своем представлении
   изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,
    Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших
   посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые
   заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и
   Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое
   ему предстояло. При выходе из первой комнаты, на другом конце ее,
   надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не
   обратил внимания на это и продолжал идти туда, куда шло больше посетителей,
   то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.
    Пропуская спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное
   для свиданий. Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это
   помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только
   ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к
   сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами
   на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными
   сетками, шедшими от потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На
   той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители. Между теми
   и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать
   что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было
   невозможно. Трудно было и говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы
   быть услышанным. С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей,
   отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что
   нужно. Но так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его
   собеседник, и соседи хотели того же, и их голоса мешали друг другу, то
   каждый старался перекричать другого. От этого-то стоял тот гул, перебиваемый
   криками, который поразил Нехлюдова, как только он вошел в эту комнату.
   Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только
   по лицам судить о том, что говорилось и какие отношения были между
   говорящими. Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая, прижавшись
   к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с
   бритой половиной головы. Арестант, подняв брови и сморщив лоб, внимательно
   слушал ее. Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал,
   приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на
   него арестант с измученным лицом и седеющей бородой. Еще дальше стоял
   оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся. А рядом с ним сидела на
   полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в
   первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в
   арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над этой же женщиной
   швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими
   глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что он должен будет
   говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения против тех
   людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было, что
   такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не
   оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все
   это так, как будто признавая, что это так и должно быть.
    Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное
   чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром;
   нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.
   
   
   
   XLII
   
    "Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая себя. -
   Как же быть?"
    Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека
   с усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:
    - Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, - сказал он с
   особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания с
   ними разрешаются?
    - Вам разве в женскую надо?
    - Да, я бы желал видеть одну женщину из заключенных, - с тою же
   напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.
    - Так вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно
   видеть?
    - Мне нужно видеть Екатерину Маслову.
    - Она политическая? - спросил помощник смотрителя.
    - Нет, она просто...
    - Она, что же, приговоренная?
    - Да, третьего дня она была приговорена, - покорно отвечал Нехлюдов,
   боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем
   участие.
    - Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно
   решив по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. - Сидоров, - обратился
   он к усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.
    - Слушаю-с.
    В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.
    Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось
   благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим
   надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались
   в этом доме.
    Надзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и
   тотчас же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.
    Комната эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками,
   но она была значительно меньше, и в ней было меньше и посетителей и
   заключенных, но крик и гул был такой же, как и в мужской. Так же между
   сетками ходило начальство. Начальство здесь представляла надзирательница в
   мундире с галунами на рукавах и синими выпушками и таким же кушаком, как у
   надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих сторон налипли к сеткам
   люди: с этой стороны - в разнообразных одеяниях городские жители, с той
   стороны - арестантки, некоторые в белых, некоторые в своих одеждах. Вся
   сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы
   других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.
    Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была
   лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос косынкой,
   стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то
   с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем
   сюртуке. Рядом с цыганом присел к земле солдат, разговаривая с арестанткой,
   потом стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с
   раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним говорила
   миловидная белокурая арестантка, светлыми голубыми глазами смотревшая на
   собеседника. Это была Федосья с своим мужем. Подле них стоял оборванец,
   переговаривавшийся с растрепанной широколицей женщиной; потом две женщины,
   мужчина, опять женщина; против каждого была арестантка. В числе их Масловой
   не было. Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще одна женщина, и
   Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же почувствовал, как
   усиленно забилось его сердце и остановилось дыхание. Решительная минута
   приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она стояла позади голубоглазой
   Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила. Она была не в халате, как
   третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и высоко подымавшейся на
   груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.
    "Сейчас решится, - думал он. - Как мне позвать ее? Или сама подойдет?"
    Но сама она не подходила. Она ждала Клару и никак не думала, что этот
   мужчина к ней.
    - Вам кого нужно? - спросила, подходя к Нехлюдову, надзирательница,
   ходившая между сетками.
    - Екатерину Маслову, - едва мог выговорить Нехлюдов.
    - Маслова, к тебе! - крикнула надзирательница.
   
   
   
   XLIII
   
    Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим,
   знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь
   между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова,
   не узнавая его.
    Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
    - Вы ко мне? - сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с
   косящими глазами лицо.
    - Я хотел видеть... - Нехлюдов не знал, как сказать: "вас" или "тебя",
   и решил сказать "вас". Он говорил не громче обыкновенного. - Я хотел видеть
   вас... я...
    - Ты мне зубы-то не заговаривай, - кричал подле него оборванец. - Брала
   или не брала?
    - Говорят тебе, помирает, чего ж еще? - кричал кто-то с другой стороны.
    Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение
   его лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не
   поверила себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески
   морщиться.
    - Не слыхать, что говорите, - прокричала она, щурясь и все больше и
   больше морща лоб.
    - Я пришел...
    "Да, я делаю то, что должно, я каюсь", - подумал Нехлюдов. И только что
   он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,
   зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не
   разрыдаться.
    - Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно... - кричали с одной
   стороны.
    - Верь ты богу, знать не знаю, - кричала арестантка с другой стороны.
    Увидав его волнение, Маслова узнала его.
    - Похоже, да не признаю, - закричала она, не глядя на него, и
   покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
    - Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, - прокричал он громким
   голосом, без интонации, как заученный урок.
    Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же
   пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен
   нести стыд. И он громко продолжал:
    - Прости меня, я страшно виноват перед... - прокричал он еще.
    Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
    Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать
   колебавшие его грудь рыдания.
    Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение,
   очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не
   у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно.
   Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид,
   отвечал:
    - Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
    Смотритель задумался.
    - Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
    - Марья Карловна! - обратился он к надзирательнице. - Выведите Маслову
   наружу.
    Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами
   вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные
   волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо,
   нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только
   глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
    - Можно здесь говорить, - сказал смотритель и отошел.
    Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
    Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы
   с удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом
   с ним, оправив юбку.
    - Я знаю, что вам трудно простить меня, - начал Нехлюдов, но опять
   остановился, чувствуя, что слезы мешают, - но если нельзя уже поправить
...

---